Лисёныш.

Опять куда-то тащат, грубо и бесцеремонно, не заботясь о том, что ты все еще можешь пригодиться. Мимо темных камер, откуда взглядом тебя жадно обгладывают горящие глаза; откуда то и дело рывками вылетают руки, жаждущие ухватить тебя и забрать себе. Эта тюрьма не похожа на то, что я видел в фильмах; на то, что я видел раньше вообще. Гробовая тишина. Только цепкие взгляды, скользящие по тебе, и руки, что четко и целенаправленно тянутся в твою сторону, чтобы сомкнуться на шее. Ты будто идешь на эшафот, а вокруг, замерев, стоят твои зрители. Наконец тебя останавливают, грубо разворачивают к одной из тюремных камер. Пока один надсмотрщик возится с твоими наручниками, другой открывает дверь в камеру, в которой ты состаришься и сгниешь. И вот ты уже в маленькой каменной комнатке, мебелировка которой состоит из раковины, унитаза и двух коек. Поворот ключа в замочной скважине закрывшейся за тобой двери словно служит незримым сигналом. Воздух вокруг наполняется возгласами ненависти, криками сошедших с ума, оскорблениями в твой адрес. В мгновение ты оказываешься смешан с дерьмом, пусть даже тебя не касаются руками, пусть тебя видит лишь твой сокамерник, но отвратительные слова попадают прямо в цель, заставляя тебя жаться к мерзкой холодной стенке, сотрясаясь в истерическом припадке. Появляется очень навязчивое желание стать стенкой, умереть прямо здесь, не дожидаясь новой волны недовольства и издевательств. Коленки предательски дрожат, а руки тщетно пытаются зацепиться за выступ на влажноватой стене камеры. В конце концов ноги подкашиваются, сколь бы ни был ты силен. Страх всепоглощающ. Он отнимает последние, самые важные для выживания, силы, подчиняет и заставляет подчиняться другим. Грудь разрывается, будто ты убегал от смерти, а лоб и ладони покрывает липкая испарина. Ты чувствуешь себя жертвой, загнанной в лапы дикого зверя. Словно маленький беспомощный кролик, которого кинули в клетку ко льву. Так, на обед. Зубы отбивают своеобразную композицию, как раз в такт бьющегося сердца. Хочется заползти за раковину, забиться в щель испуганной змейкой. Беспомощность. Ты понимаешь, каковы здесь законы: слабые — собственность более сильных, а последние так же кому-то подчиняются. Даже не так; тюрьма будто волчья стая. Огромная беспощадная волчья стая. Вожак всегда один, но его шестерок — так называемых бет — сотни. Еще есть обычные заключенные, которые, в свою очередь, пытаются стать шестерками, дабы получить больше привилегий и власти. И есть омеги: слабые безвольные существа, служащие подстилкой. И ты находишься на самой низкой ступени иерархии — шлюха обыкновенная. Тебя могут трахать все, кому не лень, если, конечно, ты не станешь собственностью какой-то большой шишки. Это защитит тебя от нападок со стороны, но от своего "собственника" придётся терпеть куда большие муки. Потому что ты — вещь. — Эй, лисёныш, — грубая ладонь падает на голову, и твой сосед спрашивает — с наигранной нежностью — самую важную фразу "посвящения": — за что упекли? — Я не стукач, вот и все, — губы искажает горькая улыбка, но ты напрягаешься еще больше. Нежность и волнение в тюрьме строгого режима не может не настораживать. Кулаки рефлекторно сжимаются, и ты вроде бы готов дать отпор, если понадобится, но уже понимаешь, что в этой битве не победишь. — И кто же тот счастливчик, что поимел себе такого верного пса? — сокамерник встает, в его контексте слово "поимел" звучит излишне пошло. На лицо его падает луч света, просачивающийся через решетку в двери камеры. Ты с трудом удерживаешься, чтобы не ляпнуть: "Ты тот самый счастливчик", - но молчишь. Здесь не оценят. На лице твоего соседа играет неестественная улыбка. Может быть, потому, что он притворяется, а может, из-за того, что губа с левой стороны лица его рассечена так, что видно не только пожелтевший от тюремной жизни резец и десну, охватывающую зуб, но и обтянутую нежной кожей часть челюсти. Премерзкое зрелище, признайся. Лет пять назад, а может и все шесть, имя твоего сокамерника было на устах у всех. Самый жестокий серийный убийца со времен Александра Пичушкина; двадцать восемь жертв, не считая тех троих, вину за убийство которых повесили на тебя. Он соблазнял своих жертв своей звериной, неуправляемой сексуальностью, позволял помыкать и пользоваться собой, а после жестоко убивал, отрезая под конец каждой жертве ухо, которое служило своеобразным трофеем. Он играл в свое удовольствие. Как чокнутый геймер. А потом, в свое же удовольствие, дал себя поймать. И все понимали, что он сам захотел оказаться за решеткой, сколько бы местные органы ни пытались это оспорить. И вот теперь ты содрогаешься, слыша его глубокий хохот. — Знаешь, лисёныш, — говорит он, — у тебя красивые ушки. А глаза еще лучше. Они светятся в темноте, знаешь? — он снова хохочет. - Может быть, мне стоит перейти на глаза, как думаешь, лисёныш? На тебя накатывает новая волна панического страха. Легкие требуют кислорода; больше, еще больше. Ты словно утопаешь в страхе. Ты видишь, он ненавидит весь мир. Это сквозит в его позах, в его смехе и голосе. Он неспособен любить даже себя. — Я знаю! - сейчас твой сосед больше похож на игривого детину, ищущего себе развлечений. Он хлопает в ладоши и подпрыгивает на месте, как долбанутый наркоман.— Ты будешь моим! Кажется, это решение приносит ему величайшее удовольствие, а у тебя в глазах темнеет, по спине проносится стайка маленьких пираний. Но подожди, ты же можешь справиться. В конце концов, сколь иронично бы это ни было, и сколь бы слаб ты ни был, ты остаешься "Лисёнышем". — Погоди, ты видишь, на нас смотрят. Ты же не можешь позволить другим смотреть на твою... — твой голос срывается, в горле застревает мерзкий комок, но ты должен взять себя в руки. Давай, ты же Лис, — твою... собственность? Сокамерник щурит глаза и после раздумий, сопровождающихся лишь твоими шумными вздохами, скалится, словно сытый лев. — Как твое имя, лисёныш? — К чему имена в тюрьме? — ты осторожничаешь, ведь он неуправляем, необуздан. Он опасен. Даже в клетке он опасен; учитывая, к тому же, что ты находишься на его "территории". Твой ответ приводит сокамерника в еще больший восторг; он заливается задорным смехом, как маленький мальчишка. Но тебе не до смеха. Ты начинаешь дрожать от напряжения, как лист на ветру. Ты еще не знаешь всех законов жизни здесь, ты слаб и немощен. Все, что ты имеешь: минимальные познания в психологии, выработавшиеся допросами местных правоохранительных органов на протяжении пяти лет, и хитрость. Ты должен стать червяком, крутиться, как глиста в собачьей жопе. Эта камера должна стать тебе домом, ибо здесь ты сгниешь так же, как и твой сосед. Срок "пожизненное" говорит о многом. Он так же помогает завоевать минимальное уважение и осторожность со стороны заключенных, но заставляет других, более сильных, остерегаться тебя и нагибать при первом удобном случае. — Ты хитер, лисёныш, — выдает, наконец, твой сосед, нависая над тобой, — но я вроде имя спросил. — Элиот. Подчиняешься — значит находишься в милости у "хозяина", что в свою очередь приводит к разного рода поощрениям и возможности совершения мелких ошибок. Однако "подстилки" дорого платят за такие возможности; по большей части физической болью. Их подвергают жестокому насилию, обращаются как с использованной туалетной бумажкой, и никто не знает, когда их хозяину приспичит подарить кому-нибудь свою "игрушку". — Молодец, лисёныш, — твой сосед уже трепещет от счастья. Видимо, сокамерника у него еще не было, думаешь ты. — Вали к себе на койку. Ты змеенышем добираешься до толстой металлической пластины, вбитой в стену, которая считается кроватью. Тут нет матрасов — все это больные выдумки режиссеров — лишь толстая полоска жести. Ты ложишься на нее, будто на нежную перину. Твой сосед окликает тебя, но ты не слышишь. Потому что лучший способ забыться — уснуть.