Искалеченные

Деревянная церковь кажется более объемной, чем обычно. В остальном, все как всегда: выбеленные оконные рамы, покосившийся крест над аркой, три ступени перед входом. Но сами стены словно растянулись, как желудок, проглотивший тысячу душ. Всего лишь воскресенье. Обыкновенная служба, которых бывало уже столько — не счесть. Клеменсу душно и неуютно. Воздух становится вязким и рассыпчатым одновременно, будто бы желатиновым — так обычно бывает перед тем, как случится что-то непоправимое. Он пытается выцепить беспокойным взглядом Маттиаса, но не выходит. Он оказывается совершенно один за плотной стеной толпы. — Добро пожаловать, дети Божьи, — голос основателя долго оседает на стенах. — Хотелось бы начать свою речь в привычной манере, но сегодня особенный день. Несмотря на то, что до этого никто даже не говорил — стало тише. Будто все разом перестали дышать. — Не буду лукавить — настали тяжелые времена. Но великие. Не только для нашей церкви, но и для всех людей мира. Я бы хотел, как и прежде, пообещать вам надежное укрытие в нашей церкви, но теперь не в силах этого сделать. Мои слова не могут иметь той точности, каменной непоколебимости, которую они имели прежде. Ведь грядет Судный день. Кружится голова. Синхронные удивленные стоны людей сливаются в какой-то ангельский крик, повисший над головой, как шипастая корона. Иглы впиваются в лоб и затылок — внимание рассеяно, зрение мутное, как рыбий глаз. Происходящие представляется картинками: рука лидера, случайно обнажившаяся из-под длинного рукава — в черных пятнах, гематома на сгибе его локтя, матовый белок его глаза, множество крестящихся рук: молодых и морщинистых. Прямо сейчас происходит то, чего Клеменс до смерти боялся. Он выбегает из церкви. Кажется, будто его сейчас вырвет от волнения. Очень хочется увидеть Маттиаса, услышать, что он думает. Понять, что он не один среди этого сумасшествия. Клеменс останавливается у входа, облокотившись на стенку, глубоко дыша, пытаясь подавить тошнотворный комок в глотке. Сквозь открытую дверь ему все еще слышна дальнейшая речь основателя. — По правде говоря, братья и сестры, я должен был предупредить вас раньше — знаков было множество: от самых незначительных до самых явных. Но этой ночью Создатель послал мне сновидение: рыжий дым и пламя, охватившие пустынный горизонт, тысячи птиц, вздымающих вверх и тут же падающих камнем вниз. Там я увидел календарь на стене — Суд свершится через три дня. Нужно быть готовыми — заканчивает про себя его речь Клеменс, потому что уходит, уже не в силах слушать дальше. Сердце морщится от страха. От того, что острому бреду больного человека верит так много людей. Сложно сказать, как отреагирует Маттиас — в последнее время его поведение совершенно непредсказуемо. Он доходит до дома, садится на крыльцо, кладет голову на колени. Небо настолько синее, что колет глаза. Пейзаж кажется обыкновенным, в природе не изменилось и травинки — это даже глупо. Как можно поверить, что через считанные дни все это настигнет коллапс? Через некоторое время он ощущает руку на своем плече. Поднимает голову — видит Маттиаса. — Пойдем, — говорит Матти, и Клеменс послушно встает. Он сразу понимает, каков маршрут — до поляны и высушенного озера. Практически все серьезные разговоры происходили именно там. Маттиас никогда не заговаривает на ходу. В таком гробовом молчании Клеменсу кажется, будто его ведут на убой. По лицу брата трудно угадать, что он сейчас думает. Гладкое, белое, матовое — спокойное, как у статуи. Только в глазах таится тревога, которую Клеменс с трудом натренировался выискивать. — В общем… — начинает Маттиас, когда они, наконец, доходят до нужной точки, — я видел, что ты убежал. Кое-что все равно знать нужно. Этой ночью, когда мы с тобой разошлись, я рядом со своим домом встретил Асдис. — Асдис?.. Странное чувство посещает Клеменса: смесь стыда, тоски, удивления. Он практически забыл об Асдис. Даже память о Ронье подвела — каждодневный крест, который он должен нести до конца своих дней. Все события сваливаются разом, как каменный обвал — трудно дышать, не то, чтобы думать. Маттиас пересказывает ему события этой ночи, вкладывает в руки записку — на ней действительно почерком Асдис написано: «В ближайшее время мы устроим поджог склада, где хранится дрянь. В суматохе заберем вас. Будьте готовы». — Все бы ничего, — продолжает Маттиас, доставая из кармана коробок спичек, — но Судный день через три дня. Ты же не дослушал, что он сказал? — интересуется, чиркая палочкой о терку и поджигая листок. — Нет, — отвечает Клеменс, наблюдая за братом — тот заворожено разглядывает рудое пламя и пепельную крошку, падающую на землю. — Они… — Маттиас сглатывает. Заметно, как тяжело ему об этом рассказывать, — собираются устроить что-то вроде группового самоубийства. В назначенный день каждому из нас выдадут яд, который мы обязаны проглотить — и… вот, сотни трупов приданы очистительному огню. Зато души, по его словам, спасены и находятся под небесным покровительством. Боже… Маттиас обрывает предложение на середине, кидает горящую бумажку на землю и яростно топчет ее подошвой — разлетаются в стороны искры и черная пыль. Белки его глаз краснеют от подступающих слез, он прячет их в ладонях. — Прости, я просто… — с трудом выхаркивает Матти, размазывая влагу по щекам, — до смерти устал. Нет сил… говорить. Дай минутку. Клеменс стоит на месте, как прикованный, и почти не дышит. Он совершенно не понимает, что нужно сделать или сказать. Какая-то необъяснимая боль тяжелым весом вдавливает его в землю. От этой жути хочется заплакать самому, но глаза совершенно сухие. — Я о том, что плохо будет, если они не поторопятся. Да, наверное, можно будет что-то придумать, — наконец, тихо говорит Маттиас неровным голосом, — но страшно. Лучше бы они успели. Но готовыми надо быть ко всему. Клеменс медленно кивает. Всматривается в лицо напротив: алая влажность щек, склеенные ресницы, блестящая радужка глаз. Нежность взращивается в ноющей груди, больно так, что кажется, будто кто-то бьет кулаками по голым ребрам. — Почему ты прекратил плакать? — спрашивает Клеменс. — Ты же хочешь. — Нет, — удивленно отвечает Маттиас, — нет, все в порядке. Просто… — он потер веки, — какие-то неосознанные эмоции вспыхнули, но их уже нет. — Давай поговорим немного, — просит Клеменс, садясь на землю, и Маттиас невесело улыбается одним уголком губ. — Ты же, кстати, ничего не брал у них с рук, верно? — Клеменс отрицательно качает головой. — Сегодня после собрания тоже какие-то конфетки раздавали. Я-то свою выкинул, как и все до этого. Но их ест сестра — ей говорят родители, и я ничего не могу с этим сделать. Чувствую себя бессильным. Маттиас ложится щекой на ноги брата, прикрывая воспаленные глаза. Легонько чешет коленные чашечки и улыбается, когда Клеменс дергается от щекотки. — И ты все еще любишь меня, — в будничной манере подмечает Маттиас и замолкает. Сердце пропускает кривой удар — Клеменс непонимающе вглядывается в его макушку, ощущая внезапную тревогу. — Я много виноват перед тобой, Клем, — после паузы продолжает он. — И мне действительно жаль. Давно хотел сказать. Клеменс молча гладит его по голове. В один момент мыслей стало так много, что все они канули в небытие, оставив после себя зияющую пустоту в голове. — Ты раньше часто плакал во сне, — тихо говорит Клеменс через какое-то время, когда все-таки удалось зацепиться хоть за какой-то обрывок воспоминаний. — Врешь, что ты в порядке. — Ты не прав. Отчасти. Кошмары вправду снились, но это же не реальность. — Иногда сны это зеркальное отражение жизни. Мертвая Ронья начала мне снится только после ее смерти. Послушай, — Клеменс крепко берет его за руку, — от меня тебе нечего скрывать. Не надо все это пережевывать в себе, пожалуйста. Маттиас громко вздыхает, ничего не отвечает некоторое время. Во всем его молчании читается недосказанность, незримая стена между ними, которую — Клеменс знает — он не способен разбить. — Ты наверняка подумал бы, что это очередное проявление моей нездоровой мании — ты так тоже любил говорить раньше, помнишь? Есть то, о чем лучше помолчать, чтобы самому себе лишний раз не напоминать. А все остальное ты знаешь сам — как железно это место придавливает. А если хочешь убедиться — то да, мне больно, мне очень больно. Они сидят так еще долго, в полнейшей тишине и немом крике. Странно, но Клеменс улыбается, когда чувствует, как чужие слезы заливают его ладони и колени.

***

Все три дня проходят в том тяжелом ожидании, когда вместо сна вглядываешься горящими глазами в потолок, а любой кусок еды кажется пластмассовой дрянью. Надежда остается на два исхода событий: в лучшем случае Асдис действует вовремя, в крайнем — им хотя бы не заглядывают в пасть, чтобы убедиться, что отраву они проглотили. Можно попробовать убежать, что, конечно, вряд ли выйдет. Ближайшие тридцать километров вокруг одни поля и пыльные трассы, но есть шанс наткнуться на грузовик дальнобойщика или какого-нибудь путешествующего автомобилиста, но было бы неплохо найти хотя бы заправку. Все это звучит убедительно, но не хочется оставлять Элин. Не хочется, чтобы Асдис, наконец, приехав, искала их среди мертвых тел. Маттиас переворачивается со спины на бок и понимает, что ему уже физически больно думать. Хочется спать. Но стоит ему закрыть глаза, как происходит эфемерное падение: болезненное биение сердца, отдышка, холодный пот и необъяснимый страх — резкий выброс адреналина. Всего лишь реакция организма, предчувствующего самый страшный кошмар в своей жизни — наяву. В пять утра он уже встает с насквозь промокшей постели. Проделывает обыкновенные рутинные вещи: застилает кровать, умывается. Выходит на улицу и вдыхает мокрый рассветный воздух — в пустое тело он проникает с болью. Доходит до детского девичьего корпуса и останавливается перед входом. Маттиас направляется к нужному окну и тихонько постукивает по звонкому стеклу. Внутри комнаты происходит какое-то движение, и, наконец, в оконную раму просовывается чья-то белобрысая голова. В ней Маттиас разглядывает девочку — длиннее и старше его сестры. Достаточно старше, чтобы происходящие оставило на ней следы. Из-за бледно-вишневых синяков под глазами нетрудно догадаться про мучащую ее бессонницу. — Маттиас? — усталым голосом спрашивает она. — Ты чего здесь в такую рань делаешь? Мне Элин разбудить? — Да, пожалуйста. Мне с ней поговорить нужно. Девочка с синяками под глазами расталкивает свою соседку и та, нехотя сбрасывает одеяло, поднимается и подходит к окну. — Матти! — улыбается она сонной, теплой улыбкой, — ты чего пришел? — Увидеть тебе хотел. Вылезешь? Элин послушно протягивает к нему руки, и Маттиас подхватывает ее, вытаскивая из окна и долго обнимая. От ее кожи еще не успел отмыться тот запах детской осоловелости, который, однако, уже успел пропитаться гнильцой, свойственной повзрослевшим щенкам. — Как себя чувствуешь? — спрашивает он, наконец, распустив объятья. — Спать хочу, если честно, — недовольно отвечает она, явно ждавшая этого вопроса, — ты слишком рано пришел. — Прости, но потом было бы поздно. Ты же помнишь, какой сегодня день? Внезапно ее лицо приобретает серьезное выражение. Она кивает, не отводя от Маттиаса тревожного взгляда. — Я придумаю, как нам выбраться отсюда. Пообещай мне, что не проглотишь того, что тебе дадут. Хорошо? — он протягивает ей мизинец, и она уже почти скрепляет его со своим, но внезапно одергивает руку. — А что мама скажет? — Я постараюсь с ней поговорить, но вряд ли смогу ее переубедить. Подумай сейчас о себе. Этот больной просто убьет тебя. — Но разве не все погибнут от Судного огня? — дрожащим голосом шепчет она. Зрачки ее глаз мечутся в разные стороны. Она не знает, как поступить. — Нет, Господи, никакого Судного дня. Наш лидер употребляет внутрь себя очень плохие вещи, которые влияют на его разум и разрушают мозг. Он нездоровый человек, Элин, и не понимает, что творит. Ты веришь мне? Она молчит какое-то время, отводит взгляд и кривит губами. Наконец, тихо выдавливает из себя, как под жвалом: — На самом деле, верю. Она переплетает их мизинцы, а затем встречается с Маттиасом взглядом, слишком мрачным для ребенка: — Но, пожалуйста, поговори с мамой. Мне страшно за нее. — Я сделаю все, что смогу. Элин кивает, а затем расплетает их руки. Маттиас помогает ей залезть обратно в комнату, в последний раз провожает взглядом ее угловатый силуэт, и уходит в сторону домов, спрятанных под липким туманом. Он идет, и его голова пустая и тяжелая, как цинковый донный шар. Его тело протыкают раскаленные иглы саспенса, по спине жидким свинцом, стекает пот. Маттиас доходит до покосившегося креста церкви и садится у входа в нее, на ступени. Его руки складывается в молитвенном жесте, и он что-то нервно шепчет в них, прикрыв глаза.