Postgraduate

      Он проснулся поздно. Мы семьёй сидели в нашем потайном месте, а минут так через восемь уже собрались расходиться, когда он вышел, придерживая рукой деревянную дверцу со стеклянными вставками и потянулся, разминая плечи после долгого сна. Мама улыбнулась одному его появлению и пожелала доброго утра на итальянском. Отец взглянул на часы и по-доброму подметил, что тот сегодня припозднился, но понадеялся, что Уильям действительно выспался и ему стало получше. Эдда поднесла для него чашку свежего кофе, в который он вскоре добавил немного сливок. Я доел свой тост с шоколадно-арахисовой пастой, выпил апельсинового сока, а затем запил чаем. И только потом обратил внимание, что он на меня смотрел, быть может, даже всё это время. «Ты делаешь так много шагов, чтобы сладость накалилась до пика, а потом её снесло чем-то крепким и без сахара» — взглядом. Мой чай действительно был без сахара, и я надеялся, что этот взгляд значил именно то, что я и предположил.       — Я хотел бы узнать, есть ли тут в городках поблизости банк? — поинтересовался он, — Мне стоило бы открыть счёт.       Отец понимающе закивал, будто это всеобщая потребность, какая-то нужда для каждого, однако он был первым среди постояльцев, кому понадобилось найти отделение банка в этих краях, даже если с нами мог жить кто-то более двух месяцев. Хотя, думается мне, тогда это уже не имело особого значения.       — Могу свозить его в Бергамо, — предложил я. Бергамо был одним из небольших городов Италии, населением меньше двухсот тысяч человек. Если представить всем известный «сапожок» на карте, то Бергамо можно было бы сравнить с «собачкой» от металлической змейки на нём. Папа согласился на моё предложение составить компанию Билли, — должно быть, это всё и входило в рамочку под названием «гостеприимство».       — Это замечательно, — Билли взглянул на свои часы, подсознательно копируя жест моего отца минутой назад, — По сути, можно предположить, что и пробежку я сегодня не пропустил, — с улыбкой вздохнул, щупая запястье своей правой руки. Я отставил кружку перед очередным глотком чая.       — Вы бегаете? — это по какой-то причине прозвучало, как вопрос. Взглянув на него заново, я бы, скорее всего, предположил, что бег по утрам — это самое меньшее, к чему он мог бы когда-то привыкнуть из удовольствия, потребности для организма или силы воли.       Затем повисла тишина, потому что я и знал, что можно было бы вбросить, чтобы сдвинуть беседу, как это, предположительно, делают многие, когда обсуждают погоду (всегда солнечно) или кино (всегда про любовь), но не считал уместным из своих «юношеских соображений», поэтому данное провела моя мама.       Она сказала, что и я бегал раньше; что сейчас я встаю всегда в шесть и вместо пробежки заполняю нотные листы для того, чтобы иногда играть Листа или Баха, сидя в зале. А потом, когда я упал на прогулке в горах в собственный день рождения, и мне запретили вставать с кровати почти два месяца, то я как-то отвык от бега, контрастного душа и плеера, который более и не покидал дома в моих руках, если только я не имел вдохновения переписывать музыку во дворе.       Он смотрел на меня снова, а не на мою маму, которая всё говорила об этом и в паузу поправила мне пару кудрявых прядей, легонько затянув их за моё левое ухо. Его взгляд казался мне каким-то родным, наверное. В том плане, что таким взглядом когда-то посмотрел на меня мой дедушка; соседский пёс, которого я знал ещё щенком, и десятилетняя дочка маминой подруги, которая, впрочем, смотрела на меня всегда, как на солнце, только лишь глаза не щурила. Он смотрел на меня также, будто с сочувствием к нам двоим и всему миру.       А потом он предложил мне возобновить привычку, — выйдя на лёгкую пробежку вместе завтра утром. Сказал заранее, что это будет просто лёгкий бег по местности и ничего более, если с моим коленом, даже к настоящему моменту, происходит что-то неладное. Я согласился в ответ на хорошую идею, поддержав это тем, что будет полезно, уже предвкушая бодрость от контрастного душа завтра. Блеснул лучик солнца, который заставил его чуть свести свои тёмные брови. А я лишь понадеялся, что это он в ту минуту посмотрел на меня, как на солнце.       Мы доехали до Бергамо к обеду на велосипедах. Банк оказался закрыт на тридцатиминутный перерыв. Спешить было некуда, поэтому через пару минут мы уже сидели за столиком в каком-то летнем кафе, рядом находился бар, в котором подавали сливочную содовую и светлое фильтрованное пиво, там мужчины «за сорок» играли в карты. Билли держал в руках бумаги своих рукописей и пару документов, которые могли ему пригодиться сегодня, — проверял одно и заполнял другое, напоминая мне этим всем Цезаря, у которого вести несколько дел сразу было в почёте.       — Ну и, — он поднял взгляд, дав понять, что не бурчит себе под нос просто так, а обращается именно ко мне, — Чем же ты тут занимаешься? Что люди делают зимой? — я нацепил солнцезащитные очки.       — Зимой? — он кивнул, — Наверное, ждут лето? — ответил я. Он отложил на минуту ручку и расслабил руку, которой придерживал края плотных бумажек.       — А летом? Ждут зиму, чтобы потом наслаждаться тем, как они будут ждать лето? — усмехнулся, но я не выдал, что он попал сейчас в самую точку для меня.       — Я занимаюсь музыкой, плаваю, гуляю по вечерам, — и думаю о том, как быстро тебя переманит кто-то. Но этого быть не должно.       — Звучит весело, — и фирменный кивок. Мы заметили, как из банка вышла пожилая дама и перевернула табличку, которая почему-то висела снаружи, а не внутри, на «Открыто», — Жди здесь, — Билли встал, подбирая бумаги со стола, оставил мне свой рюкзак и направился в банк. Ты же в курсе, что я никуда и не сдвинусь, да?       Он рассказывал мне про свою работу по философии, а я ехал и беззаботно болтал то, что в голову приходило. Только в паре домов от нашего, я понял, что разговариваю с ним больше, чем с кем угодно другим когда-либо, иногда разговаривал только я, деля свои речи на краткие монологи, он отвечал впопад, а когда мы приостановились у навеса с велосипедами, Бэтсон вдруг сказал:       — Значит ли то, если ты младше всех моих знакомых, но разговаривать мне с тобой гораздо интереснее, что ты невероятнее их всех? — он сказал это открыто. Это было самым откровенным, что я наблюдал с его участием за последние сутки, даже упоминая его голую спину во время сна в одном белье.       — Значит лишь то, что я невероятный болтун, — стал отнекиваться я без должного сарказма. Он убрал руки в карманы шорт, смотря на то, как я переставил наши велосипеды обратно на их законное место.       Мы посмотрели друг на друга, и моя последняя фраза вызвала какую-то толику укора, это я понял тогда, когда зрачок, и так карих глаз, потемнел ещё больше. И в моей голове пролетело трусливое «нет» несколько раз подряд. Почему? Я не знаю, чего я боялся: не иметь возможности увидеть нежность и сочувствие в них снова, или то, что укор и порицание останется там надолго? Эти варианты оба звучали ужасающе до физической боли в груди.       Про танцы я вспомнил ближе к часам восьми. Точнее, я о них и не забывал, но не проявил особого внимания к тому, что я должен туда идти тоже. Я думал о холодности и безразличие, которое, в моём понимании, я мог получить за секунды, и вот уже я сижу и представляю картину того, как на пробежке с Билли, если тот ещё, конечно, был заинтересован в этом, я бегу с ним, шаг в шаг, мечтая пропустить его как-то вперёд, а потом, нарочно чуть отставая, бегать по его следам, ставить ноги именно туда, где до этого были его стопы. А позже, когда я нацеплял чёрную тенниску у старых крючков в комнате, на которых висели страшные рубашки, что я никогда не надену, я уже видел, будто в воду глядел, что я бегу и исчезаю, а он — пожалуй, не обращает на это внимания. И то было бы легче всего. Он был домом, отходя от которого, я не предпринял решения сыпать по пути хлебные крошки, чтобы найти путь назад, а просто съел их с горя.       Я любил музыку. И любую. Любил её писать, переписывать, играть мелодию на рояле в зале или брать гитару к бассейну. Но сегодня было тихо. Кто-то танцевал быстро, резко и энергично, спьяну или с сигаретой в зубах; я слышал лишь тишину, которая проникла в мою голову, запирая за собой калитку. Констанция посадила меня на один лежак рядом с собой, поблизости сидели её одноклассницы и пара парней постарше. В то время табак обладал иной репутацией, родители могли знать, что я имел возможность выкурить сигарету, когда появится желание, и они относились к этому спокойно. Тогда это не несло за собой значения — «вредная привычка». Тогда она даже кому-то помогала.       Мне же понадобилась её помощь, когда Констанция и какая-то из девушек рядом стали шептаться, одна хихикнула с издёвкой, а тот, кто особо не стеснялся сплетен, заговорил о том, что «интересно, а он её склеил, или наоборот». Смотря на площадку, где крутилась толпа, я увидел Билли. И её. Она повисла на нём, как никому ненужное пальто, которое уже потрепали, и я очень хотел, чтобы мысли в моей голове шли параллельно с его, может, это бы что-то изменило, но нет. Он обнял это старое пальто, будто было под минус тридцать. Он держал её за талию и улыбался.       — Это дорогого стоит, — промелькнуло из беседы рядом, а я уже и не предал значения, что, возможно, речь и зашла про другое, но я соединил картинку и смысл. И оно было действительно бесценно настолько, что я бы ни отдал ни монеты, чтобы увидеть это снова. Его руки обнимали её, пока мои губы обняли горьковатый фильтр. Лучше не станет.       Толпа бессовестно завопила, когда то ли она притянула, то ли он сам склонился, и он поцеловал её. Я был в лесах и какая-то девчонка отняла тот мой мешок с хлебными крошками, заранее зная путь домой и оставив меня ни с чем. Констанция держала меня за плечи изначально, а когда музыка стала энергичнее, то встала и позвала меня танцевать вместе со всеми. Я встал, уронив сигарету специально, и поддался тому, как меня потянули за руку. Голод, с которым меня оставили в лесной пучине, перерос в костёр, что я развёл сам внутри себя. Захотелось провалиться к ядру Земли, но я лишь ступил на пол с подцветкой и танцевал. Я был рядом к нему на расстоянии вытянутой руки, которую он протянул ей в какой-то момент, а Констанция протянула руку мне в тот вечер. И я не смог воспринять это как поддержку, но увидел в этом повод посмотреть на его реакцию; если я протяну руку ей в ответ, то он вдруг поймёт тогда, что упустил меня или просто сделал ошибку. Да, я хотел посмотреть на его реакцию, но её не последовало и вовсе.