Postgraduate

      Существовало мнение, что летними ночами вблизи водоёмов с легким течением или стоячей водой, которая создавала прелестную на вид гладь, всегда было прохладно. Возможно, это даже был просто факт, который каждый принял, как должное, потому что ничего проще и не было, я подумал: «А разве может быть и по-другому?» — когда Констанция вела меня купаться к тихой реке той ночью. Она была мила и начитана, поэтому моё желание утопиться в этой речушке отступало, когда я смотрел на неё. Обидно было то, что это с моей стороны была лишь прозрачная к ней жалость; я думал о том, что, если утону (возможно ли это с особым умением плавать, и в обычной реке?), она выразит ко мне какую-то обиду. Это было нелепо тем, что в моей голове она не гнулась, как тростинка на ветру, с той утраты, которую я преподнёс бы ей в тот вечер, а реагировала так, будто я просто сбежал от неё. Но позже до меня дошло, что это я невероятно обижен. Всё пропитано обидой, я мог представить, как некто совершает жертву ради, а никто и не гордиться с сочувствием — люди способны были испытывать лишь обиду, гнев и думать «а как же я?». Это всё было лишь в моём мире, который не шагнул дальше, чем стенка моих раздумий. Ну или моего черепа.       Мы прибыли к берегу, земля под ногами была мягкая, как ещё свежая глина, а речная вода казалась мне прохладной, ещё и не нырнув. Я снял пуловер, а Констанция — красную блузу и воздушную юбку с французскими узорами. Воздушная и вздымающееся, как его светлая рубашка в первый день. Она попросила меня отвернуться, но я подглядел, кажется, просто, чтобы втянуть ей в голову мысль, что данное мне интересно. На ней остался верх и низ купальника, а на мне — плавки до колена, которые я зачастую носил, как шорты, поверх трусов.       Река была достаточно широкая, поэтому, когда я оказался где-то по центру от противоположных ее берегов, она уже тогда попросила, чтобы я не гнал так, а подождал её хотя бы минуту, дабы чуть позже мы плыли на ровне. Я чувствовал, как река касалась моих плеч своим течением, когда Констанция, ещё минуту назад посмеиваясь с того, как я смахнул рукой скатерть глади, и та окропила её лицо, шею и волосы у ушей, спросила:       — Ты сейчас тут со мной, потому что не можешь быть с ним (?) — и только когда-то потом я понял, что это мог быть и вопрос. Иногда люди не задают нам вопросы, мы просто хотим услышать их, по нашему вечному желанию — не быть поставленными перед «голым» фактом.       — Ты о чем? — я попытался сгладить всё фальшивой улыбкой на своём лице, будто она предложила мне поиграть этим вечером в скраббл, а я не знал, что это такое.       — О Джанетт и вашем новом госте, — она поговорила это с такой скукой, будто произнося всё в тысячный раз, — Тебе он понравился, правда? — её губы поджались, но с мгновение она улыбнулась. Я как в зеркало глянул — неужели, палитра эмоций на моём лице сейчас такая же холодная? В этот вечер я всё-таки смог обидеть её, ни на секунду данного не желая.       — Это бред, — я последовал обратно на берег, она неспеша увязалась за мной, как по привычке.       По пути назад я притормозил с отчаянным желанием извиниться перед ней и перевернуть страницу для себя. Тогда её губы казались мне мягкими и нежными, но я не питал к ним чувств логического конца. Они были прекрасны, хотя я и не мог сказать, полагаясь на романы и фильмы про любовь, что это последние губы, которые хотел бы целовать на своём веку. Те фразы и строки, которые я когда-то прочёл или услышал, в тот миг, когда я целовал её губы, а она отвечала, одновременно казались мне обо всём и ни о чём. Её летняя блуза была расстёгнута на все пуговицы, и я коснулся ее талии, она порхнула ко мне, как бабочка на куст со смородиной. И понял тогда, что мои извинения не будут искренни настолько, насколько она этого сейчас хочет. Мы договорились встретиться завтра вечером на том самом месте.       Завтрак был ранним, а он всё ещё помнил про пробежку, ибо в шестом часу сам проявил желание упомянуть про нее, спросив не против ли я всё ещё. Не против ли? Конечно, я сказал, что да. На самом же деле, в этот момент то самое «да, конечно!» имело двойной смысл, как и всё в этом мире.

— Ты всё ещё не против? — Да, конечно, против. — Ты всё ещё не против? — Да, конечно, нет. Не против. — Ты всё ещё не против? — Только если твоих прикосновений к кому-либо, кроме меня. Этого я действительно «против».

      Последний вариант всё равно не отвергал пробежку, так что я согласился. Я же не против.       За этим же завтраком, когда мама отошла помочь Марцио с пересадкой цветов (ей самой это дело приносило радость) я сообщил отцу и Билли о том, что вчера ночью мы с Констанцией чуть не переспали. Отец отреагировал более заметно, чем это сделал Бэтсон. И я зарыл обратно чувство того, что хотел, чтобы то было по-иному.       — В каком смысле «почти»? И почему? — усмехнулся папа. И я оглянулся на маму, та всё ещё была занята клумбами. Ей не стоит знать данные подробности моей жизни в такой форме.       — Мы целовались, — начал я и всё боролся посмотреть впритык на него, краем глаза лишь заметил, как он отпил свой кофе, не отрываясь от газеты. Либо его, либо меня не существовало в этот момент. И что же хуже сейчас? — Потом она стала не против перейти дальше, а позже — мы договорились о ещё одной встрече.       Легко позавтракав, мы стартовали, как только вышли за пределы сада. Бег был равномерным и спокойным, в какой-то раз мне показалось, что он даже бежит слишком медленно, чтобы я успевал за ним. Потом же я надумал сам себе, что он это делает специально, чтобы я не мог ступить по его следам, как хотел этого раньше. Сейчас — хотел многого и ничего одновременно, я будто ощутил желание снова неделями сидеть в своей комнате, просто ждать дождь или играть в зале для всех наших гостей, кроме него.       — А как прошёл твой вечер? — я не знал, имею ли я на это право. Имею ли право хоть на что-то? Он был достоин услышать мой секрет за завтраком. Секретом это сделал он сам, просто своим существованием. Но он слишком долго молчал.       — Неплохо, — он притормозил.       — Джанетт классная, — подбавил я, — Вы бы мило смотрелись.       — Ты сводничаешь? — он улыбнулся. Что-то явно было ужаснее: его прекрасная улыбка или тот повод для неё, который меня нисколько не устраивал.       — Да нет, — заверил я. — Просто мы как-то плавали вместе в компании. И я видел её без одежды, когда она переодевалась. Потрясное тело, — быть может, его это и устраивало. Найти общий язык. Возможно, он когда-то сможет быть благодарен мне.       — Я бы мог предположить, что твои дела с Констанц гораздо важнее для тебя сейчас, — мы перешли на шаг, а через пару метров я и вовсе замер, рассмотрев поближе его «камень в мой огород». Пожалуй, он закинул его даже в мой сад, и то был — булыжник, который приземлился на клумбу, за которой я ухаживал, как за собственной дочерью.       — Наверное, да, — я кивнул в его манере, — Наверное, я слишком глуп, чтобы понять это. Я же не профессор, — кольнул я. Он остановился, всматриваясь в моё лицо, будто пытаясь найти драгоценность на морском дне.       — Ты гораздо умнее, чем сам стараешься заявить. Просто ты чаще пытаешься уловить мой взгляд, чем слова.       Он врезал мне в грудную клетку. И лучше бы это было сейчас буквально. Он всё видел и всё знал. Понимал то, как я пытался втайне любоваться им и красть его эмоции, оставаясь невиновным. Одна его фраза стала для меня тем судом, где на одной чаше весов легло моё сердце, а на другую — швырнули мой мозг. И сердце перевесило, так как я считался с ним куда больше и уважительнее, чем вообще со всем остальным. Я возненавидел и себя, и его. Возможно, он ненавидел меня тоже за что-то, раз говорил мне это всё. Или я воспринимал куда весомее.       Всё стихло, когда я вернулся в дом, мы разошлись. Я поднялся по лестнице в мою временную комнату, закрыв тихо все двери. И всё только началось, когда я упал лицом в собственную подушку, и слезы хлынули. Это был тот водопад на мой день рождения, когда я упал и заревел меньше, чем сейчас. Тогда я просто испугался чего-то: боли в ноге, вида крови, последствий, хромоты, с которой жил какое-то время, всех тех мыслей о том, что я буду ограничен в чем-то в дальнейшем. Сейчас я задыхался, вместе с тем и не хотел дышать, — я перекрывал себе воздух подушкой и руками, боясь, что меня может кто-то услышать. Он, мама, Эдда или ещё кто — не так важно. Я так боялся быть услышанным впервые для себя. Я ненавидел свою комнату, в которой он сейчас жил, и ванну, в которой сушились его плавки и несколько рубашек.       Под вечер отец предложил мне всё-таки выехать на его работу завтра в полдень, и я согласился. Мне было всё равное, что с нами поедет он, примерно, на минуту или две. Потом я представить себе не мог, как так можно стараться не упасть лицом перед тем, кому ты сам разрешил измазать свою физиономию грязью ранее. И, самое странное, что на следующий день я не винил его. Вовсе нет. Ненавидеть его оказалось гораздо сложнее, чем быть влюблённым. Ненависти вообще не существовало. Ненависть — это любовь, которую не заметили, не захотели приласкать и сказать ей, что она прекрасна. Она не появилась просто так. Она тоже испугалась последствий, как и я когда-то.       В тот же вечер я снова увидел Джанетт. Они сидели рядом: он листал книгу, которую только начал сейчас читать, а она загорала без верха, закинув на него свои ноги и держа за руку у себя на животе. И я бы умер в ту же минуту, если б тогда не посчитала это прекрасным, потому что я просто был не в силах на ещё какую-то пакость или желчь с моей стороны. Я был не в силах приласкать ненависть. Почему это должен делать я? Я хотел оказаться ей. Хотел стать её ступнями и коснуться его шеи, или хотя бы его родинки ниже затылка. Хотел стать её солнечным сплетением, чтобы его ладонь так же нежно касалась меня и гладила. Хотел-хотел-хотел…       Я вернулся обратно, прошёлся по прохладному полу ванной, зашел в мою комнату, увидел аккуратно заправленную кровать, рядом — его чистую стопку одежды, которую положила туда Эдда. А рядом лежали его плавки. Он был в них тем утром. За дверью, которая вела в коридор, было тихо. Я приземлился на кровать, простони гладкие от чистоты, возможно, он ещё и не лежал тут, а просто скинул свои плавки после бега, взял чистые, приняв душ, оделся и ушёл. А эти оставил тут. Утром он почти сделал тоже самое и со мной — какая несправедливость во всём.       Я лёг на кровать, потом перевернулся на живот и придвинулся к его плавкам, рассматривая их, как свою добычу по окончанию охоты, на которой еле уцелел, сражаясь. Мой нос утонул в ткани, а потом руки сами подцепили резинку, и они оказались на моей голове. Я не пытался просто нюхать его аромат. Я дышал им, мои колени уперлись матрац, и я развёл ноги. Я так хотел и одновременно боялся представить, как он бы коснулся меня там. Я просто жаждал получить приз — унюхать его одеколон, найти хотя бы волосок внутри плавок — что-нибудь, что могло на пару минут отбросить меня в него, его мир, и сделать моим.       Если бы судьба дала мне это, я был бы не против.