Умереть героем не так уж страшно. Загореться благородным порывом, крикнуть товарищам что-то для своей жены и под прицелом десятков глаз броситься на пулемётный дзот, приобретая вместо тридцати-сорока оставшихся лет примерно столько же строк в учебнике по истории. Страшно умереть по глупости. Просто по глупости, за нихуя: пойти за водой к реке и словить в лоб свинца от обознавшихся своих же. И о тебе не снимут фильма, не установят бюста, даже не расскажут остальным, почему не вернулся. Спихнут ногой в кусты, вот и вся память.
Я умер по дороге за водой.
Благими намерениями выстилают дорогу в ад, хотя иногда мне кажется, что ими посыпают дорожку к нашему дому вместо песка. Странно, что мы всё ещё живем в однушке, а не в ебаном замке.
Врать Арсению вошло в привычку.
Да, два экзамена я уже сдал. У меня не будет никакой пересдачи, тем более я к ней и не готов.
Да, я поужинал. Не вылил остатки пересоленного пустого супа и упиздовал ужинать к бабушке, не дай боже.
Да, я не лезу в твоё прошлое. Я не брал единственное фото твоего сына, и уж тем более не я его выкинул в припадке ревности.
Руки по локоть грязные. По самые нахуй плечи.
Я тысячу раз проигрывал этот разговор в голове и две тысячи раз хотел в неё выстрелить. Размазать по стене мозги, которых, вопреки моим басням в письмах Попову, не хватило, чтобы поступить на бюджет.
Навязчивое «бросай» обманывает — не спасёт. Тупые примеры о Цукерберге и Джобсе далеки и призрачны, а полуголодный Арсений на холодной кухне — реален. Искра в его глазах — одна-единственная — тоже реальна и одновременно обречена, потому что «Тоша» нихуя не умница и уж точно нихуя не шанс на нормальное существование.
Мы стоим даже не на канате — на щепке. Моя учёба — единственный незабитый гвоздь в крышке его гроба и, что таить, последняя постыдная надежда не заваривать пакетик чая на двоих. А щепка трескается.
Тихое «привет» тонет в пустой прохожей, и два шага вперёд позволяют почти столкнуться лбами, для чего мне приходится наклонить голову. Забавная такая штука — старше он, а выше я, и если бы не она, я бы не знал, как он тянется поцеловать. Идеальная разница, чтобы его голова логично и правильно укладывалась на моё плечо, жаль, он так практически никогда не делает — не может. Сильный, взрослый, что там ещё дальше. Уставший.
Уставший сгребается в охапку и, не задавая вопросов, прижимает к себе в ответ. Оставьте нас так на ночь? На всю жизнь — честно — прямо на всю, прибейте гвоздями ладони к плечам и подсказывайте через наушник Маяковского, потому что я постоянно путаюсь в его трехэтажных рифмах, а Арс читает без запинки.
— Хоть бы фора какая. Знаешь, как у других людей: час-другой поработал, пообедал, стосковался, — он отзывается первым, — а то дверь закрываю, и…
— Не продолжай. Пожалуйста.
Вцепиться — можно ли вцепиться в человека поцелуем? — как в первый раз, всегда как в первый. Чтобы он растерялся и ударился локтем об шкаф в попытке приобнять, а моим ладоням было дико холодно сминать ледяную с улицы тонкую ветровку. Думать бы о чём романтичном, а мысль одна всего: не хватать его за руки, потому что на правой сорванная мозоль без пластыря. Мерзко? Такое себе. С таким себе только и нужен.
Я соврал тебе.
Арс принимает за чистую монету непривычно ласковые касания, в то время как они банальная попытка выпросить прощения за косяки, о которых он и знать не знает. Все равно что благословение перед смертной казнью получать.
Я за каким-то хуем соврал тебе.
Он льнёт, и мне стыдно. Целовать не хочется. Хочется что есть сил оттолкнуть его от себя подальше, кричать в лицо, что да — да, блять, да — я проебался, не стою, не заслуживаю, не подпускать его ни шагом ближе, а не выходит.
Соврал, понимаешь?
Подростковое увлечение фильмами ужасов ликует от забивших голову фантазий. Первыми ломаются тонкие пальцы, оглаживающие сейчас спину, следом выворачиваются запястья, перебиваются предплечья, локти, по охапке спиц в глаза вечно преданные, штырь потолще левее грудины и контрольный в голову, изредка держащуюся прямо. Примерно одна десятая от того, что ему предстоит почувствовать после будущей беседы.
— Я починил, — это было бы почти гордостью в другом контексте, потому что под таким взглядом я всегда немножко герой, — пять минут делов.
— «Дел», — поправляет на автомате, инстинктивно, аккуратно возвращая на подставку электрический чайник. Пластмассовому пидарасу перемкнуть утром было край как нужно. — Теперь у нас снова будет горячий чай.
Я не могу прекратить глуповато лыбиться от тихого «спасибо», а Арсений, спохватившись, ретируется в прихожую, копошась в безразмерном рюкзаке.
— От сегодняшнего кое-что досталось. Представляешь, брать никто не хотел.
Ветка почерневших бананов — охуенно, без шуток. Надо быть не иначе как зажравшимся псом, чтобы списывать в просрочку самые спелые, видимо, не догадываясь, что кожуру есть не обязательно. Чаем запивать тоже не обязательно, но так выходит вкуснее.
Чай с бананами это как в суп кетчупа насадить — удовольствие, доступное избранным.
— Арс, — вот сейчас. Сейчас, когда он поднимет глаза.
— Да? — поднимает и мои ищет.
Я тебе соврал. Я не прошёл на бюджет. Через три недели конец семестра. Из нужных ста двадцати тысяч у меня есть четыреста сорок рублей.
— Отвёртка. — Внутри всё сыпется, и столпы пыли складываются в «ссыкло». — Я хотел подтянуть зеркало в ванной, там нужна крестовая.
— Утром я сам всё поправлю, Тош, — двигает свою табуретку ближе, аккуратно забирая руки в свои ладони, — я должен был заметить раньше.
— Ты будешь дома утром?
— Ранним. В любом случае, когда ты проснёшься, всё будет готово. — Что ж, блять. Стоило попытаться.
Руки Арсения от чашки непривычно тёплые. Когда-нибудь он залезет мне под футболку и вселенная схлопнется, а пока приходится довольствоваться ладонью на коленке, бережно оглаживающей.
— Разбуди меня завтра, ладно? — не без сожаления я отложил последнюю банановую шкурку на край стола, искоса наблюдая за ним.
— В четыре утра?
— Хоть в три, и у нас аж час будет. Я тебе могу даже кофе в постель.
— Для этого непременно нужны красивые кофейные чашки, — привычно улыбаясь одним уголком губ, Арсений кивнул на свою кружку, — а не наши.
— Тогда в постель утренний секс. Для этого нужен красивый мужик, и тут мы, слава богу, проходим.
— «Мужик» слишком грубо для тебя, Тош.
Ох, блять, Арс. Неужто уебанские подкаты заразительны? Хотя какие подкаты — это же Попов.
— Грубый мужик для меня? Уж думал, ты не предложишь.
— Тош, я не это имел…
— А это имел, — сам не заметил, как перешёл на шёпот, переместив его ладонь прямиком на костлявую задницу, — и не раз.
Руку легонько сжимает, но взгляд прячет. Что за ним я и без того знаю: безосновательное чувство вины, которое вытравить пытаться бесполезно, и естественные мужские потребности, помноженные на две смены работы.
— Не говори так, пожалуйста, — шёпот тихий-тихий, почти неслышный, — «имел» звучит низко и вульгарно.
— Еб… , — стоп-стоп, — трахал?
— Ещё хуже.
— Это были самые приличные версии. Если не они, то что?
Смотреть, как Арсений тонет в собственном стеснении, можно бесконечно.
— Современное кино вкупе с литературой опошлило даже старое доброе «заниматься любовью». Хотя само по себе оно мне казалось странным и до этого. Будто бы можно любовью заниматься на манер музыки или плавания, — Арсений пожал плечами, — я безо всяких занятий люблю тебя. По умолчанию.
— Люблю тебя, — отзеркалил и тут же осекся.
Люблю? Серьезно? Люблю и поэтому вру? Почему разрывает между желаниями пожрать у бабушки и умереть у его ног?
Пра- пра- несправедливы пиздец. Библию накатать додумались, а подробное руководство к той штуке на плечах — нет. Так бы, мол, и так, написали: любить — это то и это, а когда это и то, то тут никакой любви в помине.
— Очень люблю. — Со враньём. Без чудо-книжек. Всем сердцем.
Арс тупит взгляд и улыбается, и от этой улыбки вскрыться хочется. Допивает чай он уже холодным.
— Я сам, — стараясь быть осторожнее с единственной парой разномастных кружек, я аккуратно забрал их из сопротивляющихся ради приличия шероховатых пальцев, отодвигая его от мойки.
Арсений возится у плиты, и ненавистный мне запах гречки скоро заполнит кухню на ближайшие минут двадцать. Смириться с неизбежным помогает Попов. Я и заметить не успел, когда он о своих поэтах пиздеть начал.
— …причём Лиля в этот момент находилась с ним в одной комнате. Представляешь, Тош?
Понятия не имея, что должен представлять, я на всякий случай согласно кивнул.
— И как он о высоком через грубое, неотесанное: «комната вся в крученыховском аде» или, например, «сердце в железе»? До него о любви говорили исключительно примитивными ассоциациями: цветущей весной, звёздным небом.
— То что я однажды обещал тебе нос разбить, сойдёт за оригинальность? Ну, типа, ты понял.
Чему он может улыбаться — никаким богам не известно. Так, будто бы я не о самой неловкой ситуации за все предшествующие семнадцать, а о предложении руки и сердца. В конце концов, смысл примерно этот же.
— Даже очень, — уголки губ опять вверх тянутся, — у Вселенной отменное чувство юмора. Не знаю, как иначе мои любимые стихи обрели душу, тело и родинку на кончике носа.
— Это самый еба́ный комплимент из всех, Сень, — я не смог сдержаться от тупого смешка, пока он на секунду замешкался. — Скажи ещё, что я послан небесами, чтоб вдохнуть в тебя жизнь.
— Самое ужасное, что это, видимо, и впрямь так.
Ужасное настолько, что я так ничего и не сказал. Что хуже — просить деньги, которых у него нет, или сообщить о принятом решении, в результате которого у него вообще нихуя не останется? Меньшее зло здесь первое, второе или прыжок с моста?
Никаких богатых друзей у меня не было и в помине, банки не стояли в очереди, чтобы выдать едва совершеннолетнему кредит, и единственный вариант, который обещал мне продолжение учёбы, гарантировал конец совместных снов с филологом.
Отец принял привычно сухо и отстранённо. Я рассчитывал на что угодно: оскорбления, ругань, попытки задеть, но дальше взглядов, от которых внутри холодеет, так и не зашло. Разве что провалиться сквозь всю, блять, вселенную хотелось от подчёркнуто надменного «этот твой». «Этот твой», благодаря которому оторванный край кед пришит к подошве косыми стежками.
Благодаря которому я узнал, что счастье — нихуя не эндорфины, а скрип двери в половине двенадцатого ночи с почти беззвучным «спи-спи, Тош».
Сказать, что ощущал себя предателем, — ничего не сказать. В очередной раз я должен был буквально продать его, чтобы в будущем, каком-то там, был шанс, какой-нибудь. На самом же деле не бывает ни лжи во спасение, ни тем более поступков — в нашем случае спасение исключалось априори.
На размышления, читай прощания, отец выделил два дня, оставшиеся до выходных, и если кто-то считает, что проебать за сорок восемь часов абсолютно всё невозможно, то он жестоко ошибается.
— Маленький... — скрип нашей двери не счастье. Гвоздём по стеклу, во всяком случае, сегодня. — Я не ожидал застать тебя.
— Как и я не ожидал прождать сорок минут сверху полуночи.
Необъяснимая злость буквально душила, скребла изнутри ребра и превращала без того скрипучий голос в ебучее змеиное шипение, и Арс чувствовал. Один намёк на ссору выбивал у него из-под ног землю, если дело касалось меня. Мы оба были неизлечимо больны, и если моя любовь, состоящая на одну половину из матов, а на другую из уебанских шуток, методично разрушала всё, то его впивалась ему в горло острыми когтями парализующего страха, при каждом моём недовольном взгляде нашёптывая «он уйдёт».
— Пришлось добираться пешком, со служебным автобусом какие-то неполадки, — цепкие пальцы на его шее почти ощутимы, — маршрутные уже не ходят, и вот видишь, как…
— Как жопой об косяк.
Злит. Бесит. Беззащитностью своей бесит, слишком открыт мне и оттого уязвим каждым неосторожным словом. Привыкший, что жизнь снова испытывает его на прочность, он встречает каждый её выпад мягкой, чуть виноватой полуулыбкой, но не сдаётся, терпит, продирается вперёд упрямо. Сильный, но так слаб сейчас передо мной, ему закрыться бы, а нечем.
— Антош, — садится на диван в ногах, на самый край, стараясь не вымазать застиранной простыни, — я виноват.
Я, блять, виноват, Арс, я! Я, понимаешь? За какой хуй ты просишь прощения, если завтра же тебя катком по асфальту здесь размажет, на пустом диване?
— Я даже рад, что ты не спишь. За окном самая настоящая осень, и, это, наверное, очень эгоистично, но по дороге домой я представлял, как ночью буду греть тебя.
Вспомни —
за этим окном
впервые
руки твои, исступленный, гладил.
— …ужасно глупо, верно? Но в такую погоду ни о чём другом думать не хочется. По-правде говоря, дело и не в погоде.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогой,
хороший,
дай простимся сейчас!
— …Тош? — ответ сухим комом дерёт глотку. — Мне в душ и кружку чая на ночь, после пустишь? Я не трону, если ты не в духе. Я скоро.
Если б так поэта измучил,
он
любимого на деньги б и славу выменял,
ему
ни один не радостен звон,
кроме звона любимого имени.
Арсений действительно держится своего края и, выждав паузу после моего окончательного затихания, едва касаясь, чтобы не разбудить, целует оголённое плечо. Вместо снов в голове набатом бьёт
«дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг».
Всех вещей — на одну спортивную сумку, которую и собирать не стал. От перспективы его взгляда на пустую полку в коленях слабеет, и это сущие цветочки в сравнении с тем, что будет дальше. Дальше — противно дрожащие пальцы и заедающий шарик в ручке, потому что самый убогий вариант — записка — мой случай.
«Мы не вывезем иначе. Не выберемся. Я хочу, чтобы у тебя было приличное пальто, а не ветровка, в которой ты вечно простужен. Даже если для этого нужно сейчас уйти, оно того стоит. Это не ради денег — ради тебя.
Я не знаю, что пишут в записках, потому что никогда не писал их. Так что вот самое важное — береги себя, одевайся теплее и, пожалуйста, не пей. Ты мне нужен.
И я люблю тебя. Отвечаю, люблю.
Антон»
На грязной лестничной клетке остаётся всё, ради чего насос под рёбрами ещё работает. В тряпки записаться, в слабаки, нытики — куда угодно, куда угодно, лишь бы, блять, так не щемило и не сжималось.
Лишь бы не думать о том, что он вернётся в пустую квартиру;
лишь бы никогда не открывать настройки, помечая контакт «чёрным списком»;
лишь бы не представлять, что именно таят угрозы в сторону Арса от отца за попытку увидеться;
лишь бы по истечении трёх недель никогда не держать переданный Серёгой тёмный шуршащий пакет, аккуратно сложенный и перемотанный скотчем. В моих руках осталось последнее, что он мог отдать — деньги от продажи квартиры.
Захочет покоя уставший слон —
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю,
г д е т ы.
