Учитель

      Утро после ночного разговора выдалось самым неловким в жизни как Маттиаса, так и Клеменса.       Харальдссон встал чуть раньше своего младшего кузена и, быстро перекусив, уже стоял у окна с чашкой кофе, когда Клеменс неуверенно спустился со второго этажа. Скользнув взглядом по спине Маттиаса, он тут же отвернулся, чувствуя сковывающую все тело неловкость. Во время завтрака Ханниган предпочел по очереди пялиться на кухонные шкафы, скатерть на столе, еду на тарелке и даже на пол, жалея, что не взял телефон, в который можно было бы уткнуться и не заморачиваться.       Никто из них понятия не имел, о чем можно поговорить после подобных признаний, ни один не знал, как в принципе себя стоит вести. Вскоре они оба, а не только Клеменс, прятали глаза, разглядывая какие-то совершенно обыденные предметы, и никто из них так и не проронил ни слова.       Маттиас испытывал стыд. У него ужасно болела голова: решение выдуть в одиночку всю бутылку вина было просто ужасным, а воспоминания о том, что он наговорил Клеменсу (несмотря на то, что все это было чистой правдой), давили на мозг и словно сверлили его со всех сторон. Совесть Харальдссона постоянно твердила ему о огромной ошибке, совершенной им, а также о том, что он упал в глазах брата на самое дно, и что теперь будет чудом, если Клеменс кому-нибудь об этом не расскажет.       Маттиас дорожил своей семьей, профессией, а главное ‒ своей безупречной репутацией, и для него было бы очень сильным ударом, узнай кто-то о том, что он умудрился приобрести к своему кузену совсем не братские чувства. Раз за разом после утреннего подъема Харальдссон выстраивал в голове целую цепочку из событий, которые должны были последовать после "обнародования" его тайны. Чем больше он нервничал в определенный момент, тем трагичнее завершалась цепочка. И увольнение было самым безобидным итогом из всех.       Он молчал, боясь напомнить Клеменсу о своих вчерашних словах. Легче было сделать вид, что ничего не произошло. Как ни старался Маттиас вернуть свою холодность, лицо его бледнело, а сжимаемая в дрожащих руках ложечка звонко стучала о край чашки, когда он решил налить себе еще кофе с сахаром.       Клеменс же тихо ликовал, несмотря на неловкость. Он больше не чувствовал себя странным ‒ ведь он был не один, наконец-то. Ханниган осознавал, что ему больше не нужно будет прятать свое смущение от Маттиаса, убегать в комнату и закрываться от всего мира, а прежде всего от самого себя.       Но по какой-то причине Ханниган именно это и делал сейчас.       Вчера Маттиас был пьян. И Клеменс это понимал.       Что ему это давало? С одной стороны, пьяные люди ‒ это честные люди. Они всегда говорят правду, и Ханниган знает это не понаслышке, а на примере собственного отца, который, выпив, честно отвечал своему сыну на вопрос о том, где от него прячут алкоголь в этот раз.       С другой стороны, Маттиас не контролировал себя. Он не хотел этого говорить и не сказал бы, если бы был трезвым.       Размышляя об этом и о том, что теперь делать, Клеменс быстро помыл за собой посуду и молча убежал в комнату, чтоб собраться в школу. Маттиас также молча вернулся к дивану, на котором спал, чтоб забрать оставленные там вещи.       Десять минут, в течение которых Маттиас смотрел в одну точку, усевшись на смятый плед, прошли незаметно, и вот он уже проводил пронесшегося мимо младшего кузена долгим взглядом. Как только за Клеменсом захлопнулась дверь, Харальдссон вскочил и стал наводить порядок на небольшом пространстве вокруг себя, попутно думая о сложившейся ситуации. Оставлять все вот так было категорически нельзя ‒ иначе у родителей возникли бы вопросы. Что произошло между мальчиками? Почему внезапно возникшая крепкая дружба после некоего переломного момента перешла в отношения совершенно другого толка, так, что они теперь друг на друга даже не смотрят?       Маттиас пришел к выводу, что затягивать с этим нельзя, нужно срочно действовать.       Клеменс же считал, что лучше избегать проблем, чем решать их.       И он успешно избегал. Даже очень убедительно сделал вид, что он болен, и таким образом пропустил полторы недели занятий в школе, а также обезопасил себя от Харальдссона ‒ ведь никто не будет приглашать его к болеющему Клеменсу. Ханниган провел эти полторы недели, стараясь выкинуть все из своей головы, забыть, отпустить. Как только в комнату заходил кто-то из родителей ‒ он страдальчески закрывал глаза, потирал распухшие веки и тихо кашлял. После приема лекарств все продолжалось.       Но Клеменс не осмелился удалить те фото Маттиаса из клуба, от которых так сладко тянуло внизу живота, от которых он взгляд-то не мог оторвать, не то что стереть их из памяти телефона. Он также не переименовал контакт Маттиаса в своей телефонной книге, в очередной раз обманывая сам себя, что просто-напросто забыл.       Но вечно притворяться больным было невозможно. Поэтому, "выздоровев" и вернувшись в школу спустя полторы недели, он начал увлекательную игру, которая называлась "прогуляй химию и не получи по шее".       Клеменс делал все: брал дополнительные задания, выполнял мелкие поручения учителей, драил классы, помогал проверять тетради ‒ словом все, что угодно, что могло освободить его от урока Маттиаса. Он также передвигался по школе с особой осторожностью, оглядываясь и прячась, опасаясь встретиться с тем, чье имя он так старался забыть.       Ханниган уходил (сбегал) с ужинов за полчаса-час до их начала, и всегда старался не отходить далеко от дома, чтобы видеть, во сколько Маттиас отправился домой. Только чтобы узнать, когда он уходит, а не чтобы любоваться им издалека. Клеменс ведь совсем не скучает. Совсем.       Маттиаса эта игра вскоре начинала раздражать. Он достаточно быстро просек, что делает Клеменс, избегая встречи, и злился. Он взрослый самостоятельный человек, какого черта он должен бегать за своим же младшим братом, чтобы сказать ему что-то?       Клеменс не отвечал на сообщения "Папочки" во всех мессенджерах и соцсетях, в которых только был. Сколько бы Харальдссон не строчил их ‒ он даже не читал. Звонки игнорировались точно так же. И Маттиаса начинало выводить из себя то, что Клеменс вообще как будто испарился.       Но у Маттиаса была смекалка. Когда родители Клеменса позвали его съездить с ними в гипермаркет за покупками, он притворился, что страдает от головокружения и остался один в машине, пообещав, что скоро догонит их. Хитрость сработала ‒ переживая за племянника, Ханниган-старший оставил в машине телефон и, похлопав по карманам, махнул рукой и решил не возвращаться. Маттиас же только этого и ждал.       Взять телефон отца Клеменса и позвонить было беспроигрышным планом. Ханниган уважает своих родителей, их звонки он никогда не пропустит и не отклонит. Однако, когда Клеменс поднял трубку, спокойно и даже слегка небрежно спрашивая "Да, пап?", он услышал голос отнюдь не своего отца. Он услышал Папочку.       Маттиас говорил с ним, используя тон, не терпящий возражений, слегка раздраженный и грубоватый, но в то же время властный и требовательный, от которого у Ханнигана, стоявшего с друзьями где-то в парке, задрожали колени. Он был уверен, что Харальдссон говорит так со своими подопечными в том клубе. Слушая кузена, Клеменс осознал, что хотел бы быть на месте кого-нибудь из них. Он даже отошел от продолжающих как ни в чем не бывало смеяться друзей и прикрыл трубку ладонью, отвечая Папочке почти шепотом.       Стоит ли говорить о том, что Клеменс согласился на разговор немедленно. Даже если бы Маттиас сказал что-то вроде "ограбь банк" или "убей человека", но тем самым тоном, Клеменс бы все равно согласился и тут же побежал выполнять сказанное. Пусть в голове Ханнигана старший брат отдавал ему совершенно другие приказы.       Разговор перенесся на завтра, потому что Маттиас хотел исключить возможность того, что кто-то может услышать их. Лишние вопросы всегда раздражали Харальдссона, ровно так же, как и лишняя болтовня, поэтому и сам молодой человек был не многословен.       Клеменс вернулся домой позднее обычного. Ему не хотелось видеть Маттиаса раньше времени, чтобы не портить себе настроение. Если бы он увидел его, то тут же начал бы волноваться, додумывать себе что-то, строить у себя в голове ненужные диалоги и выдвигать предположения по поводу того, что сейчас чувствует Харальдссон.       И, как Клеменс и хотел, он остался наедине с образом, который рисовало ему воображение. Он снова и снова вспоминал тон Маттиаса, его голос в момент их телефонного разговора и не чувствовал никакого стыда за то, что хочет своего кузена. Ну разве что чуть-чуть.       Какая разница? Маттиас сказал все еще тогда, когда был пьян, а что нужно еще, помимо взаимного согласия?       Так что Ханниган со спокойной душой запустил руку в свои узкие джинсы, закрывая глаза и представляя своего кузена таким же разгоряченным, строгим, резким, каким он был, когда Клеменс увидел его в клубе. Он хотел бы сделать так, чтобы Маттиасу никогда больше не пришлось приходить в то место и пользоваться какими-то другими парнями и девушками, которые жаждали только тело его кузена. Оно, несомненно, прекрасное, но Клем даже не был уверен, знают ли эти люди настоящее имя Харальдссона и его профессию, не говоря уже о таких мелочах, в курсе которых был только Клеменс.       В конце концов они были братьями. У них была какая-то связь, доступная только им, и парень считал это достаточно веской причиной для начала отношений.       Никто не сможет любить его сильнее, чем Клеменс. Если бы в этом мире был фанклуб имени Маттиаса Триггви Харальдссона, то Клеменс был бы его президентом.       Для Клеменса их предстоящий разговор выглядел как одна из его влажных фантазий, тем более, что встреча должна была состояться у Маттиаса дома... Он представлял себе это так: они даже не обсудят все до конца, и Маттиас просто повалит его на ближайшую поверхность и сделает с ним то, о чем даже говорить вслух стыдно. Клеменса бросило в жар от одной мысли о том, что произойдет.       Но все оказалось гораздо скучнее. При виде Харальдссона смелость и уверенность в себе у Клеменса куда-то пропали, и все, что парень мог делать ‒ это совершенно молча пялиться на Маттиаса, иногда кивая и угукая. Он пропустил мимо ушей большую часть слов своего кузена, потому что его сердце так быстро билось, что каждое его сокращение оставалось в барабанных перепонках эхом. ‒ Клеменс, ты меня слушаешь? ‒ строго, как на уроке, спросил Харальдссон, наконец заметив, что его брат периодически выпадает из этого мира на минуту ‒ две. ‒ Я просто... задумался. Все слишком необычно, чтобы просто так перестать размышлять об этом. Ты знаешь, сколько я сох по тебе? Я имею в виду... серьезно так сох, я даже сейчас не могу думать ни о чем, кроме твоего костюма и того, как ты хорошо в нем смотришься. ‒ Я могу снять его, чтоб ты слушал лучше, ‒ Маттиас, ходивший до этого туда-сюда по комнате, остановился прямо перед Клеменсом и стал медленно расстегивать пиджак.       Клеменс широко раскрыл глаза, уставившись на брата, и так резко вдохнул, что подавился воздухом. Откашлявшись и стерев с глаз маленькие слезинки, появившиеся из-за судорожных и болезненных сокращений, он снова перевел взгляд на Маттиаса. Тот по-прежнему стоял прямо перед ним, но взгляд его изменился. Теперь Харальдссон смотрел на Ханнигана с тем удовлетворением, с каким смотрят на то, что (или кого) давно хотели заполучить. ‒ О боже... ‒ только и смог выговорить Клеменс. ‒ Поцелуй меня.       И Маттиас поцеловал. А потом еще и еще, приговаривая, что Ханниган может остановить это, когда захочет, ему нужно только сказать.       Но Клеменс молчал. Молчал и наслаждался тем, что тоже получил то (и того), что так страстно, так долго желал, от чего у него скручивался узел где-то внизу живота, и что снилось ему уже лет с четырнадцати. Он накрыл дрожащими ладонями руки Маттиаса, поглаживающие его щеки и понял, что готов отдаться этому человеку без остатка здесь и сейчас.