По ту сторону

-Я возьму Эску. Ответом ему был недоумённый смех и поднятые брови молодого Плацида, удивление дяди Аквилы, недоверие на лице легата. Его сердце бешено колотилось в груди, причиняя вполне осязаемую боль, глаза заволокло дикой яростью, причиной которой было самое страшное оскорбление, которое Марк Аквила только мог себе представить. Имя его отца, помянутое в небрежном рассуждении о дезертирстве, ожгло его огнём — Марк едва сдержался, чтобы мимоходом не врезать в самодовольную физиономию обидчика. Дядя привстал, поднял руку, предостерегающе взглянув на племянника, который, по его скромному мнению, мог в горячке сказать то, что не следует. Фраза, брошенная Марком насчёт раба, проскользнула мимо ушей старого Аквилы — больше всего он переживал, чтобы в его доме не случилось кровопролития. Марк грохнул дверью, покинув тёплую компанию. Проходя мимо стола, возле которого замер, словно истукан, Эска, он остановился, круто развернулся и прорычал: — Ты слышал? На худом лице, неподвижном настолько, что казалось, будто это маска, не отразилось ничего. Эска склонил голову, молча, подчиняясь приказу, но не счёл нужным ответить. Марка это взбесило ещё больше. — Ты слышал меня?! Эска снова еле кивнул, не опуская глаз. Они мерили друг друга взглядами: Марк — яростным, испепеляющим, бритт — спокойным, холодным, понимающим. Ты злишься не на меня, словно говорили эти серые глаза с золотыми крапинками в глубине, тебя бесит то, что ты вынужден взять меня с собой. Эска налил вина в кубок и протянул его Марку — этот жест мог бы выглядеть примиряющим, если бы в нём не было столько скрытой издёвки. Римлянин зарычал, быстрым движением выбил кубок из руки бритта и быстро вышел из залы. Он почти бежал, подхлёстываемый осознанием собственного унижения, попранной гордости, смутного страха, что затея эта окажется провальной, и он станет посмешищем для всей Каллевы. Да что там — для всего Рима. Оказавшись в своей спальне, Марк упал на ложе и сжал кулаки, глядя в потолок, по которому медленно плыли косые рыжие лучи заходящего солнца. Он не слышал, как в комнату скользнул Эска, и повернул голову только тогда, когда бритт подошёл к нему неподобающе близко. Мгновение они мерились взглядами, потом Марк закрыл глаза — его злость уступила место усталости и ощущению, что под повязкой на левом колене завёлся маленький хищный зверь. — Что тебе? — отрывисто спросил он, отвернувшись к окну. — Я пришёл дать тебе лекарство, центурион, — спокойно проговорил Эска. Марк, морщась, выпил горькую жидкость из глиняного кубка и откинулся на подушку, глядя, как бритт идёт к двери. Ему внезапно захотелось запустить чем-нибудь в эту стройную узкую спину, чтобы стереть с лица Эски это вечное выражение наглого спокойствия, которое с каждым днём раздражало его всё больше. Он пошарил вокруг, но в ладонь его лёг короткий нож — тот самый, который бритт швырнул к его ногам, тот самый, который Марк почему-то сунул под подушку и спал на нём каждую ночь. Эска обернулся, держа в руке пустой кубок. Его взгляд застыл — замер нож в руке Марка, повёрнутый рукоятью вперёд, будто для броска. В комнате воцарилась зловещая тишина. — Давай, — помолчав, сказал Эска тихо, глядя в глаза Марка. — Бросай. Марк, словно стряхнув наваждение, швырнул нож на постель и зарычал: — Убирайся! Лёгкая улыбка тронула уголки губ бритта, и он неслышно выскользнул за дверь. Потом все было, как и раньше — Эска неслышной тенью следовал за ним, подливал вино за едой, подавал стрелы и метательные ножи во время тренировки, собирал самое необходимое в дорогу и чистил лошадей перед походом. За этим занятием его и застал Марк. Заходящее солнце яркими полосами расчертило пол и стены конюшни, наполненной смесью ароматов сена, конского навоза, жаркого пота и острого мускусного запаха лошадей. Марк прошагал в конец длинного прохода и в последнем деннике увидел своего любимца — чёрного коня Ориона, который при виде хозяина склонил голову, будто приветствуя. Эска мерно чистил его бок жёсткой щёткой; чуть поодаль лежало походное седло с небольшой мягкой попоной и клубок ремней сбруи. Искоса глянув на Марка, Эска замер на мгновение, потом продолжил свою монотонную работу. Римлянин помедлил у входа, исподлобья глядя на бритта. Золотистый ореол мягко окутывал худощавую фигуру Эски, вычерчивал линии тела, словно тонкой кистью подчёркивая изгибы обнажённой спины, рук и сильных стройных бёдер, обтянутых холщовыми штанами. Движения его были размеренными и плавными, щётка скользила с лёгким шорохом по шкуре коня, и всё это — и движения, и звуки и даже меркнущий свет заката на короткое время заворожили Марка, который, прислонившись бедром к перегородке между стойлами, несколько бесконечно долгих мгновений наблюдал за работой бритта. Конь всхрапнул, стукнул копытом и тряхнул головой, кося золотистым глазом. — Mo álainn, — успокаивая Ориона, ласково прошептал Эска, оглаживая лоснящийся бок ладонью, — mo maith… Тугой узел сомнений, затаённых страхов, остатков гнева начал медленно распускаться в груди Марка. Неожиданное ощущение, что всё будет хорошо, захватило римлянина — оно было настолько сильным, что он вздрогнул, как от прикосновения. — Центурион что-то хотел? — вежливо осведомился Эска, не переставая орудовать щёткой. — Я… — Марк кашлянул, чтобы избавиться от комка в горле, — я пришёл предупредить, что мы выходим завтра утром, на рассвете. Приготовь наши вещи и выбери себе что-нибудь из оружия. Эска кивнул. Его лицо было бесстрастным, и Марк, который хотел что-то добавить, смешался, сделал неопределённый жест рукой, развернулся и вышел, оставив бритта смотреть ему вслед. -Папа, что это? — заворожённый ослепительным сиянием золота на горделиво развёрнутых крыльях сказочной птицы, шепчет маленький Марк Флавий Аквила. Отец склоняется и ласково взъерошивает его светлые волосы загрубевшей рукой — рукой воина, привыкшего держать оружие, а не нежить ребёнка. Его шлем реет в недосягаемой для Марка высоте, алый плюмаж трепещет на ветру. -Это орёл, сын, — отвечает Аквила-старший, — это символ Девятого легиона, моего легиона. Когда-нибудь ты будешь нести этот штандарт — во имя славы Рима, во имя великих, храбрых людей, которые пойдут за тобой в самый жаркий бой и будут с тобой до последнего вздоха. — Бой? — переспрашивает Марк, щуря глаза от солнца; оно слепит, отражаясь от золотых крыльев. — Ты отправляешься воевать? Отец улыбается и целует Марка в макушку. Он никогда ещё не был с ним настолько нежен. — Да, — отвечает он, и глаза его — зелёные, как у сына — темнеют. — Но я вернусь. Я обещаю. — Тебя не убьют? — Ни в коем случае, — смеётся Аквила-старший. — Разве можно убить того, кого охраняет такая великолепная птица? Марк, закинув голову, смотрит и смотрит — то в лицо отца, стиснутое шлемом, то на ослепительно сияющего орла на древке штандарта — и смаргивает слёзы, которые, он уверен, всего-навсего от солнца. *** Ночью Марк проснулся от ноющей боли в ноге — пусть и не такой сильной, как раньше; всё же рана медленно, но заживала. Он перекатился на бок, скидывая покрывало, выпростал из-под себя длинный шнурок, на котором висел его талисман — маленький деревянный орёл — и потянулся к столу за кубком с водой. У двери на своем тюфяке зашевелился и приподнялся Эска, стряхивая сон. — Всё хорошо, — шёпотом проговорил Марк, переводя дух между глотками, — спи. — Тебе помочь, центурион? — Не надо. Спи. Надо отдохнуть, скоро выходим. — Марк поставил кубок на стол и откинулся на подушку, устраиваясь так, чтобы не тревожить больную ногу. Он видел настороженный силуэт Эски на фоне светлой стены, по которой плясали тени от деревьев за окном; ночь была ветреной и холодной, предвещая долгие заморозки. Эска поднялся на ноги одним быстрым и гибким движением — словно и не спал. Неслышно подошёл к постели Марка и взял со стола пустой кубок. — Я принесу ещё воды, — проговорил он. Неожиданно для себя Марк потянулся и ухватил бритта за запястье, крепко, понуждая остановиться и практически сесть на постель рядом. Снаружи бесновался ветер, швыряя в окна горсти сухих листьев; тем ярче и полнее был контраст между теплом и скудным, но уютом, царившим в спальне Марка. — Ты боишься? — спросил римлянин, пытаясь высмотреть в полумраке взгляд Эски и видя лишь тёмные очертания его тела в тонкой ночной тунике на фоне окна. Он изо всех сил старался не выдать голосом своего смятения, страха, ощущения, что впереди их ждёт что-то страшное, возможно, то, что хуже смерти. Чувство облегчения, посетившее Марка днём, в конюшне, растаяло без следа. Эска молчал, Марк слышал его дыхание совсем близко и невольно начал дышать с ним в унисон. Мгновение спустя бритт осторожно присел на край постели. Марк приподнялся, подсунув подушку под спину, и на секунду ощутил холодок эскиного ножа под рукой. — Боюсь, — ответил бритт, глядя в окно. — Я был бы безумцем, если бы не боялся. — Но мы направляемся в твои земли, Эска, — в отчаянии проговорил Марк, стиснув одной рукой запястье бритта, другой — свой маленький деревянный талисман. — Там ты будешь почти дома. Ты знаешь, чего ждать и чего опасаться, ты должен быть готов ко всему, во имя Митры! Это мне нужно бояться, и я успешно это делаю прямо сейчас. Эска насмешливо хмыкнул — в полумраке блеснул полумесяц его улыбки. — Отчего в тебе, центурион, живёт такой страх? Тебя ведёт твоя благородная цель, ты был командиром войска крайне отважных людей, ты силён и славишься своим умом, ты решителен и свободен в своих действиях — отчего же ты боишься так, что это видно по твоим глазам? — Я римлянин, — прошептал Марк. — Я не знаю, как быть — как сражаться — не на войне. Я… — Ты боишься, что нас всего двое против диких варваров, населяющих северные земли? — Эска говорил насмешливо, но мягко, словно с ребёнком. — И это… Нет, Эска, Плутон тебя побери, я не знаю, как объяснить! Я отправляюсь туда, где сгинул легион моего отца, в туман бесконечной войны, которая ведётся не по правилам, исподволь… Я ничего не знаю о тех, кто живёт в тех горах, я знаю, что должен найти орла, но я боюсь, что заплачу за это страшную цену. Свет Митры, это предчувствие, от которого я не могу избавиться. Есть вещи, которые хуже смерти. Бесчестье. Позор. Я боюсь именно этого. Эска помедлил, потом протянул руку и накрыл ладонь Марка, сжимавшую его запястье. Тёплый ток пробежал по телу римлянина, разливая в каждой клеточке приятное, успокаивающее ощущение близости. — Ты боишься, что мы вернёмся ни с чем, центурион? — Проще тогда вообще не возвращаться. — Я обещал, что буду с тобой везде и всегда, какой бы путь ты ни избрал. — Твоя преданность, Эска, не мешает тебе ненавидеть то, что ты вынужден идти со мной ради цели, которая чужда тебе. — Ты здорово умеешь решать за других, центурион, — засмеялся Эска. — Может быть, поэтому ты стал командиром. — Но это же правда, Эска! Ты — по ту сторону. Ты со мной телом и деяниями, бритт, но не душой, не сердцем… и я понимаю, но… — Ты хочешь всего и сразу, центурион, — улыбнулся Эска, чуть склонившись к римлянину, растерянному, обескураженному, раздражённому на самого себя за своё неумение говорить о сокровенном. Вот приказы отдавать — это пожалуйста. Свет Митры, помоги мне объяснить… — Ты боишься, что я предам тебя? — прошептал Эска, очутившись неожиданно близко к Марку, его дыхание коснулось лица римлянина — тёплое, пахнувшее остро и незнакомо какими-то травами. Их лбы почти касались друг друга, руки Марка оказались неожиданно прижаты к постели, и это тревожило и волновало его одновременно, вызывало смятение и желание провалиться сквозь землю от стыда, вызванного их странным разговором, их близостью и собственной растерянностью. Он оттолкнул руки Эски, сел прямо и провёл рукой по волосам, лицу, стряхивая наваждение. В нём снова проснулся центурион Марк Флавий Аквила, задвинув подальше испуганного мальчика Марка — это была временная слабость, уверил он себя, недостойная воина Рима, и вообще исповедь перед… рабом выглядит, по меньшей мере, глупо и нелепо. Но Эска смотрел на него — с вызовом, ожидая ответа. И Марк тяжело сказал: — Нет. Я уверен, что ты не предашь меня.