Пропитые повести

Банальный бытовой комфорт — самое страшное, что может случиться с человеком. Не нужно гуглить, сколько минут варится гречка, окна лентой заклеивать тоже не нужно, а прижиматься к кому-то во сне тем более — одеяло тёплое. Голова холодная. Кроет исключительно по ночам, засыпает ебаными «зачем?», не оставляя шанса выбраться. Вот уже я кажусь сам себе воплощением рационализма и дальновидности в едва стукнувшие двадцать. Ни дать ни взять — всё рассудил, всё взвесил, выход, единственно правильный разумеется, нашёл. «Не нашёл. Отнял» — нашёптывает мерзкий голосок из дальнего угла черепной коробки. Чертовски правый и оттого ещё более мерзкий. Простая игра на выбывание, где один станет капитаном при условии, что другого столкнут за борт. Дело времени, даже не скорости: «другой» не претендует, ожидая очевидной участи с завидной покорностью. «Окрыляет, вдохновляет» — всё хуйня, всё о бабских пиздостраданиях, помноженных на мужские желания трахаться; «убивает» — единственное, что характеризует заезженное «любовь». Абсолютно чуждое человеческой природе и иррациональное. Арсений любит. Арсений мёртв. Антон жив. Я не вспоминал его прикосновений, когда засыпал, не рисовал в голове стоны и вздохи и уж тем более лазурной синевой взгляда не бредил. Стихов его не помнил. Может, я для всей этой романтики и не создан вовсе, а те редкие моменты, что проскакивали между нами, были исключительно его инициативой. Днём он мелькал в голове редко, в моменты пиздец как далекие от подходящих. В основном перед первой ложкой за обедом неприятно першило: в старом рюкзаке никогда не водилось бутербродов, и я понятия не имел, где он слоняется в отведённое на обед время, как и не имел о том, где слоняется всё остальное. Сейчас бы охуительно-удивительный поворот судьбы, чтобы выйти за хлебом и столкнуться с ним лоб в лоб, потянуться к одной и той же бутылке молока в магазине или, на худой конец, встретить его на нашем старом месте. Ни надежда на чудо, ни бестолковые попытки поисков не работали. Новые жильцы ни сном ни духом, куда съехал прежний хозяин. Понятия не имею, на что я рассчитывал, но одно знаю точно: я был не готов отдать ничего из нашего людям, которых вижу впервые. Дальше прихожей меня не пригласили, но и оттуда было видно, что всё осталось на своих местах. Всё это принадлежит мне. Этот диван, на котором я дежурил, пока он спал вусмерть пьяным, рассохшиеся половицы паркета, вечно цепляющие носки, скрипучий старый стол, дважды использованный не по назначению. Тюлевые шторы, никак не спасающие от солнца, и вытертый ковёр, изначально изображающий кривую копию «Утра в сосновом лесу». Бесконечно дорогие вещи теперь чужие. Замерли в очереди на свалку, а вместе с ними и я — такой же обветшалый, пыльный и выгоревший. Пару месяцев назад страха не было. Временное решение, вынужденная мера, перерыв во благо. Паника с лихвой нагоняет сейчас, когда весь наш мир — полуразваленный угол в хрущёвке — осыпается и рушится, стирая любую возможность вернуться. Мою жизнь живут незнакомые люди, которые вот-вот вытопчут её до асфальта. Завалят своими вещами, вечерами общими, мелкими ссорами. Никаких филологов — никого, кроме тощего мужика с недельной щетиной, который передал им ключи. Мозг кричит: «Увидимся!». А кукуха мнётся, не решаясь сказать кое-что важное. Так ли плоха идея звонить в каждую квартиру каждого дома? Чуть лучше, чем засыпать под «Абонент временно недоступен», цепляясь за ничего не значащее «временно». Мой памятник преданности из говна и палок. Из тех палок, которыми даже бомжам пиздиться впадлу. Новая жизнь — как по расписанию — каждую неделю по понедельникам. Новая девушка, из которой я вымучивал Арсения, примерно на ту же неделю. Не бывает уникальных, неповторимых не бывает, а уж нечеловеческие — совсем миф. Я, к несчастью, второстепенный герой такой легенды. «Да будь ты, блять, им!» — хотелось крикнуть в лицо, отвесив пощёчину для пущей драмы. Отведи глаза, научись гладить ладонь или, на худой конец, добавь редкой седины в волосы. Позволь хоть отголоском ощутить себя если не живым, то когда-то жившим. Я по-прежнему ходил по субботам в кино по самым дешёвым билетам. Вместе со мной ходила уверенность в том, что если я в точности повторю весь ритуал, то Арсений непременно материализуется с какой-нибудь дурацкой причиной такого долгого отсутствия. Правда, волшебник я ещё хуже тех палок. Всё смешалось в доме Облонских. Между целенаправленными поисками и тыканьем в морду прохожим телефоном с размазанным фото черта плавно стиралась. Найти в стоге сена иголку элементарно. Стог поджигается, а после поверх проводят магнитом. Я хотел, чтобы город выгорел, а проспиртованная иголка осталась нетленной. Город отчего-то стоял, и горел я один. — // — Глаза слепит стандартная остопиздевшая вывеска «Пятерочки», а в голове нихуя, кроме ненужных подробностей: бывшее общежитие Механического завода времён сороковых годов, построенное для временного расселения семей рабочих. Место обитания внучатого племянника троюродной сестры кладовщика, на которого удалось выйти через бесконечную цепочку кассирш и грузчиков, припоминающих мудрёное имя Арсений. Племянник, помимо того что слесарь от бога, сарафанный риэлтор, благодаря которому я узнаю о существовании ебеней, не снившихся первопроходцам Амазонии. Даже на носочки вставать не приходится; порядком просевшая развалюха подоконником мне ровно по плечи. Во дворе все фонари битые — не увидит. Сейчас лучше бы потеряться взглядом в каком-нибудь барахле, запутаться в шторах, долго приглядываться и пытаться вычленить его силуэт, но вместо этого всё на ладони, прямо в лоб. Никаких приглядок и подготовок — резким ломаным пятном на фоне светлой стены чернеет старый свитер, балахоном свисающий с тонких плеч. Штаны чёрные. Затылок чёрный. Тусклая лампочка без абажура заливает комнату мертвенным светом, неестественными бликами оттеняющим почти белую кожу, как папиросная бумага на вид. И ни капли жалости, ретуши, получи — распишись: под глазами отчётливо черно, почти вспарывающий шею острый кадык, чересчур выступающий, и судорога на кончиках пальцев — уже не явная. Такая, которую только я мог заметить. Которой мне бы лучше никогда не знать, не видеть, не ощущать в своей руке. Его ладони потряхивает, а мои инстинктивно сжимаются в кулак, собирая с оконного проема колючую сухую труху осыпавшейся краски. Он пьёт. И я бью чёртовы стёкла, выношу в два удара ветхую раму, сбиваю в мясо костяшки кулаков о его тело, пока в голове звенит «Ты обещал!». А он не обещал. И все образы осыпаются от одной трещины и ухают вниз. Всё совсем не как в фильмах. Не сидит в пушистом пледе, попивая какао под грустную песню. И чтобы дождь за окном, а я цветы под пальто прячу. Всё до ебаного просто. Я больше не вижу лица, а Арс уже не пялится в несуществующую точку на стене напротив. С извечной аккуратностью чистит яйцо, наспех жуёт с кривым ломтем хлеба и бережно завязывает пакет с оставшейся половинкой буханки. Узлы не выходят. Пальцы не слушаются. Чем дальше в лес, тем больше дров, и все его неточные движения заполняют спиртным воображаемый мерный стакан. Пододеяльник Арсений так и не расправляет. Гасит свет, неуклюже бухается на продавленный диван, закапывается под ком одеяла, поджимая ноги. И я должен быть там. В квартире ли, в общаге — не важно. Важно только то, что только я знаю, как его трясёт под утро после пьянки. Пальцы будет колоть щетина, а сам он медленно умирать от асфиксии, давиться, захлёбываться шансом заснуть рядом. Было бы до пизды высокомерно, не будь это совсем недавним прошлым. Взрослый-то я теперь. В углу на диване тридцатишестилетний мальчишка, столь же бестолковый, сколь любящий — до бесконечности. И мальчишку простым «мой» не спасти. Едва ли вообще чем-то спасти. Королева драмы срабатывает на раз. Трепаться о карьере, перспективе, квартире в конце концов, можно сколько угодно, а теперь и с нихуевым бонусом. Арсения Сергеевича нет. Алкаш в богом забытой комнатке есть, а Арсения Сергеевича нет. Будто и не было никогда — какая литература, Маяковский какой, когда бывший зек под грудой тряпья. На моих ладонях мифическая кровь убитого, а на убогой постели чудом не вышибленная тень — всё, что осталось. Рука инстинктивно поглаживает сырые кирпичи, как должна бы его волосы. Это безумное «вломиться, разбудить»; там и домофона-то нет, а его крючок я одним пинком выбью. Не обнять — одеяло хотя бы расправить. И не взрослый ты — маленький. Маленький и глупый, по глупости этой сбежал в чёрный лес и заплутал. Хлебные крошки склевали вороны, солнце перестало пробиваться через ветви, и ты отдал свою курточку Серому Волку в обмен на перегрызенную шею. Питер Пен так и не повзрослел, не научился хитрости, вранью не научился, самолюбию, и даром твои тридцать шесть, если корысти в них ни на грамм. Предохранитель искрит и щёлкает. Собирая по пути весь мусор под ногами, я бросился к единственному подьезду, силясь прикинуть, какой по счету будет его комната. Аргумент один — ему холодно. Одеяло расправить, а там — будь что будет. Тяжёлая дверь пропускает в длинный коридор, сходу бьющий в нос запахом прогорклой плесени. Шестая по счёту — ошибка. Отголоски Киселёва из «Новостей» ставят на мне штамп хуёвого сыщика, но выкрашенная в синий по соседству промахом быть не может. Над вырванным с корнем звонком крохотная записка «А. С. Попов». Знакомый стройный почерк и знакомая привычка никому не нужной интеллигенции старой школы. «А. С. Попов 19…» Тысяча девятьсот какой, блять? Восемьдесят какой-то. Я не имел понятия, когда его день рождения, и очевидно, это самый подходящий момент для осознания хулиардного косяка. Ведь осенью? Наверняка осенью, может, в тот самый день, когда он не ночевал дома. Или когда ключи отдал. Или прямо сейчас, чтоб карма отмочила нихуёвый номер с хуёвым подарком — моим помятым ебалом в дверном проеме. «А. С. Попов 198-какой-то — 2019 гг.» выбеленными витыми буквами по безвкусному граниту под чёрный мрамор. Ассоциации по ситуации. В могилу летит первая горсть — запах плесени перебивает разве что запах с общей кухни. За дверью чисто, непременно чисто и… Скажи уже, блять. Бедно. Снова босые ноги на шершавых от облупившейся краски половицах, раковина в паутине трещин и уже настоящая паутина по углам. Почти паническая атака во взгляде напротив при виде паука, спускающегося на место повиднее. Пауков он, конечно, не боялся, а меня — до беспамятства. Будто спустись этот паук окончательно, и я театрально заломлю руки, обронив на прощание, что не могу так больше — в хуёвой одежде на хуёвой кухне с хуёвым будущим. Летит вторая горсть — пьёт. Пьёт не «по выходным прибухивает», а пьёт «тяжело болен и, вероятнее всего, неизлечимо». Неделей назад переёбывает вдоль хребта серией из последнего сезона: главному аутсайдеру сериала впервые объясняется в любви парень и гибнет через секунду. Мэг — хули хотели, я о «Гриффинах» — всю оставшуюся серию таскает разлагающийся труп на себе, привязав оторванную башку платком, с видом, что всё в порядке. С таким же ебаным видом, как у меня. Земля сыплется глухим градом, скрывает крышку, и я без разбега сигаю вниз. Вместо квартирной, дверь открывается подъездная. -//- Из всех россказней правда только одно — вертолёты. И то, как правда — никакого назойливого жужжания лопастей, зато под грудиной кружится, как кружится обычно в голове. В глазах не двоится, выкинуть табурет в окно не тянет, да и передвигаюсь по комнате я достаточно сносно. Позорище, одним словом. Уровень философии там же, прощупывает дно носочками. Всё это время единственный ответ был прямо на поверхности, пока двое отчаянно долбились в глаза, и уж совсем изредка в жопу. В самых сраных ситуациях всегда так — уже и не знаешь, как изъебаться, чтоб выбраться, а дверь и не запирал никто. Более того, на двери русским по белому всё написано. Но доебаться же надо — петли скрипучие не нравятся, открываться бы ей в другую сторону, в синий покрасить и замок сменить. Такой выход забабахать, чтоб и выйти не стыдно было. Починить, подправить, облагородить, когда жертва спасательной операции об этом нихуя не просила. И что тоже за прикол такой — занюхивать? Что, блять, за логика? Вроде в горле жжёт — понюхаю-ка я огурец; ноги замёрзли — надо расчесать волосы; порезал палец — почеши за ухом. Вот запить — другое дело, ибо вкус, как ни крути, мерзотный. Сегодня так вообще с тонкими нотками стирального порошка. Едва ли я пробовал «Тайд» на вкус, но, если вдруг, он оказался бы примерно таким. В догонку ещё одно пафосное «Всё, или ничего» с оговоркой, что между ничем и всем нет ничего общего, а моя задача понять что есть что. Полное перспектив и надежд всё с желанным дипломом и насиженным местом или ссутулившееся ничего, ободряюще похлопывающее по плечу перед очевидным выбором в пользу широких возможностей. Или вся подкорка, в чём душа, или пальцы костлявые с заусенцами содранными, или самая уёбищная производная моего имени искренностью насквозь против синей картонки и стола у кулера. «Поздравляем», «С успешным окончанием», «Вы приняты», «Аванс по пятым числам», «Ключ твой», «Нас будет трое» против одного-единственного. «Тоша». И вертолёты полетели. — Император римский, который с капустой, помнишь? — Прости? — Ну престол он ради огорода бросил. А когда на блаженного посмотреть пришли, он сказал, мол, видели бы вы, какая у меня капуста растёт. — Император Веспасиан капусту бы не стал выращивать. — И хуй с ним. И с капустой тоже. — И с приличиями. — И с приличиями. И со щетиной, и с палёнкой. — Тогда и со мной. — И с тобой. Бестолковый двухметровый хуй. Ну, не тот, конечно, двухметровый. Тот сантиметров семнадцать, может. — Зачем ты… —… при такой скромнице. Где мои манеры. — Из-под фанеры. — Хуже, чем твои шутки, только твои макароны. А с ними, поверь, конкуренция зверская. — Извини. — Опять ты. — Нет, правда, я… — Головка от хуя. Ха! Титул чемпиона у законного владельца. — Я, — глаза закрывает, расчерчивая впалые щеки рваными тенями ресниц, и я наперёд знаю, как сухо сейчас на языке и до противного липко в ладонях в противовес, — тоже. Всё сломал. И уебанские шутки разлетаются брызгами лопнувшего пузыря. Нечто во сто крат сильнее подкатывает к самому горлу, перекрывая кислород, глотка горит огнём, и я задыхаюсь в агонии, спасение от которой боится поднять глаза. — Ты тоже, — так скоро, как это только возможно, будто на доли секунды счёт. — Никто, кроме тебя. В ответ не целуют и на шею не кидаются. С полсотни раз обманутый судорожно ищет в развороченной стрелами мишени живое место для последнего выстрела и, находя, глуповато улыбается, открывая поудобнее. — Никто, слышишь, — я неудобно прижимаю к себе сбоку податливое тело, тычась в макушку больше носом, чем губами. Запах, который ненавидел всей душой, намертво въелся в волосы, пропитал бледноватую кожу и меня заодно, прочно осел на лёгких, несправедливо игнорируемых в песнях про любовь. С хуя ли вообще у сердца монополия? — Тоша…