***
На протяжении всей церемонии, Маттиас смотрит в сторону, на сестру — она вся — бледная дрожь, пугливый взгляд ягненка. Он молится всем известным и безызвестным богам — Господи, хоть бы она меня послушала, хоть бы не сглупила сейчас. Только последняя фраза слетает у лидера с губ — Маттиас тут же бежит к ней. Хватает ее замешательства — он успевает выбить леденец из ее ладоней и вдавить его ногой в черную грязь. Хватает ее за руку и бежит куда-то в сторону. Сестра даже не пытается ему возражать. Заметив пропажу дочери, вслед за ними кидается мать, уже успевшая положить конфету в рот. На небольшом склоне Элин запинается и летит вниз, и Маттиас, все это время державший ее руку, катится вместе с ней. Приземляется макушкой на твердую землю — на несколько секунд все вокруг зазвенело и задребезжало, как трещина в стекле. Пятнистые верхушки деревьев тошнотворно крутятся по окружности, он с трудом приподнимается и сразу ищет взглядом сестру. Элин, похоже, успела сгруппироваться перед падением — она уже уверенно ползет к нему, ее взгляд ясен. Она аккуратно помогает ему перевернуться и позволяет уткнуться одурманенной головой в свое плечо. — Матти, ты как? — слабым голосом спрашивает она, бережно нащупывая детскими тонкими пальцами шишку на его голове, — сильно ударился? Здесь болит? Он не успевает ответить. До них добегает мать. Маттиас понимает это по близкому звуку бегущих ног и заставляет себя развернуть лицо в ее сторону. Он видит маму — высокую, тощую и серую женщину, в первые — с нездоровым румянцем на щеках, который не свойственен ее цвету кожи. Мать падает на колени, не отрывая от них взгляда — в ее глазах читается смесь страшного горя и света приближающейся смерти. Она молчит некоторое время, и дети молчат тоже — Маттиас пытается сглотнуть рвотные позывы, а Элин — слезы. — Да, ты прав, — начинает она сухим безжизненным голосом, — ты прав сейчас. Я вижу Ее теперь — нет никакого Судного дня. Мы приняли грех самоубийства зря. Зря… Элин хочет подойти к ней, но Маттиас крепко держит ее запястье. — Я не верю тебе. Если сожалеешь, то оставь нас в покое, — произносит он, и от яда в его словах Элин морщится. — Ты сама выбрала такой путь, и затянула нас с собой. Это все твоя вина. — Матти, успокойся! — умоляет сестра, но он ее не слушает. — Я ненавижу тебя. Ненавижу отца. Вы достойны такой участи, — с тошной болью, мариновавшейся в нем годами, выхаркивает он, и лицо матери корчится. — Я знаю. Знаю, — повторяет она, сквозь слезы, закашливается и хватается за грудь. — Я надеюсь, что когда-нибудь ты сможешь простить меня, — она замолкает. Секунды молчания тянутся густо и тяжело и пахнут гниением. Желчь снова подкатывает к горлу. Наконец, мать произносит: — Скоро я засну. Последи за сестрой. — Затем она поочередно поворачивает к ним свое тлеющее серое лицо, — Элин, я люблю тебя. Маттиас, я правда люблю… Договорить ей мешает запавший в горло язык. Ее трупные глаза частично закатываются, от белка отливает кровь. Маттиас прижимает Элин так, чтобы она уткнулась в его туловище и не могла видеть этого. Смерть ползет от ног — так ему всегда твердели. Но здесь она охватила все тело сразу — хитиновыми лапищами скрутило и сдавило грудную клетку, чтобы парализовало — от сердца. В его руках — дрожащий от рыданий комок, рядом — раскинутое мертвое тело. Материнские остекленевшие глаза смотрят на небо, куда-то за ним — ввысь, за облаками, за звездами — видят то, что не под силу увидеть человеку живому. Ему вдруг, в первый раз в жизни, захотелось поцеловать ее — с нежностью сына, прильнув щекой к сухой руке. Надо уходить. Элин неожиданно отрывает лицо от его рубашки. — Мама? — сдавленно спрашивает она, смотря на него с таким необъятными отчаянием в глазах, что становится больно держать взгляд. — Умерла. Она медленно встает, потому что колени ее едва слушаются — все тело трусит. Фокус ее зрачков находится в неясном пространстве — такое выражение лица характерно для людей, постепенно осознающих что-то тяжелое для понимания. С таким выражением лица люди взрослеют. Элин, наконец, находит в себе силы, чтобы посмотреть на маму. Увидев ее, она зажимает рот руками, превращая подступивший к горлу крик в сдавленный жуткий взвизг. Девочка кидается к ней, падая на колени. Прикладывается ухом к тощей грудной клетке, будто надеясь услышать неравномерное биение сердца, и плачет, плачет, плачет. — Ты меня обманул, — едва выговаривает она сквозь зубы, — как ты мог, Матти?! Почему именно ты? Голос ее дергается, как тонкая струна, что вот-вот порвется. Маттиас понимает ее настолько, что слезы сами непроизвольно подкатывают к глазам. Она заслуживает того, чтобы оплакать мать, заслуживает рвущих криков в пустоту, но времени на истерики совсем нет. Не пытаясь ее уговорить, он просто поднимает ее на руках и уходит. Элин бьет его кулаками в грудь и обзывает « лжецом» — сначала громко и сильно, а затем все тише и слабее. Когда они возвращаются за Клеменсом, больше половины людей уже лежат на земле холодными тушами. — Закрой глаза, — просит Маттиас у сестры, сильнее прижимая ее к груди. Оглядывается — Клеменса нет. Тревога рвет грудь — он бежит к телам, боясь найти среди них брата. Знакомые лица рябью пестрят перед глазами — желто-серные, цвета сгнивших лепестков. В один момент Маттиас начинает жалеть, что он не слеп.***
Огонь быстро раскидывается, разливается, словно жидкий. Едкий запах костра, жженой травы бьют по слизистой носа, глаза начинают слезиться. Асдис отступает на несколько шагов назад и оглядывает пожарищe, обведенное ореолом из песка. Будто снизошел благодатный огонь. Она оборачивается и видит побелевшие лица Ульфа и Алвы. Последняя держит пустую канистру для бензина — сжимает ее руками так сильно, что видна каждая тонкая жилка на пястье. — Подождите меня, — тихо просит Асдис, — постараюсь быстрее. — Нет, — разворачивает ее Ульф, — тебе нужна будет помощь. Я иду с тобой. — А я? — Алва, ты останешься. Не хочу, чтобы ты видела все это. Алва явно намеревается возразить, но в один момент передумывает, бросает канистру на землю и медленно, тяжело кивает. Асдис кидает ей быстрое «спасибо» и убегает. За ней спешит Ульф. Ей кажется, что ноги ее слишком легкие, ватные, она их не контролирует. Если бы Асдис видела себя со стороны, то ужаснулась бы тем, насколько ее кожа белая. Страшные мысли жалят голову, как тонкие иглы — она пытается отбросить их в сторону, погрузить в абсолютную темноту бездумья, но не получается. Но то, что она видит на площади, выглядит еще ужаснее, чем она могла бы себе представить. Крик подкатывает к горлу шипастым комом, по легким будто бьют кулаками, вышибая последний воздух. Непослушные ноги подгибаются, она падает на колени. Ульф замирает чуть позади нее. Тела — скрученные, помятые, сероликие — их слишком много для такой небольшой площади. Иногда кожа вокруг рта и глаз заляпана красновато-бурыми засохшими пятнами крови. Ульф бежит туда, и Асдис, следуя его примеру, заставляет себя встать и, запинаясь и криво ковыляя, следовать за братом. Он доходит до той точки, когда трупы уже буквально лежат под ногами, и останавливается. Асдис окрикивает его: — Ульф! Кто там? Он не отвечает, и проходит некоторое время, прежде, чем Асдис дойдет до него и поймет причину замешательства. — Мать и отец? — уточняет у нее Ульф, будто он мог забыть их лица. — Да. — Где братья? Я их не узнаю. Асдис аккуратно берет его за руку и чувствует, какая она мертвенно-холодная. Наклоняется к его уху и убедительно шепчет: — Узнаешь. Пойдем со мной, поищем. То, что в ее ладони его рука — практически успокаивает, несмотря на то, что дрожь и мелкий тремор выдают весь ужас, которым они оба пропитались до ниточки. Они медленно шагают по площадке, перешагивая бездыханные тела, всматриваясь в блеклые искаженные лица. — Они тоже не убежали, — констатирует Асдис, когда они находят два идентичных трупа — братья-близнецы, рожденные через три года после Асдис. Через некоторое время она тихо добавляет, — давай не будем искать двоюродных сестер. Ульф молча соглашается. — Маттиас и Клеменс сбежали. Они и не могли иначе. Уверена, что Матти забрал младшую сестру. Брата — вряд ли, он был той еще набожной мразью. Не хочу высматривать. — Уходим, поищем их, — наконец, отвечает Ульф поникшим голосом. Асдис кивает, обеспокоенно всматриваясь в его печальные глаза.***
Клеменс не прекращает петь даже тогда, когда мертвые тела повалились на землю. Он все старается прикрыть глаза, отвести взгляд в сторону — но звуки, клокочущие и ревущие, голоса смерти — они сопровождают его всегда. Ему кажется, что именно так поют ангелы — бестелесные посланники из загробного мира. Он совершенно уверен, что глашатай конца света совсем не он, а те люди, что только что отдали свои жизни так бесславно. Постепенно его пение надламывается, скрипит, как металл, становится все тише и тише, и, наконец, прекращается. Он оглядывает поредевшую толпу — тяжелая паника забивается камнем в легкое. Его мать — да, среди стоящих на двух ногах, но уже порядком мертвая. Ее трясет, как лихорадочную, она харкается кровью и все, что она в силах сделать — это протянуть треморные руки в сторону сына. Клеменс спрыгивает с постамента, перебирает ногами ступеньки и бежит к ней настолько быстро, насколько вообще возможно. Почти что-то в движении он обнимает ее — она буквально сваливается в его руки, слабая и едва дышащая. — Люблю… — говорит она, и эти слова выходят из ее рта вместе с кровью, пачкая рубашку сына и собственные колени. Он гладит ее по холодной голове и целует во впалый висок. Ее пальцы, изначально вонзившиеся в его предплечья, начинают разжиматься. Тело в руках тяжелеет. Это может значит только одно. Какое-то время Клеменс не отпускает ее — прижимает к себе так аккуратно, будто бы она еще живая. Затем плавно опускает на землю. Ее лицо такое же, как и у всех — будто маска смерти — худое и сухое, глаза пустые и прозрачные. Клеменс ласково закрывает ее веки, целует в последний раз в щеку и встает, чувствуя, каким острым, кислотным градом текут слезы. Чья-то теплая рука ложится на его дрожащее плечо, и он тревожно оборачивается. За его спиной стоит Маттиас. Видеть его — существо, которое он любил и всегда будет любить больше всего на свете — практически наваждение. Клеменс уверен, что видит ангела и чувствует трогательное тепло его длани. Маттиас целует его в губы — туго, как арбалетный выстрел, передает ему на руки Элин и тихо произносит: — Бегите без меня. И не возвращайтесь. Я вернусь сам. И Клеменс, повинуясь какой-то необъяснимой силе, действует так, как он сказал — идет в сторону огня. Маттиас убегает в другом направлении, и последнее, что Клеменс успевает выцепить взглядом — стальной блеск, замерший в руке брата. Когда он доходит до источника пламени, жар и раздирающий слизистые дым, наконец, приводят его в чувства. Он опускает на землю Элин, панически оглядывается по сторонам в поисках Маттиаса, но замечает лишь горящий сарай, внутри него горящий склад галлюциногенов, незнакомую девушку с милым лицом, обеспокоенно бегущую к ним. — Где…? — выдавливает он вопрос слабо, практически сипло. — Я не знаю, — качает она головой, и густая копна медных волос качнулась вместе с ней. — Как тебя зовут? — Я тебя тоже не помню. — Я Алва. — Я Клеменс, — медленно выговаривает он, шаркая взглядом по углам, будто сам неуверенный в своем имени. — Это Элин. Поможешь нам, Алва? Их взгляды соприкасаются. Тень смешанных страха и жуткой печали сделали еще глубже густую черноту ее глаз. В отражении темной радужки быстро мелькает раскаленная искра. Сердце пробивает неравномерный болезненный удар — он видит в ней отголоски себя самого, будто какое-то горе связывает их. — Конечно, — кивает Алва и сглатывает — ее горло делает волнообразное движение, — что случилось? — Маттиас., — наконец, подает голос до сих пор молчавшая Элин, — он убьет его. — Кого убьет? — непонимающе спрашивает ее Алва, поворачивая к девочке удивленное лицо. — Регента убьет. Тот сбежал, — констатирует она ровным голосом, лицо ее совершенно бездушно. Глаза-стекляшки смотрят в одну точку, никак не меняя угла обзора. Для Клеменса становится совершенно ясным ее состояние, и это осознание бьет его в грудь, как металлический штык — она пережила что-то совершенно ужасное, страшное, что-то, что навсегда изменило ее сознание. Поэтому Маттиас нес ее на руках — ее собственные колени, должно быть, перестали ее слушаться. Детская травма — животворящее зло, кошмарные ночи, отчаянный крик, рвущийся наружу, ф л э ш б е к и ослепительными пятнами яда прожигающие извилины. И пустота, давящая на ребра, как бетонные блоки, никчемность, застрявшая в горле — не вдохнуть, не выдохнуть. Клеменс до сих пор не может отделаться от того, что случилось с ним. Из-за этой их схожести к Элин у него просыпается болезненная нежность, которой он раньше никогда к ней не испытывал. — Надо найти его, — выдыхает он, — Элин, ты знаешь, куда он мог пойти? Девочка медленно поднимает свою голову, полностью открывая свое лицо Клеменсу. А затем кивает: — Внутри церкви спрятался. Я видела. — А Асдис и Ульфа вы видели? — вдруг спрашивает Алва, голос ее нервно дрожит. — Асдис не видел. Кто такой Ульф? Ее брат? — Черт, — тихо ругается Алва, а затем вскидывает голову, — давай так — ты ищешь… Маттиаса, вроде? А я Асдис и Ульфа. И встретимся здесь же. Вдруг Клеменс заминается, опускает глаза в задумчивости. Какая-то быстрая ползучая тень пробегает по его лицу, как нечто живое, похожее на страх. — Возьми Элин с собой. Что-то мне подсказывает, что лучше мне пойти одному. Элин поднимает взгляд от земли и прожигающими глазами всматривается в лицо Клеменса. В ее зрачках затаилось что-то обиженное, почти злое, будто Клеменс только что ее предал. Впрочем, заставить детей чувствовать себя преданными несложно. Он поступает с ней, как с неравной, менее осознанной, чуть ли не глупой. Не хочет показывать суровую истину, предпочитая ее недоговоренностям и быстрым отговоркам. Не воспринимает ее как личность здесь и сейчас, а только как психику той, которая в будущем. Но самое, самое отвратительное, самое ужасное то, что он прячет от нее правду о человеке, которого она любит. Это для нее совершенно невыносимо больно. — Могу. Ты же, Элин, не против? — звучит где-то над ее головой голос Алвы. — Конечно, — высекает она сквозь зубы, не сводя тяжелого взора с Клеменса. Он бросает ей тихое и короткое: «прости» и разворачивается, удаляясь.***
У Маттиаса в горле — желчь и кровь, бурлящие и обжигающие, дерущие мягкие стенки. Он так долго подавлял в себе вскипающие волны агрессии, что теперь они все срослись в металлическо-кислые ярость и ненависть. Вкус ярости — желочно-кислый, вкус ненависти — металлический. Под длинным рукавом у него — блеск стали, острый угол, упирающийся в нежную кожу на сгибе локтя. Он непременно убьет его — иначе убьет себя. Это единственный возможный исход. Иначе сжирающий его изнутри огонь никогда не погаснет. Он почти бьет по двери — она ударяется о стену с характерным треском. Стены церкви кажутся пустыми, но он точно знает, что сукин сын здесь — от этого места разило гнилой раскисшей собачатиной. Маттиас отходит к правому верхнему углу, топчется на месте, внимательно вслушиваясь в скрип тонкой плоскости. Он наклоняется, стягивает красный палас в сторону и видит люк из светлой древесины, выделявшийся выбеленным квадратом на фоне дубовых досок. Маттиас пробует открыть его и тот поддается с протяжным тошнотворным скрипом. Лестница ведет в слабо освещенную комнатку, он игнорирует лестницу и спрыгивает вниз, на пол, покрывшийся мхом. Из дальнего угла на него смотрят два светящихся глаза. Он будто видит только их. — Я знал, что ты придешь, — спокойно отвечает голос обладателя глаз, — хочешь убить меня. С этого заявления Маттиас чуть ли не разрывается в смехе. Эти глаза — белые, мутные, мертвые — разве их убьешь? Они кристально пустые, бессмысленные, умершие уже настолько давно, что успели превратиться в предмет. — Ты слишком большого мнения о себе. Я хочу уничтожить тебя, чтобы самому освободиться. Маттиас набрасывается на него, с размаху прижимая его тело к стенке. Нож сверкает где-то над ухом и тут же падает вниз, когда регент бьет его по сгибу локтя в ответ. Еще один удар приходится куда-то между ребрами, Маттиас сгибается и мучительно кряхтит. — Да, ты хочешь меня убить, — произносит регент, когда Маттиас попятился назад, — я тебе не дамся. Но подраться мы успеем. А послушать друг друга уже вряд ли. Это наша, можно сказать, последняя встреча. Матиас садится где-то в углу и бросает на него тяжелый взгляд исподлобья. Сам про себя он рассчитывает удачный момент для повторного нападения — если регент заговорится, то это очень сыграет ему на руку. — Сам ты ничего сказать не хочешь, как я понимаю? Ну и ладно. Это даже правильно. Чего ж я в конце концов о тебе не знаю? — начинает он размеренно, в то время, как Маттиас представляет, насколько глубоко засунет ему нож в глотку. — Представь небольшую деревню на обушке. Людей там, пожалуй, даже меньше чем в нашем обособленном жилище. Ну, около ста человек. Это даже несерьезно. И школа только в близлежащем городке за тридцать километров. Вот там родился мой брат Гутлеифр, который позже основал нашу церковь. А через несколько лет рождаюсь я, уже не с таким величественным, казалось бы, именем. Брату, кстати, знание о значении его имени давало какую-то особенную уверенность в своем предназначении, когда он только начинал видеть пророческие видения. Подумал тогда, что мать его с рождения благословила. И винил себя потом даже, что она такую услугу ему оказала, а он обращался с ней, как последний подонок. Сейчас поясню, почему я его именно последним подонком называю. С наркотическими веществами он познакомился, когда ему было пятнадцать лет. Понятное дело, что сам он не работал, да и не учился даже — в школу перестал ездить в том же возрасте, в городе он бывал только ради встреч с наркоторговцами поэтому клянчил деньги у матери. Она даже тогда не знала, зачем они ему нужны, но давала, когда он просил. Проблема в том, что жили мы достаточно бедно — отец погиб, мать подрабатывала дояркой в соседнем селе и держала свое хозяйство. К слову о нашей с Гутлуеифром матери. В ней была та прелесть деревенских женщин — ты, должно быть, не знаешь, чем они отличаются от городских. Она была воплощением красоты и силы, она была синонимом слова сила. Руки у нее были большие, крепкие, мягкие. Когда она их сгибала, то было видно, какие у нее круглые локотки — знаешь, такие бывают только у тяжело трудящихся женщин. Но не могла она обеспечить Гутлеифра всем, чем он хотел быть обеспеченным. И поначалу брат спокойно принимал ее отказы в спонсировании — скрипел зубами, но принимал. А потом он начал ее бить. Да так, что все ее лицо превращалось в синюю рожу. Она и умерла-то от почечной болезни. Никто не говорит, но я думаю, что это брат виноват — отбил в свое время. Ко мне он приставать начал в свои шестнадцать лет. Черт знает что, но он явно страдал припадками сексуальной активности от наркоты, а девки в нашей деревне только потешались над ним. Ой, да брось, я видел ваши тени в окне тогда, в момент нашей с ним последней личной встречи. Мне было одиннадцать лет, и он сумел выставить для меня все это, как игру. Я только рад был — старший брат обращает на меня внимание же, ну! Для какого мальчишки старший брат не пример для подражания и недостижимый идеал. Суть происходящего я понял только в тринадцать — я сказал ему об этом, и тогда он меня впервые избил. Матери же я соврал потом, что в городе с мальчишками подрался. Она меня убаюкивала всю ночь. А я тогда впервые и навсегда осознал, что я никчемная песчинка даже в среде всех этих людей, каждый из которых по-своему пыль для Вселенной, и что судьба моя точно сложится трагично. И вот теперь я здесь, исповедуюсь тебе. А почему эта церковь… Господи прости, я прекрасно осознаю, что это секта. А почему она организовалась? Потому что мой брат конченый наркоман с манией величия. Вот и весь секрет. Сам я тоже таковым стал. Частично. Но это все из-за него. В момент его рассказа Маттиас ощутил быстрый прилив жалости, однако она быстро сменилась отвращением. Он не встает на ноги, но уже успел схватить с пола свой нож — он все еще выжидает момента. — К чему я это все? Про никчемность. Тебе, должно быть, показалось, что я буду рад умереть. Но это было тогда. Теперь, когда Гутлеифр умер, я, наверное… — тут он задумался. — Хотя, ты прав, наверное, я остаюсь все тем же ничтожеством, и судьба моя вряд ли претерпит изменения. Поэтому и не хочу умирать — все мерзкие твари боятся ее до дрожи. Ты не боишься. Раз пришел ко мне. Я чувствую в тебе что-то совершенно дикое, Маттиас. Ты столько лет жил ненавистью и надеждой на месть. Что будет после этого? Вдруг Маттиас злобно отвечает ему: — Почувствую радость, удовлетворение. Впервые в жизни. И я буду жить, зная, что могу это ощущать хоть что-то положительное. А ты никогда этого не почувствуешь. Потому что ты ничтожная тварь. Какой-то импульс злости не дает ему выжидать еще хоть секунду — Маттиас бросается на регента. Сначала он, не поднимаясь, чиркает ножом по его щиколотке, и тот болезненно вскрикивает. Затем Кьярваль хватает его за плечи, и кидает его в стену. Из-за адреналина и кипящей крови, Маттиас не чувствует боли. Он быстро встает на обе ноги и повторяет свою первую попытку, но в этот раз удачную — вонзает в горло регента нож. Нож застревает в мясе, скрипит и не поддается — новым усилием Маттиасу удается впихнуть его по рукоять. Кьярваль замирает на месте, схватившись руками за шею и как бы инстинктивно порываясь вырвать инородный предмет. Но видимо сил у него на это не хватает — ладони замирают в положении удушья. Он пытается что-то сказать, но из глотки издаются отдельные булькающие, мокрые, невнятные звуки. — Тебе помочь? — обыденно, еще не совсем осознавая обстоятельств, спрашивает Маттиас. Он хватается за рукоять и дергает на себя — нож выскакивает c характерном звука металла, застрявшего в чем-то мягком и влажном. Кровь, найдя себе проход, густым потоком хлынула из шеи Кьярваля, заливая пол, стены, Маттиаса. Насыщенный медный запах распространился по всей комнате. Тело Кьярваля падает на пол. Маттиас стоит на месте, и от осознания происходящего, его руки начинает брать постепенно усиливающаяся дрожь. Он выбрасывает нож, падает на колени, кричит в себя, кусает руки и запястья. На губах остается сладковатый вкус лимфы. Все происходит не так, как он ожидал. Он не чувствует ни удовлетворения, ни даже какой-то слабой радости — только боль. Это похоже на метаморфозу: будто из лопаток продираются крылья (вернее, их голый скелет), будто под воздействием кислоты с него слезает старая кожа — только ради того, чтобы освободить место для новой. Он заколол часть своего прошлого, вернее то, что было прошлым, а теперь распласталось на полу в немом крике. Будто что-то в его судьбе, выложенной кирпичиком за кирпичиком, разбилось или сгнило — и под упад пошла вся конструкция. Маттиас столько взращивал свою ненависть, что она стала незаменимым фундаментом его личности. Теперь же, когда ее нет — он не знает, кем он является. Единственное, в чем он уверен полностью — это стоило того. Но все же, на протяжении всей его истории, в нем оставалось еще кое-что, кроме ненависти. Это была любовь. Он потерял добрую половину тех, кого любил. Он любил Ронью, которая закопана здесь, и теперь, как только Маттиас покинет это место — чувство к ней останется только слабым импульсом памяти, незаметной дрожью во сне и замершим дыханием, когда кто-то назовет ее имя. Как бы он сам этого не хотел — он любил мать и отца. Той злой любовью, смешанной с обидой, которую испытывает брошенный ребенок. Маттиас представляет себе любовь только в таком виде: когда ты готов умереть за кого-то. Он бы с радостью отдал бы свою жизнь за их воскрешение. Он бы без лишних вопросов согласился бы гореть столетним пламенем ради того, чтобы у сестры, Клеменса и Асдис все было хорошо. Жаль только то, что одной лишь потуги недостаточно. Все проходит мимо него, рассыпается на прах и увядает. Он вздрагивает, когда слышит тихие шаги. Замирает, когда видит босые пятки, еще только показавшиеся в потолочной дыре, пытающиеся нащупать ветхие ступеньки. Маттиас уже знает, что это Клеменс. И это осознание вызывает в нем дикий страх. Он еще не готов увидеть его. Но Клеменс уже здесь, стоит и смотрит на все это глазами до того чистыми, что в их блеске отражается и кровь, и труп и бетонные стены. — Господи… — слабым голосом произносит Клеменс и направляет взгляд на Маттиаса, — что же ты наделал? Под невинностью этих глаз, Маттиас чувствует, что плавится. Он сейчас в том состоянии высшей любви, отделенной от любой ненависти, что кажется, будто вот-вот задохнется. — Прости, — только и отвечает он, вставая с колен и медленно подходя к брату. Он обнимает его так же, без лишних слов, крепко-накрепко скрепляя руки. Клеменс сначала не отвечает, а затем тоже обнимает его окрепшими руками. Маттиас чувствует, что плачет — но это почти безболезненно, как катарсис. Клеменс плачет тоже. — Что я сделал не так? Как это произошло? — дрожащим от всхлипов голосом спрашивает Клеменс, а Маттиас лишь прижимает его к себе сильнее и гладит по взмокшим волосам. — Прости. — Ты бы сам себя простил. Господи, за что бы тебе передо мной еще извиняться. Он отстраняется от Маттиаса: — Ты самого себя потерял. — Приобрел. Я сейчас чувствую все на свете. И радость, и горе человека с другого конца планеты. Я полон. Он грустно посмотрел на него и покачал головой: — Я же вижу, что у тебя взгляд пустой. Клеменс гладит его по лицу, растирая кровь по скуле. Маттиас прикрывает глаза и целует его в запястье. — Иди домой, Клем. — А ты куда? Я уйду только с тобой. Пожалуйста, давай уйдем вместе. — Я же говорил уходить без меня. Я вернусь сам. Маттиас открывает глаза и смотрит прямо на Клеменса. Он внезапно осознает, что в последний раз видит брата таким: все еще запуганным ребенком, дитем секты с покалеченным, расколотым разумом и покорными глазами. — Пожалуйста… — шепчет Клеменс, выпуская его лицо и перехватывая ладонь. Маттиас мягко одергивает руку. Он целует Клеменса, и на губах размазывается солоноватая кровь. Ему очень хотелось в последний раз испытать то, что осталось в прошлом. Но уже не было ни дрожи, ни страха за то, что их найдут и обязательно накажут — это был совершенно другой вкус. — Иди. И Клеменс уходит, оставляя его в покорном одиночестве. Маттиас садится на бетонный пол и хватается за голову руками.***
Алва выбегает на площадь, Элин едва поспевает за ней. При виде мертвых тел, украшающих землю, они обе замирают. Внезапно у Алвы подкашиваются ноги, и она падает на землю. Напуганная Элин кидается к ней и кладет ее бушующую голову себе на колени. Алва бьется в приступе, дышит обрывисто и часто. — Не умирай, только ты не умирай, пожалуйста, — только и выдавливает из себя девочка, а затем, в приступе удушающего страха начинает кричать о помощи. Заслышав ее зов, Ульф и Асдис тут же появляются на горизонте. — Черт! — ругается Ульф, как только замечает происходящее. Он подбегает к ним, подкладывает под голову Алвы свои ладони и шепчет: — тише, тише, маленькая, — а затем обращается к Элин, видимо пытаясь ее успокоить, — с ней все в порядке, не бойся. Алва просто болеет. — Где же Клеменс и Маттиас? — нервничает Асдис, оглядываясь по сторонам. Но вдалеке она замечает лишь фигуру Клеменса. Тот быстро направляется к ним. — Вижу Клеменса. — Матти с ним? — боязливо спрашивает Элин, но не получает ответа. Как только Клеменс оказывается рядом, Асдис сходу задает ему вопрос: — Где Маттиас? — Долго объяснять. Уходим без него. Что с ней? — Приступ, — объясняет Ульф, — надо немного подождать, чтобы я мог взять ее на руки. Давно с ней такого не было. — Что с Маттиасом? — почти шепчет Элин, смотря на Клеменса волнительными глазами. — С ним все хорошо, — грустно улыбается он, опускаясь рядом с ней на корточки, — но сейчас мы уедем без него. — Не хочу без него. — Придется. Прости меня, солнце, — он берет ее маленькую ручку в свою и по-отечески сжимает. Как только приступ Алвы начинает проходить, Ульф мягко берет ее на руки и спрашивает: — Так, значит, сейчас уходим? Клеменс понуро кивает. И они покидают это место.