Душа — пианино со множеством струн © В. Кандинский
Белград. Странный город, полный сюрпризов и абсурда. Он умирал и возрождался столько раз, что порой напоминал кошку с ее девятью жизнями. Впрочем, у этого сумасшедшего города жизней было гораздо больше, и именно поэтому он никуда не спешил. На протяжении столетий его то разрушали, то отстраивали — со свойственной Балканам расхлябанностью — и теперь время в Белграде застыло. Нет, безусловно, город жил. Быстрый, громкий, по-южному суетливый муравейник, где броско одетые македонские девицы пробегают мимо церкви Святого Марко, откладывают сигарету и крестятся, вставая на колени, чтобы в следующую секунду подмигнуть симпатичному хорвату в уличной забегаловке и развести его на пару бокалов пива. И все же… Белый известняк городских стен. Спокойный равнодушный Дунай, свидетель бесконечных кровавых завоеваний. Кровь уходила в землю, землю омывало дождями, дожди уходили в море. Год за годом, век за веком. Время в Белграде застыло давным-давно. Города всегда казались мне живыми существами. У каждого — свой характер, свой голос и даже свой цвет глаз. Свой уникальный набор звуков. Знойную одурманивающую какофонию Белграда я мог узнать из тысяч подобных и именно поэтому собирался с ним попрощаться. Прощание с городом, в котором провел много лет, чем-то похоже на прощание с первой любовью. Кажется, к этому невозможно быть готовым. Я побывал во многих городах, где-то жил больше, где-то меньше, но каждый раз был, как первый. Моя любовь с Белградом длилась восемь лет, и сердце щемило.***
Автомобильные покрышки гораздо приятнее шуршат по мокрому асфальту. Окна учебных залов консерватории выходили на дорогу, и я в какой-то момент убедился — скрипучий шорох резины в сухие солнечные дни раздражает куда больше, чем мифический сосед с молотком. Молодые музыканты. Глаза горят, полны иллюзий. Вот этот, кудрявый — считает, что секрет в виртуозной технике. Ничего, жизнь полна разочарований, ему ещё предстоит узнать обратное. Вон там, на заднем ряду — смущенная девочка с длинной косой. Записывает в блокнот каждое слово так, словно ведёт стенограмму. Серьезная. Идеалистка. Не то чтобы я не ценил идеалистов — всё-таки, на их святом упорстве держится мир, но ей тоже предстоит разочароваться. А вот этот новенький — неплох. Кажется, понимает главное. — Пианино… Это просто пианино. Оно сделано из дерева и струн, демпферов, молоточков, слоновой кости. Инструмент — это только ваши руки, с помощью которых вы трогаете чужую душу. Что?.. Тело? Да, вы правы, господин Войцек, и тело тоже. В просторной светлой аудитории раздаются смешки, но быстро стихают, уступая место напряжённой внимательной тишине. Я касаюсь пальцами клавиш, почти невесомо пробегаю пару октав. Инструмент вздрагивает с глубоким вздохом и отзывается. Чистый, едва заметный звук растекается в воздухе прозрачными струйками, зависает где-то под потолком и медленно опадает сотнями звенящих хрустальных капель. Капли падают на паркет, оставляя прохладные невидимые лужицы, оседают на руках и лицах, запутываются в волосах. Еще секунда — и исчезнут без следа. Я убираю пальцы с клавиш, мимоходом касаясь мизинцем фа-диез третьей октавы — на поверхности клавиши едва заметная царапина, не толще волоса. Никто кроме меня ее, конечно, не заметит… Я прислушиваюсь. Им кажется, что звук уже исчез, но на самом деле их все еще окутывает искрящаяся пелена резонанса. Невесомого и воздушного, как белоснежная свадебная фата — я не хотел играть большего, этого было достаточно. Еще секунда, и пелена начнет спадать. Можно нарушить тишину. — Господин Войцек поинтересовался, как можно прикоснуться к чужому телу с помощью звука. Элементарно — если это действительно звук. — Я прислушался снова. Тридцать разных ритмов дыхания. Шелест страниц. Девочка на третьем ряду с тихим потрескиванием наматывает на палец прядь волос. — Вы — музыканты. Вы должны видеть руками, чувствовать руками, слушать руками. Вы можете все — усыпить, осчастливить, заставить дрожать от холода, вы можете сыграть так, что у слушателя перехватит дыхание от любви. Или от ненависти. Когда вы играете, ваши пальцы лежат на оголенных нервах. Не допускайте неосторожных движений. Руки пианиста — это руки нейрохирурга, они должны быть безупречны, полны тончайшей чувственности, бережны. Закрывайте глаза и учитесь видеть и слышать кожей. — Господин Линде? А техника? — раздался тихий неуверенный голос откуда-то с задних рядов. — Что? Техника? — я кивнул. — Безусловно, важна. Но она пуста, если вы не чувствуете звук. Вы запускаете пальцы в сердца людей с помощью звука. Звук — это резонанс ваших рук и чужого сердца. Если вы это не поняли, вы не поняли ничего. В дверь незаметно проскользнула женская фигура. Гостья присела на край свободного стула, сливаясь с толпой студентов. Наверное, думала, что ускользнет от моего внимания, но в эту игру мы играли уже несколько лет. Она превратилась в милую традицию — Агнесс пытается подкрасться незамеченной, а я подыгрываю и делаю вид, что ей это удается, хотя слышу ее шаги задолго до того, как она открывает двери… Я мягко закрыл крышку рояля и слегка опустил голову. — Господа. Звенящая тишина, которая всегда царила в аудитории во время занятий, моментально наполнилась шорохом бумаги, шелестом, скрипом отодвигаемых стульев и, кажется, запахом апельсинов. Кто-то открыл сумку, чтобы убрать записи, и теперь запах апельсина висел над головой, неотвратимо поглощая все вокруг. Иногда мне хотелось научиться приглушать чувствительность. Никогда не любил цитрусы. — Красиво говоришь, Йен, — улыбнулась Агнесс. — Одно удовольствие тебя слушать. Студенты сидят завороженные, открыв рты, как дети перед гамельнским крысоловом. Поманишь — пойдут. Как тебе это удается? — Не знаю. Я просто говорю им очевидные вещи. — Я пожал плечами и надел очки. Толстые круглые стекла блеснули отсветами яркого полуденного солнца. — Вот, так-то лучше. По крайней мере, теперь ты больше не похожа на огромное расплывчатое пятно, смутно напоминающее Агнесс Хаген. — Не прикидывайся, — заулыбалась Агнесс, усаживаясь на край стола. — Это, с позволения сказать, «пятно» ты не глядя замечаешь за сотню метров. Сегодня, разумеется, тоже? Я потянулся. — Кроме тебя, здесь никто не пользуется духами с нотами гардении, ириса и туберозы. Даже если бы ты шла по лестнице и выкрикивала мое имя в мегафон, твое присутствие было бы менее заметно… Агнесс постучала пальцами по столу и резко погрустнела. — Может, останешься? — она посмотрела на меня почти умоляюще, но без особой надежды. — Далась тебе эта Румыния… Я покачал головой. — Я все решил. Когда все закончится, я предпочел бы оказаться в менее шумном месте. Этот город безумно отвлекает, Агнесс. Иногда мне кажется, что я слышу скрежет ножей для чистки рыбы и звук осыпающейся чешуи на городском рынке. — А мне иногда кажется, что ты с другой планеты, — поежилась она. — Нам будет тебя не хватать. Восемь лет, Йен. Восемь! — Ну перестань, — я примирительно взял ее за руку. — Если тебя это утешит, это были лучшие восемь лет в моей жизни под руководством лучшего на свете директора. — Подхалим, — грустно улыбнулась Агнесс. — Уговаривать тебя бесполезно, да? Я снова кивнул. — Еще немного, и мне понадобится изолятор. Этот фоновый шум из звуков и запахов невыносим, я уже не могу его выдерживать. Чем меньше вижу, тем он острее. Она обхватила себя за плечи, как девчонка. Осталось только забраться на стул с ногами, и сходство было бы полным. — Все настолько плохо? — Прогрессивно. Врач говорит, осталось немного. Очки помогают, но это ненадолго. Когда они есть, я хотя бы понимаю, как вы все выглядите. — А когда их нет? — А когда их нет — цветной калейдоскоп. — Я встал, одернул пиджак и протянул ей руку, машинально отмечая тонкий запах жасмина на гладкой холеной коже. — Новый крем для рук? Агнесс не удержалась и фыркнула. — Ты уверен, что хочешь быть пианистом, а не ищейкой? С такой феноменальной чувствительностью тебе бы цены не было. Откроешь детективное агентство, заработаешь уйму денег… — Куплю особняк у моря, — подхватил я. — Поставлю там новенький Стейнвей и буду играть с утра до вечера. В каком-то смысле я так и собираюсь поступить, правда, без всякого агентства… Белград — город для зрячих, Агни. Пойдем, угощу тебя напоследок бокалом чего-нибудь вкусного. Понимаю, на компенсацию ущерба не тянет, но обещаю волшебное место, о котором ты точно не знаешь. — Дай угадаю. Там тихо? Я одобрительно прищурился. — Ловишь на лету. Крыша, вид на Дунай, немногословные бармены и отличное черногорское вино. Отпустишь сама себя с работы? — По-твоему, у меня есть шанс отказаться? — она наконец рассмеялась. — Даже разозлиться на тебя не могу. Шла сюда и репетировала речь, полную негодования, да чего уже теперь. — Можешь злиться, если станет легче, — философски заметил я. — Но лучше пойдем, выпьем. Процесс несравнимо более приятный.***
Преимущества вагонов первого класса в Сербии поймет только тот, кто хоть раз ездил в третьем. Цыганки с замызганными детишками, примостившиеся на неопрятных тюках из тряпок и картона. Ушлые карманники с проницательным взглядом, прячущимся за обманчивым равнодушием. Их легко заметить среди остальных по умелой, годами отточенной маске сонливой отстраненности. Кому-то они даже кажутся дружелюбными, но их выдает напряженное дыхание и неровный пульс. Они всегда начеку, как хищники, высматривающие ни о чем не подозревающих жертв. Полуголодные юркие беспризорники. Они тоже не прочь стащить пару купюр из твоего кармана, но, в отличие от мастерских воришек, затравленно оглядываются и исчезают, стоит появиться на горизонте контролерам или полицейским. Старушки, пересчитывающие мелочь дрожащими негнущимися пальцами. Иногда монетки с мелким перестуком падают на пол, и хозяйка безуспешно пытается их собрать, с трудом наклоняясь к истертым поцарапанным лавкам. Скучающие студенты. Туристы-дикари, вдохновенно разглядывающие цыганский сброд, словно восторженные дети. Они находят в этом хаосе немало экзотического очарования, а карманники находят в свою очередь удачную мишень для охоты. Увлеченные путешественники теряют бдительность и расплачиваются кошельками, после чего их восторг резко пропадает. Двери тамбура хлопают, действуя на нервы, и впускают в вагон удушающий запах дешевого табака вместе с потоками воздуха, гоняющими мелкий мусор по затоптанному полу. Где-то в конце вагона замученная мать напевает хныкающему младенцу старые колыбельные — из тех, что поют до сих пор в глиняных мазанках с соломенными крышами и расшитыми рушниками в красном углу. Песня смешивается с отрывистыми фрагментами местной балканской попсы, которую выплевывают хриплые скрипучие динамики. Детский плач, трескучие куплеты, колыбельные, старческий кашель, звенящие монеты, похрапывающие после ночных смен рабочие, визгливые цыганки — все сливается в бесконечный гомон разномастного человеческого муравейника. После этого водоворота первый класс обрушивается на тебя интеллигентной тишиной — так школьный директор закрывает за собой двери кабинета, пробившись через галдящий ураган учеников. Когда-то эти поезда действительно считались уделом зажиточных пассажиров. Поездку первым классом могли себе позволить далеко не все, но югославский кризис никого не пощадил, прокатившись по стране огромным асфальтовым катком. Некогда вычурные медные ручки на дверях купе потемнели и покрылись зеленоватыми пятнами, потертая вельветовая обивка мягких диванов поблекла и выцвела, а изящный плафон потолочного светильника явно протирали от пыли не меньше полугода назад. В этих остатках прежней роскоши была своя прелесть. Билеты первого класса продолжали продавать, но первый класс почти исчез как факт, и теперь здесь ездили люди с мало-мальской потребностью в комфорте и средним достатком. Вот, например, пожилой господин, облокотившийся в полудреме на оконное стекло, сдвигает шляпу на глаза — белесые полосы солнца ползут по купе, заставляя недовольно морщиться. Пальто дорогое, но потертое. Видавший виды кожаный портфель сиротливо притулился в углу. Такой тип вполне мог оказаться скромным университетским профессором, библиотекарем или владельцем подвального книжного магазинчика — от него ощутимо веяло старой бумагой, чернилами, кожей, и я почти видел пыльные фолианты на бесчисленных стеллажах. Такие библиотеки всегда меня завораживали — время там текло иначе, а молчаливые работники походили на хранителей древних артефактов, посвященных в тайное знание. Когда-то я медленно бродил между полками, рассеянно касаясь бесчисленных корешков, и подолгу пропадал в читальных залах — пока еще мог читать. На отоплении явно экономили, я поежился и уставился в окно. По стеклу сползала тонкая пленка промозглого осеннего дождя, превращая проплывающий мимо пейзаж в туманное размытое пятно. В сущности, оно мало отличалось от того, как я видел мир последние несколько лет. Я снял очки и потер переносицу — смотреть было не на что.***
Мир начал гаснуть пять лет назад. Я не придавал этому значения, пока не начал замечать, что привычные книги и письма превращаются в размытые лужицы пляшущих значков. Буквы утекали сквозь пальцы, расползались в стороны, как ленивые мелкие насекомые, доводя до бешенства и отчаяния. Единственным утешением оставалось пианино. Я приходил к нему, как к лучшему другу, трогал клавиши, слушал и забывал обо всем. Для того чтобы играть, не требовались глаза — я видел кончиками пальцев. Вся вселенная сжималась до крошечной сияющей точки, наполненной чистым звуком. Спустя какое-то время, приходя домой, я перестал включать свет и просто играл вслепую, понимая, что рано или поздно к этому придется привыкнуть. Музыка, которая рождалась в темноте, была кристально чиста. Она тихо накрывала меня хрустальным куполом, а темнота очищала ее от лишней шелухи, обнажая звенящие нервы. В такие моменты я был счастлив, а со временем привык и к тому, что круглые затемненные очки в тонкой стальной оправе стали частью моего тела, только что не приросли к лицу. Это было похоже на заторможенное ленивое соревнование со слепотой, в котором я по умолчанию был проигравшим. Чем толще становились стекла, тем слабее становились глаза. Зрение падало, я надевал новые очки, но оно не сдавалось и неумолимо падало дальше. Я делал шаг, оно делало два. Слепота всегда шла на шаг впереди, и я знал, что догнать и тем более перегнать ее не удастся. Окончательная капитуляция была вопросом времени, и я не хотел провести отведенное мне время в неугомонном, болтливом, застрявшем в веках Белграде, который обрушивался на мои чувства беспощадным ураганом. Мне требовалось что-то иное — спокойное, вкрадчивое, под стать музыке, которую я хотел писать. Окружить себя старинными башнями и поскрипывающими флюгерами маленького города, чувствовать шершавые камни мостовых под ногами, смотреть на рыжие черепичные крыши и печные трубы и бесцельно шататься по пропахшим переплетным клеем лавкам букинистов. Сибиу мог оказаться именно таким городом. Поэтому я покинул Белград и теперь слушал тихий перестук колес, приближаясь к Трансильвании. У меня еще было время полюбоваться мощеными дорожками узких улиц — пока идиотка-судьба не выключила мне свет.***
Вагон слегка тряхнуло. Я приоткрыл один глаз и понял, что под монотонный гул успел отключиться. С негромким металлическим скрежетом поезд притормаживал у длинного перрона. Сосед по купе, которого я уже мысленно окрестил библиотекарем, вздрогнул, уронил шляпу и заморгал. — Сибиу! — раздался крик горластой проводницы. — Кто ехал до Сибиу, на выход! Дородная дама в форменном кителе уверенно расхаживала по проходу и бесцеремонно колотила в двери купе. Я едва не столкнулся с ней и уступил дорогу, на ходу застегивая пальто. Внезапно вагоновожатая остановилась и смерила меня оценивающим взглядом. — Зонт-то есть? — Нет, — растерялся я. — Нету. Она неодобрительно хмыкнула и проворчала: — Кто же в Трансильванию в такое время года без зонта едет? — и отвернулась, словно меня не существовало, продолжая голосить: — Сибиу! На выход, кто ехал до Сибиу! Рассеянная в воздухе сырая морось заползала под воротник. Крикливая проводница ошиблась — зонт здесь был совершенно бесполезен. От вездесущей сырости не спас бы даже дождевик — промозглый ветер словно целиком состоял не из воздуха, а из мельчайших капель воды, и я начинал всерьез завидовать амфибиям. Жабры в такую погоду пригодились бы, еще как пригодились… Вода под зонтом, вода над зонтом — в сущности, никакой разницы. Я понял, что все равно уже продрог насквозь, махнул рукой и запрокинул голову вверх, пробуя на вкус сырой холодный воздух с оттенком мазута и просмоленных шпал. Капли воды с глухим перестуком падали на асфальт, срываясь с узорчатых стальных карнизов перрона. — Не местный? — приветливо поинтересовался кто-то из-за спины. — Кажется, мы с вами ехали вместе. Я небрежно протер намокшие стекла очков рукавом и обрадовался, узнавая в обладателе голоса своего соседа-библиотекаря. — Можно и так сказать. — Вы извините, если что, — он интеллигентно улыбнулся и со щелчком раскрыл зонт. — Показалось, что вам может понадобиться помощь. Знаете, куда идти? — Поймаю попутку, — я снова кивнул. — У меня здесь дом в старом городе. Когда-то принадлежал тетке, она умерла, а я — единственный родственник. Хоть посмотрю на собственное наследство. — А, так вы вообще здесь впервые? — то ли удивился, то ли обрадовался библиотекарь. — Еще и в старом городе. Неужели один из глазастых домов? Ну и дела… — Какие еще глазастые дома? — не понял я. — А вы обернитесь да посмотрите, — он махнул рукой в сторону. Я снова вытер очки и пригляделся. С вокзала открывался вид на город — тот самый, который я представлял. Флюгеры, черепичные крыши, извилистые улицы, слегка потускневшие под тяжелым свинцовым небом… Глаза. Библиотекарь оказался прав, и я несколько раз моргнул, на секунду усомнившись в собственном психическом здоровье. Крыши смотрели на меня исподлобья вереницей многочисленных глаз. Десятки черных зрачков были устремлены на вокзал, словно бдительно охраняя город от нежеланных гостей. — Впечатлились? — весело спросил мой спутник. — Всех поначалу шокирует. Особенность местной архитектуры — такие чердачные окна, испокон веков. Наша визитная карточка. — Да уж, впечатлишься тут… — Сезон вот только не лучший. Поверьте, если бы не эти бесконечные дожди, здесь было бы куда уютнее. И перепады погоды… Трансильвания, — он вздохнул и покачал головой. — Надеюсь, вы здоровы. У меня от этих фокусов давление скачет. Помяните мое слово, через два часа от туч не останется и следа, а через три — снова зарядит дождь, словно солнца и не было. Живу здесь двадцать лет, так и не привык до сих пор. Внезапно он спохватился и начал извиняться. — Совсем я вас заболтал. Профессиональное, извините — работаю экскурсоводом в музее истории города. Заходите, расскажу много интересного про Сибиу. Хороший город, хоть и странный. Я мысленно похвалил себя за проницательность — библиотека и музей недалеко друг от друга ушли, и улыбнулся. — Хороший и странный — лучшая комбинация для того чтобы найти общий язык с новым местом. Не волнуйтесь, мы уже почти подружились. На носу первое свидание. — Бывайте, — помахал рукой «библиотекарь», приостанавливаясь на выходе. — Дом Альтембергер, Страда Митрополей — на случай, если захотите послушать городские байки. Послушать байки я хотел, но прежде мне остро требовалось свидание с собственным домом, а заодно — с чашкой кофе и сухой одеждой. Мой роман с этим городом начинался куда более экстремально, чем ожидалось — хотя бы потому, что где-то здесь был старый (и возможно, глазастый) дом, в котором я никогда не был. Я затолкал поглубже в карман документы, сияющие свежими печатями, которые гласили, что я являлся единственным и неповторимым собственником загадочной румынской недвижимости. По дороге к остановке в голове крутились мысли о том, что сейчас соблазняло меня больше — кофе или обещанный инструмент, призывно белеющий клавишами где-то в полутьме незнакомой гостиной. Не самый простой выбор, как ни крути.Румыния Сибиу 2015 Германштадт XII