По ту сторону

Они выехали, едва над низкими холмами, отражёнными в холодной реке, выкатилось бледное, уже почти зимнее солнце. Марк зябко кутался в шерстяной плащ, под который беспощадно пробирался между складками и впивался в тело цепкими ледяными когтями ветер — не спасала даже плотная туника, перехваченная широким узорчатым поясом, и штаны, по британскому обычаю подвязанные под коленями. Эска был одет похоже и выглядел так, будто с этой простой одежды, которую носили в его родных местах, начинается его свобода. Осанка его была безупречна, правая рука сжимала поводья, левая небрежно покоилась на бедре; он с наслаждением вдыхал студёный воздух и, как показалось Марку, улыбался. Сам римлянин был мрачен как зимняя туча. Под утро, ещё до того, как выехать, на него снова накатили тоска и сомнения. Он не стал делиться ими с Эской, но тот и не спрашивал ничего, хоть и прекрасно видел, что творится у Марка в душе — тот, в отличие от бритта, совершенно не умел «держать лицо». Они поели, попрощались с дядей Аквилой, получили благословение — впервые на памяти Марка этот старик отнёсся к Эске как к равному — и выехали со двора на утоптанную дорогу, ведущую к крепостным воротам. Путь их начался в молчании. Марк размышлял, стоит ли начать разговор, хоть о чём, и терзался этой мыслью — равно как и многими другими, не менее тяжкими. Ледяной ветер и начавшийся дождь не способствовали повышению настроения, и римлянин нахохлился в своём седле, рассеянно поглаживая Ориона по лоснящейся шее. Эска вообще ничем не терзался. Он выглядел вполне довольным жизнью и даже пару раз нагло подмигнул молоденьким девчонкам, провожающим скромную процессию любопытными взглядами. Марк поборол в себе желание подъехать поближе и влепить Эске подзатыльник. Но самое странное, что в нём жило стойкое опасение, что бритт обязательно даст сдачи. Экспериментировать расхотелось. В молчании они подъехали к крепостным воротам, и часовые, почтительно расступившись, выпустили их. Перед ними тянулась серая лента дороги, скользящей между хижин и убегающей вдаль, в ложбину между холмов, поросших жухлой травой. Дорога, ведущая к Адрианову валу. Марк почувствовал, как по позвоночнику пробежали мурашки, словно кто-то опалил его затылок и спину ледяным дыханием. Он плотнее запахнул плащ и решительно направил Ориона вперёд. Эска на своем белом красавце Цитусе последовал за ним. Марк всё время чувствовал его взгляд на себе — и как ни странно, ему казалось, что это оберегает его от злых сил. Он не пытался поравняться с Эской, пока они не выехали из деревни, но едва перед ними раскинулся прихваченный холодом пейзаж под серым куполом угрюмого неба, Марк придержал Ориона, Эска чуть подстегнул Цитуса, и они поскакали рядом, бок о бок, с виду — два закадычных друга, только из разных племён. Эта мысль заставила Марка впервые за день улыбнуться. Эска заметил улыбку и вопросительно поднял брови. — Скажи, — проговорил Марк, ухмыляясь, — я похож на бритта? Эска усмехнулся, поглядывая на римлянина. — Ты очень похож на бритта, центурион. На бритта, который прошёл полный курс боевой подготовки в рядах римской армии, дослужился до командира когорты и решил вернуться в своё племя, чтобы научить их, как строиться черепахой… на всякий случай. Марк рассмеялся и подстегнул коня. Эска последовал его примеру. — Ты мне сейчас польстил или что? — Я просто сказал, — ответил Эска, в его глазах плясали золотые искорки смеха, ветер откинул волосы с его лба. — Думай сам, центурион. — Меня зовут Марк, — напомнил тот сурово. — Всё время забываю, — невозмутимо ответил Эска, и оба рассмеялись. Когда день начал угасать, а холод — напоминать о себе еще настойчивей, они сделали привал, не отходя далеко от дороги, вьющейся через лес. Эска развёл костёр, соорудил из ветвей две постели, поджарил на углях вяленое мясо и принёс воды из родника. Он чувствовал себя свободно, двигался бесшумно, как охотник и чуял зверя и воду издалека. Марку даже казалось, что бритт становится частью этого леса, невидимкой в одежде, которая сливается с окружающим, хотя, возможно, виной тому были быстро наступающие сумерки. Лес затих. Марк лёг на свою походную лежанку из еловых лап, укрылся плащом и стал смотреть на чуть светлеющее в узорчатых проёмах меж деревьев небо. Эска сидел напротив, поджав ноги, и ворошил угли, отблески которых переливались на его усталом лице. — Откуда у тебя шрам, центурион? — вдруг спросил он, подняв глаза и нарушив тишину так внезапно, что римлянин вздрогнул. — Меня зовут Марк… — машинально поправил он. — Какой шрам? — Вот тут, — Эска провёл пальцем под своим подбородком, слегка запрокинув голову. Его глаза были внимательными и спокойными. — А, это… Мы, легионеры, все отмечены этим знаком верности Риму, — улыбнулся Марк и почесал свой шрам, который настолько сроднился с ним, что римлянин даже не замечал его. — Это от шлема, Эска. От застёжки на подбородке. Я вечно защемлял кожу, когда надевал шлем в спешке, да и не в спешке умудрялся пораниться. Я не люблю шлемы. Эска слегка качнул головой, словно благодаря за ответ, и снова уткнулся взглядом в угли. — А ты, — сказал Марк, — чем можешь похвалиться? И прикусил язык, проклиная себя: рабское прошлое бритта и шрамы, нанесённые плетью, которой били непокорных рабов ланисты, были ещё свежи как в его памяти, так и на его теле. Но Эска, казалось, не заметил — или не захотел, за что Марк был ему благодарен — оплошности римлянина. Позже Марк вспоминал, что в этот миг испытывал странное острое чувство вины, будто обидел близкого человека, друга, но никак не раба. Казалось, Эска перестал быть рабом, едва покинул Каллеву, и это произошло легко и непринуждённо, а Марка, как водится, никто не спрашивал. Эта мысль все ещё грызла его, когда Эска ответил: — Да, цен… Марк, у меня тоже есть памятный шрам, — Он повернулся к римлянину, который лежал на боку, подперев голову рукой. Отблески костра играли на его лице, волосах, обнажённых до локтя руках. Весь его вид говорил о том, что римлянин задал не очень приятный вопрос, но ответить на него было необходимо. — Покажи, — попросил Марк, приподнимаясь на локте. Эска помедлил, потом опустился на пятки, молча развязал пояс и поднял подол рубахи, открывая живот. Штаны, подвязанные узким плетёным ремешком, сидели низко, почти на бёдрах; бритт слегка оттянул пояс вниз, и Марк увидел на светлой коже на ладонь ниже и левее пупка затейливый рисунок из переплетения давно заживших белых шрамов. Он подался вперёд и вгляделся — шрамы образовывали изображение головы какого-то зверя с прижатыми ушами и длинной узкой пастью. По непонятной причине Марк вздрогнул. Выпуклая вязь белых линий, очевидно, нанесённых чем-то очень тонким и очень острым, притягивала взгляд, манила прикоснуться — просто чтобы понять, какой на ощупь этот странный рисунок. Почему-то Марку казалось, что он должен быть холодным. На контрасте с тёплой, разогретой костром кожей Эски. Римлянин отстранился и сел, скрестив ноги. Эска медленно опустил подол и принялся завязывать пояс. — Кто это? — Лисица, — неохотно отозвался бритт и умолк. — Откуда он у тебя? — Я потом когда-нибудь расскажу, — проговорил Эска явно через силу. — Давай спать… Марк. Римлянин пожал плечами, вроде бы равнодушно, но внутри бушевало любопытство. Такой шрам искусно нанесён с какой-то целью — может быть, у бригантов это был знак защиты от дурного глаза, или символом взросления, или знаком принадлежности к какому-то тайному знанию. Марк ещё раз подумал, что Эске, должно быть, было больно, когда над его телом орудовал резчик, но вряд ли он кричал или хотя бы позволил себе застонать. Марку было приятно сознавать, что в этом они близки: он снова вспомнил, как лежал на столе, прижатый телом Эски к его твёрдой поверхности, неотрывно смотрел в глаза бритта, и, когда лезвие ножа сделало первый надрез, он бешеным усилием воли подавил крик — и до самого конца не отвёл взгляд, не застонал, всё время чувствуя на себе пристальный взгляд Эски. Он растянулся на своей импровизированной постели, завернулся в плащ и попытался уснуть. Холод пробирал его с противоположного от костра бока, в ветвях над головой покрикивала ночная птица, где-то в глубине леса потрескивал валежник, словно по нему ступал какой-то крупный зверь — Марку во мраке чудились даже чьи-то неразборчивые голоса. Эска, казалось, спал, отвернувшись от угасающего костра. Он перевернулся на бок. Ещё раз подумал о рисунке из шрамов на теле бритта, поёжился и вскоре уснул, до последнего глядя в спину Эски, его взлохмаченный затылок и беззащитную шею. В эту ночь он снова видел во сне отца. *** Утром им не довелось спать долго — холод быстро поднял их на ноги. Пока Эска увязывал вещи, Марк встал в боевую стойку, вынул меч и начал сражаться с невидимым противником, пытаясь согреться. От ночёвки на жёстком лапнике тело затекло и ныло, и Марк подумал, что если бы сейчас из кустов выскочил отряд воинственных бриттов, вряд ли он сумел бы среагировать так быстро, как раньше. Без ежедневных учений со своей когортой, которых он был лишён уже столько времени, его навыки притупились. Осознавать это было грустно. Эска поглядывал на его прыжки и увёртки с непроницаемым выражением лица, взваливая поклажу на Ориона и Цитуса, проверяя упряжь и сёдла. Марк с боевым воплем рубанул воздух, отскочил, присел, махнув мечом по ногам воображаемого противника, и закрылся невидимым щитом. Эска фыркнул. — Что?! — тут же ощетинился Марк. — Ничего, — в голосе Эски явственно сквозило веселье, хотя он и старался сдерживаться. — Вы, римляне, хоть сильные и тяжёлые, но неповоротливые как медведи… Римлянин зарычал и бросился на бритта, который легко увернулся от налёта и отскочил в сторону. Марк не рассчитал скорость и едва не влетел в кусты, окаймлявшие полянку. На лице Эски играла мальчишеская улыбка, он весело махнул опешившему Марку рукой. — Нам, конечно, далеко до вашего строевого искусства, но я сам был свидетелем, как лапы вашей «черепахи» подрезали бритты, пока голова и панцирь отбивали атаку. — Эска, perite! — рявкнул Марк, невольно улыбаясь, и расслабленной походкой, всем своим видом показывая, что игра окончена, направился к лошадям. На полпути он неожиданно сделал быстрый рывок вбок, где стоял вполоборота к нему бритт, тот не успел отскочить и оказался вмятым тяжёлым телом Марка в мокрую жухлую траву, смешанную с пеплом от костра. От неожиданности Эска ткнулся лицом в пепел, захохотал, пытаясь ужом выбраться из-под римлянина, который ловко прижал его шею локтём к земле и беззлобно елозил кулаком по рёбрам бритта. Оба запыхались — от смеха, от этой вполне дружеской возни; Эска закинул руку назад и попытался ухватить Марка за шею, но тот, виртуозно ругаясь, приподнялся, перехватил запястье бритта, заломил локоть и навалился сверху. Эска задёргался, рыча, резко откинул голову назад и едва не угодил Марку в нос. Римлянин подсунул руку под горло бритта и слегка придушил, тот закашлялся, Марк тут же ослабил хватку, и Эска притворно обмяк, прикрыв глаза. Едва Марк приподнялся, бритт ужом извернулся, упёрся коленом в стальной живот римлянина, заставив того охнуть и свалиться на бок. Мгновение спустя Эска снова лежал распластанный под проклятым центурионом, который, сопя ему в ухо, похоже, пытался утопить бритта в земле. — Марк, хватит! — захохотал Эска, отплёвываясь от пепла и снова утыкаясь в него лицом. — Vae! Perite! Тебе хоть по латыни понятно, центурион?! Внезапно оба притихли и замерли: Эска, распростёртый на животе под телом Марка; оба тяжело дышали, в этом дыхании ещё слышались отголоски смеха. Воцарилась неестественная тишина, время остановилось, покрытое льдом. Эска шевельнул головой, прижавшись щекой к земле; он пристально смотрел на сухую ветку, покрытую скрученными коричневыми листьями и неожиданно начал считать их, почему-то вслух. По латыни. — Unus. Duo. Tres. Quattuor… Марк медленно, словно зачарованный, опустил голову и прижался лбом к виску бритта, слыша грохот собственного сердца и мерный счёт, эхом отдающийся по их телам. Волосы Эски пахли костром и были влажными от пота. Губами Марк почти касался его уха. Ему было очень тепло и не хотелось ни о чём думать. Правильно это или нет. Что в конце концов происходит. Почему это случилось. К чему всё это приведёт. На все эти безмолвные вопросы ответа не было. Он и так слишком много думал последнее время. Он имеет право на краткую передышку. Эска лежал не шевелясь. Он перестал считать листья и закрыл глаза, тяжело дыша. Марк видел, как дрожат его ресницы, как подрагивает щека, измазанная пеплом и землёй, и поднимался вместе с ним, с его дыханием, с быстрым биением его сердца. Он тоже закрыл глаза. От волнения, смешанного со смущением, растерянностью и удовольствием, его слегка трясло. — Ты тяжёлый, — пробормотал Эска. — Я знаю. — И неповоротливый. — Я знаю. — Но ты победил. — Я знаю, — проговорили оба в унисон. Эска улыбнулся и пошевелился. Марк вздрогнул, стряхнул блаженное оцепенение и скатился с бритта на землю. Тот выдохнул и застонал, садясь. — Пора ехать, — чужим голосом произнёс Марк, быстро поднялся на ноги и зашагал к лошадям. Эска расправил плечи, выгнул спину, проверяя, не рассыпался ли на куски его позвоночник, его лицо дрогнуло и застыло в привычной маске бесстрастия. Он помедлил мгновение и последовал за Марком. Остаток дня они едва обмолвились парой фраз и избегали смотреть друг другу в глаза. Шатёр, укрытый пёстрыми шкурами, хранит блаженное тепло, которое исходит от очага посередине. Женщина, очень красивая, с длинными рыжими волосами, одетая в длинную шерстяную тунику с узором из листьев по вороту и рукавам, что-то готовит, помешивая ложкой в посудине, подвешенной над огнём. Мальчик, которому едва минуло десять лет, невысокий, худой, со встрёпанными рыжеватыми вихрами и острым лицом, сидит, обхватив колени руками, на сваленных в углу шатра шкурах. Ему тепло. За толстыми стенами завывает ветер, который рождается высоко в горах, а ему тепло и уютно. Он смотрит на мать, которая что-то тихонько напевает, и его сердце дрожит в груди. — Мама… — Что, сынок? — Она с улыбкой поднимает на него глаза, красавица, достойная вождя племени бригантов, носителей Синих Щитов, его отца. — Сегодня я попробовал подраться с Айлехом, сыном Бедаха… — Мальчик насупливается и утыкается подбородком в колени, исподлобья глядя на огонь. — Он старше меня всего на одну весну, но я не смог побороть его. Он ударил меня сюда, — мальчик показывает на нос, — и скрутил так, что я не смог дышать. А потом побил. Мать улыбается — без жалости, но ласково. — Конечно, — говорит она. — Он гораздо выше и сильнее тебя. — Что мне делать, мама? — едва не плача, спрашивает мальчик. — Я поклялся на алтаре Нуаду, что отомщу ему, но я не знаю, как… Женщина присаживается на корточки рядом с сыном и обнимает его за плечи. Мальчик кривит рот, не пускает предательские слёзы, глубоко дышит, чтобы успокоиться. Обида его так велика, что загораживает мир. — У Айлеха, сына Бедаха, силы хоть отбавляй, — говорит мать, и голос ее звучит серебристой песней. — Он огромен и тяжёл, но труслив. Но у тебя, Эска, сын Кунавала, есть то, чего нет у него: быстрые ноги, ловкость и храброе сердце. Тебе вовсе не обязательно побить его, чтобы победить. — Я не понимаю, мама… — Пройдёт время, сын, и вы сразитесь с ним в другом бою — бою, который докажет, чего стоит его сила, а чего — твоя ловкость и ум. Вы будете на равных, и я думаю, что ты сумеешь одолеть его. — Когда это будет? — спрашивает мальчик, ёжась. — Через шесть вёсен, Эска, сын Кунавала. — А до этого мне как быть? — упрямо спрашивает мальчик. — Он всё время попадается на моём пути, задирает меня и я… — У тебя есть ум, сердце и слова, сын. Научись соединять их вместе так, чтобы выиграть битву без единой капли крови. — Отец говорит, что драться без крови стыдно. — Твой отец великий воин. И он прав… по-своему. — Но как… — У тебя своя правда, сын, — говорит мать, поднимается, грациозно отряхивает тунику на коленях, и возвращается к очагу. — И это не значит, что она хуже его правды. — Я всё равно не понимаю… — сонно шепчет мальчик, его голова клонится вперед, аромат из котелка и тепло очага убаюкивают его. — h-Ó Abha-ínn, h-Ó Abha-ínn, h-Ó Abha-ínn, mo gradh, — напевает мать, помешивая похлёбку и улыбаясь. — Река, река течёт, любовь моя… Во сне он видит себя хитрой рыжей лисицей, бегущей по зелёному весеннему лесу. Его ноги быстры, в сердце живут отвага и осторожность, а ловкость его не знает иного примера. — h-Ó Abha-ínn, mo leanbh agus codail go lá… Река, река течет, спи до утра…