Возьми на радость из моих ладоней Немного солнца и немного меда, Как нам велели пчелы Персефоны. Не отвязать неприкрепленной лодки, Не услыхать в меха обутой тени, Не превозмочь в дремучей жизни страха. Нам остаются только поцелуи, Мохнатые, как маленькие пчелы, Что умирают, вылетев из улья. Они шуршат в прозрачных дебрях ночи, Их родина — дремучий лес Тайгета, Их пища — время, медуница, мята. Возьми ж на радость дикий мой подарок — Невзрачное сухое ожерелье Из мертвых пчел, мед превративших в солнце. О. Мандельштам, 1920
Как бы там ни было, Василе, будто по мановению волшебной палочки, появилась в закутках Нижнего города очень вовремя. Водовороты печали, чуть было не затянувшие меня в свои неведомые глубины, схлынули, как если бы кто-то выдернул пробку в ванне, набранной до краев, и вода с шумом и посвистыванием скрылась в канализационной трубе. Город перестал щериться резкими изломанными тенями и вновь стал похож на доброго хитроватого сказочника, который предпочитает оставить самые интересные истории при себе, припрятать их на десерт — до поры до времени. — И часто с тобой такое? — полюбопытствовала Василе, легкомысленно размахивая сумкой и поглядывая на меня из-под челки. — Какое? — не понял я. — Если ты про жизнь, то давно и неизлечимо. А если про склонность уходить куда глаза глядят от собственного дома… Она неопределенно помахала руками перед собой и изобразила какое-то подобие кольца. — Ну… Когда ты вот так выключаешься и не видишь никого. Я там минут пять стояла, а ты смотрел на меня в упор — сначала хотела подойти, а потом любопытство взяло верх, и мне стало интересно, сколько времени ты сможешь меня не замечать, — она хихикнула. — На второй минуте мне даже захотелось достать секундомер. — Шути, шути, — я сделал вид, что недоволен, но получилось плохо — на самом деле, эта болтовня успокаивала и возвращала в реальный мир, и я был только рад. Тем более, Василе подшучивала на удивление безобидно. — А ты-то что там делала? Холодно, ветрено, не лучшее время для променада. — Шла от ученика домой. Люблю пройтись после урока, сделать крюк через Старый город — время там, знаешь, как будто замирает, — она доверительно коснулась своим локтем моего, и я от неожиданности сбился с шага. — Идешь — и все остается позади. Смотришь на собственный город так, будто ты там впервые. Иногда без этого никак. — О да, многое остается позади, — пробурчал я с сарказмом, вспоминая свое недавнее путешествие по гостеприимным дорогам собственной памяти. — Что ж, теперь я хотя бы понимаю, как ты нашла ту самую кофейню с божественными эклерами, и как тебе удается выискивать лучшие злачные места на этом кусочке планеты. — Мимо, — она звонко рассмеялась. — Попытка хороша, но мимо. Со Штефаном мы учились вместе. Подавал надежды, кстати. Только вот плевать он хотел на будущее педагогики с большой-пребольшой колокольни. Не представляю, честно говоря, что именно он забыл на нашем факультете — стряпня у них в крови, у всей семьи. Я вспомнил изумительные пирожные, и рот невольно наполнился слюной. — Но, согласись, лучше заниматься любимым делом и иметь за плечами ненужный факультет, чем закончить его и мучительно преодолевать себя, хотя душа не лежит, — я пожал плечами. — Насколько я успел заметить, он вполне счастлив и чувствует себя на верном пути и в нужном месте…***
Штефан нашел свое место, и этот факт был бесспорным. За долгие годы я успел понять, что любое заведение становится отражением своего хозяина, а у кофейни Штефана определенно была душа. Такие крошечные забегаловки, обладающие собственным сердцем, характером, дыханием, казались мне сокровищами — я повидал немало заведений, и похвастаться таковым могли далеко не все. В лучшем из ресторанов гостя могут одарить самым изысканным из блюд, предложить меню на сотню позиций, очаровать утонченной подачей и дизайнерской посудой, но ты уходишь оттуда пустым. На первый взгляд, такие места подкупают своей безупречной элегантностью, в которой выдержана каждая мелочь, вплоть до гравировок на чайных ложечках, но у тебя никогда не возникнет желания вернуться. О, эти воспоминания хранились на отдельной полке моего сознания. Торжественные фуршеты, слеты композиторов, банкеты, приуроченные к премьерам… Агнесс в далеком Белграде всегда прикрывала мою спину, когда я, стараясь оставаться незамеченным, сбегал со светских раутов, как только на горизонте показывались журналисты или театральные меценаты, желающие активного общения. Приемы были неизбежным побочным эффектом больших премьер, и чем громче звучала премьера — тем пышнее распушали свои хвосты видные фигуры из мира большого искусства. Я предпочитал ограничиться бокалом шампанского в тесной компании своего родного оркестра, вежливо покивать сановитым критикам и ретироваться куда-нибудь на берег Дуная — ветреного, певучего и молчаливого. Безразличного, непостижимого и единственного, с кем я мог в такие моменты разделить одиночество. Я подставлял лицо под мелкие колючие брызги, под порывы ветра, и испытывал острое, неописуемо земное ощущение бытия. Ветер. Река. Каменная набережная. Гулкие клавиши в концертном зале оставались позади вместе с гомоном торжественного фуршета, и я, наконец, снова чувствовал себя живым. Так же, как и сейчас, когда мы с Василе брели по Старому городу и болтали о сущей ерунде. Пожалуй, если бы она не появилась, в какой-то момент я бы вообще усомнился в том, что существую, а тоска хлынула из щелей прохудившегося мироздания и затопила меня ко всем чертям. Почему эта девчонка в красном берете обладала такой силой, я решительно не понимал и разбираться не хотел. Достаточно было того, что одно ее присутствие непостижимым образом согревало и возвращало твердую почву под ногами. В ней было что-то лучистое, мягкое, необъяснимо спокойное, ее переполняла жизнь — и это теплое сияние становилось целительным, пусть она сама об этом и не подозревала.***
Домой в тот день я вернулся затемно, с трудом осознавая, что за эту длинную, почти бесконечную прогулку выложил ей целый сборник историй о собственном доме, о его бывших хозяевах, а заодно и о причинах моего внезапного оцепенения у Пороховой башни. Дом поприветствовал меня — это было совершенно необъяснимо, но я мог поклясться, что кто-то невидимый кивал мне из темноты. Кто-то, кто был рад моему возвращению. В голове клубился приятный легкий туман, ничуть не похожий на недавнее опьянение, и я, пожалуй, даже был готов встретиться вновь с клочками темноты, которые навещали мою спальню на рассвете. Сейчас они не казались ни опасными, ни зловещими — осколки пустоты, смутные воспоминания, тяжелые сны этой древней земли, впитавшей сотни тысяч чужих тайн… Я сам не понял, как оказался в подвале тем вечером. Что-то подталкивало меня в спину, заставляло с каким-то ребяческим азартом спускаться по вытертым ступеням — преодолевая одну за другой, пока подошвы не коснулись гладкого каменного пола. Я коснулся ручки двери, обмирая от предчувствия — так задерживает дыхание парашютист, готовый шагнуть в пустоту, и сердце спотыкается, цепенеет и заходится вновь, напоминая, что его хозяин живой, по венам течет горячая кровь, а легкие переполняет чистый кислород. Дверь податливо шевельнулась, и я решительно распахнул ее целиком. Из узкого черного проема стелилась вкрадчивая непознанная тьма. Мною двигал какой-то безумный сумасбродный азарт — смелость, граничащая с идиотизмом, и в ней не осталось почти ничего от того рассудительного и холодного меня, который когда-то прикрыл дверь и пообещал не ступать более за порог. Сейчас я точно знал, что территория за этой дверью напоена тайной сильнее, чем Георг опаивал меня прекрасным гранатовым вином, и я вступал в зону чуда, заключая незримый контракт с местными богами подземного царства, если они вообще существовали. Как чертов Орфей, спускающийся в мир иной — только вот, в отличие от Орфея, я был готов окунуться в темноту безо всякой лиры, а Эвридика была вполне жива и здорова… При мысли о Василе я улыбнулся и шагнул вперед, предусмотрительно прижав дверь каким-то ящиком, достаточно тяжелым, чтобы та не смогла захлопнуться. Попасть в ловушку под землей было совсем некстати. Коридор оказался не слишком длинным и вовсе не таким жутким, каким привиделся при первом знакомстве. Обычный подземный ход с низкими сводчатыми потолками — приходилось пригибаться, чтобы не встретиться лбом с каменной кладкой, которая явно разменяла не первое столетие. Никакого аромата лакрицы, как в прошлый раз, я унюхать так и не смог — только затхлая подвальная сырость. Время от времени я оглядывался назад, чтобы убедиться, что ящик на месте, а дверь по-прежнему открыта, словно боялся, что вот-вот какие-то неведомые силы превратят меня в узника Аида. Неведомых сил тем временем в подвале не наблюдалось, а я, осторожно ощупывая своды, продвигался вперед, пока спустя несколько минут не наткнулся на каменную стену. Этой стены здесь быть решительно не могло — все внутри меня изнывало от тоски по чуду, кричало, убеждало, что передо мной какая-то ошибка, и на самом деле дальше ждет другая дверь, другой проход, продолжение пути, но… Тщательно ощупав стену ладонями, я убедился, что впереди ничего нет. В какой-то другой день я бы пожал плечами, даже обрадовался, но не сейчас. Тупик обернулся разочарованием — неожиданно болезненным, почти невыносимым. Этот подвал не мог оказаться вот таким, простым и бессмысленным, иначе казалась бессмысленной и жизнь, и загадочная смерть моего предшественника, к которому я уже успел парадоксально привязаться, хотя никогда в жизни его не видел. Я сел на пол, не беспокоясь о том, что здесь вряд ли кто-то когда-то проводил уборку, а значит, пальто точно отправится в стирку, и растерянно уставился на стену, подсвечивая ее фонариком. Создавалось ощущение, что проход заложили камнями специально, и судя по возрасту кладки — очень давно. В противном случае в нем не было никакого смысла. Зачем кому-то взбредет в голову рыть подземные ходы, взваливать на себя огромный труд, а потом бросать на полпути? Я вспомнил, как показывал Георгу свою находку в тот злополучный день, когда Матеуш без жалости разворотил стену во второй спальне, и голова пошла кругом, а воспоминания подернулись туманом. В том, что за дверью не было никакого коридора, и старик спокойными выцветшими глазами разглядывал точно такой же камень, не возникало ни малейшего сомнения. На секунду мне показалось, что подвал обладал сознанием мыслящего существа, играл в какую-то свою игру, наподобие детских салок — открывал одни двери, закрывал другие, морочил мне голову, и тупик, у которого я сидел, вовсе не был никаким тупиком… Я постучал кулаком по ближайшему кирпичу — большому, грубо обтесанному, слегка влажному. В реальности происходящего сомневаться не приходилось. — Это еще не конец, — буркнул я, сам не понимая, с кем разговариваю. Правда была проста — я действительно был полон необъяснимой уверенности в том, что передо мной не конец пути, а его начало. Начало неописуемой, изумительной истории, о которой можно будет написать не этюд, а целую симфонию. О которой можно рассказывать Василе за чашечкой кофе в Старом городе и любоваться ее лучистым взглядом и искренним удивлением. Которая врывается в твою жизнь потоком свежего воздуха — леденящего, зябкого, но притягательного. Я резко поднялся на ноги. Свежий воздух. Только сейчас до меня дошло: здесь, у стены, от былой затхлости не осталось и следа. Никакой вентиляции в проходе не наблюдалось, вряд ли это место посещал кто-то кроме меня, и по всем законам физики и логики я должен был задохнуться от духоты и заплесневелой сырости. Однако откуда-то ощутимо веяло свежестью, и источника я найти так и не смог. Казалось, что легкий ветер, нежный, как шелк, струится отовсюду — и одновременно ниоткуда. Даже если за прочной кладкой ход продолжался, камень не мог пропускать воздух, а значит… «Значит, перед тобой еще одна загадка этого потрясающего места, — ухмыльнулся внутренний голос. — Еще немного, и ты начнешь к ним привыкать». Привыкнуть можно было к чему угодно, но еще я прекрасно помнил, что далеко не все загадки стоило разгадывать сразу. Некоторые тайны в моей жизни заслуживали того, чтобы остаться неразгаданными как можно дольше, а другие я бы предпочел и вовсе похоронить, зарыть как можно глубже и не оставлять ни меток, ни карт. Подвал следовало покинуть прямо сейчас — я чуял кожей, что это решение будет правильным. Более того, я был уверен, что не вернусь сюда, пока не почувствую: для этой загадки все же пришло время — не раньше и не позже. Я понятия не имел, когда это произойдет, но ощущение острого, колкого разочарования отпустило — дверь не была бессмысленной. Здесь начинался какой-то путь, к которому я не был готов, и все, что мне оставалось — жить и ждать. Я не сомневался, что однажды дождусь. Той ночью я впервые спал без сновидений.***
Спустя несколько дней, похожих друг на друга, как капли дождя, зарядившего на целую неделю и, казалось, поливающего Сибиу днем и ночью без передышки, в однообразные будни вновь ворвалась Василе. После той случайной — и счастливой — встречи у букинистической лавки она звонила почти каждый день, сетовала на дождь, жаловалась, что долгие прогулки откладываются, а обувь промокает, а я рассеянно наигрывал что-то на клавишах одной рукой, слушал и время от времени вставлял реплики — с трудом помнил какие. Мне просто нравилось слушать ее голос, как будто она помогала хранить хрупкий баланс, способный рассыпаться в считаные мгновения. — Сегодня вечером не будет дождя, — раздался жизнерадостный голос в трубке. — Это значит… — …Что ботинки точно не промокнут, — вставил я. — И можно навестить Штефана. Я так и не узнал, где он берет кофейные зерна — вряд ли покупает в местных магазинах. Здешний кофе я уже пил, но после того эликсира богов остался не слишком доволен. — Так он тебе и рассказал, держи карман шире, — фыркнула Василе. — А ты консерватор… Нет, к Штефану сходить мы еще успеем. Не забывай, ты тут вроде новенького, а я знаю немало тайников, о которых тебе никто другой не расскажет. — Я помню, госпожа-коллекционер, — я улыбнулся в полутьме холла, прижимая телефон плечом к уху. — И каковы ваши предложения? Где тайники, и каковы сокровища? — Ты абсент когда-нибудь пил? — она проигнорировала мое саркастичное обращение. Я замешкался. — Не приходилось. Из крепких напитков предпочитаю бренди… — А зря. Это не просто напиток. Давай-ка, собирайся, — радостно воспрянула Василе. — Покажу тебе царство андеграунда. — Андеграунд? В Сибиу? — я прыснул. — Прости, но в моем представлении они не сочетаются. Здесь можно такое найти? — Здесь можно найти такое, о чем ты даже не подозреваешь. Я жду тебя на Малой площади через полчаса, и не опаздывай — туда лучше приходить не позднее восьми… К ночи в этот бар сползаются всевозможные любители гедонизма и декаданса, и если ты не поклонник людных вечеринок, лучше поторопиться. Поклонником людных вечеринок я не был, и уже через полчаса мы шагали прочь от Малой площади. Василе снова вела меня какими-то петляющими тропами, совершенно незнакомыми — впору было, как Гензель и Гретель, помечать дорогу хлебными крошками. Город на закате преображался, обрастал скользящими тенями, расцвечивался охряным и красновато-желтым, ощетинивался причудливым частоколом изгибающихся фонарных столбов, шпилей и кованых изгородей. Одна из таких изгородей выросла прямо перед нами, когда Василе внезапно остановилась и молча указала пальцем на запущенный сад за позеленевшей скрипучей калиткой. Среди давно не стриженых кустарников мерцали тусклые китайские фонарики, а мощеная дорожка вела к крыльцу с неприметной железной дверью без вывески. Я попытался осмотреться, но Василе решительно схватила меня за рукав и потащила за собой — я едва успел юркнуть вслед за ней в бархатную полутьму, расцвеченную такими же фонариками, какие были разбросаны по саду. Пятна света болтались под потолком то тут, то там — похоже, хозяева этого заведения развешивали фонари вразнобой, но этот легкий беспорядок ничуть не раздражал. Где-то маленьких бумажных абажуров не хватило, и над приземистыми столиками из темного дерева и стекла свисали простые лампочки на витых шнурах. Моя спутница уже успела поймать хмурого невысокого официанта в глухом черном кителе и говорила ему что-то быстро, тихо и неразборчиво. Я оставил попытки прислушаться и прислонился спиной к голой кирпичной колонне. — Пошли, — меня выдернули из полузабытья — моргание фонариков в темноте гипнотизировало. — Мой любимый столик — во-о-он там, если ты, конечно, не питаешь особой привязанности к этой колонне и не хочешь остаться в ее объятиях навсегда… У столика бесшумной тенью мелькнул уже знакомый официант, поставил поднос с горящей свечой и высокой бутылью из зеленоватого стекла, плеснул что-то в бокалы и исчез, затерявшись в темноте за высокой барной стойкой из потертого кирпича. Я присел на край мягкого низенького дивана и, прищурившись, присмотрелся к ловким движениям пальцев Василе. Она выудила из небольшой медной чашки кубик сахара, обмакнула его в напиток, аккуратно опустила на изящную ложку с филигранным узором и медленно поднесла к горящей свече. Над ложкой вспыхнуло голубоватое пламя, которое тут же окунулось в высокий конусный бокал. Изумрудно-зеленая жидкость наполнилась плотным серебристым дымом — он вытекал через край, сползал по холодному стеклу и тут же рассеивался в воздухе. Это было похоже на магический ритуал — медленный, выверенный и задумчивый. Она помахала ладонью над бокалом, развеивая остатки дыма, отпила и облизала губы. — Попробуй. Я принюхался к терпкому запаху полыни, меда и жженого сахара. В голову заползал одурманивающий туман. Тонкий аромат дыма смешивался с нотами цветочных духов. Стало спокойно и легко. Я сделал глоток. — Это ведь лучше, чем бренди? — спросила она полушепотом, заговорщически улыбаясь, и отправила в рот кубик шоколада. — Определенно, — я кивнул. Зелье медленно растекалось под кожей, обжигая, обволакивая, убаюкивая… Я откинулся на подушку. Василе подсела ближе и коснулась своим бокалом моего. — Ещё? — ее глаза блестели. — Если уж творить магию, то от начала и до конца, — я мечтательно улыбнулся. — Давай. Мы выпили ещё по глотку, картинка перед глазами поплыла. Василе зажмурилась и рассмеялась, потянулась за новой порцией сахара, зацепила свечу и чуть не потеряла равновесие. Я инстинктивно поймал ее и бережно усадил обратно на диван. Она казалась хрупкой, недолговечной, как пыльца на крыльях бабочки, и я на секунду испытал безотчетный страх — что, если это неосторожное прикосновение было дьявольски неправильным? Я внимательно посмотрел ей в глаза сквозь запотевшие от дыма и свечей стекла. — Если ты и дальше собираешься бросаться в огонь, думаю, на сегодня этой пары глотков с тебя хватит. — Это статистическая погрешность, — она фыркнула под нос. — Будь любезен, скажи, ты всегда так серьезен, или просто прикидываешься? — Должен же кто-то оставаться разумным? — Как по мне, лучше порой оставаться безумным. Я внезапно понял, что до сих пор держу ее за плечо. — Ты всегда в очках? — она осторожно провела пальцем по дужке, ненароком касаясь кожи. — Только когда есть на что смотреть, — улыбнулся я. — Сейчас — точно не на что, — она почти вплотную приблизилась к лицу, аккуратно сняла очки, оправа звякнула о стеклянную столешницу. — Смотри… Не промахнись. Все вокруг превратилось в размытый переменчивый калейдоскоп. Медленный калейдоскоп. В полубессознательном сонном дурмане я коснулся ее волос, провел пальцами по вискам, очертил контуры лица, ощущая на ладонях теплое сбивчивое дыхание. Что-то внутри пыталось остановить, но затуманенный разум отказывался слушаться, скованный чарами зеленых фей¹. Я наклонился, коснулся ее губ, ощущая горьковато-сладкий привкус полыни, и почти беззвучно усмехнулся. — Не промахнулся? — Замолчи. Она с глубоким вздохом запустила пальцы в мои волосы и снова поцеловала — медленно, нерешительно, словно опасаясь. Я притянул ее к себе, ощущая сквозь тонкую рубашку сумасшедший перестук сердца, проваливаясь в бесконечно долгий поцелуй со вкусом дыма, сахара, шоколада и горьких трав. Василе запрокинула голову, ловя воздух, и я понял, что пропал. Предупредительный голос разума выжгло дотла вместе с расплавленным кубиком сахара. Я целовал ее в шею, тонкие ключицы, запястья, ладони, возвращался к губам, все ещё хранящим горечь напитка, задыхался, напрочь забывая о том, где нахожусь, как будто и время, и пространство замерли, не смея мешать. Василе гладила мои волосы ослабевшими руками, и мерещилось, что стоит разжать объятия, и она просто обмякнет, как тряпичная кукла, стекая с мягкого дивана на бетонный пол. Разжимать руки не хотелось. Темные волосы с медным отливом рассыпались по плечам, я осторожно убрал пряди назад, обнажая изящную шею, и провел пальцами по хрупким позвонкам, касаясь воротника рубашки из тончайшего китайского шелка. Тонкие вздрагивающие пальцы вцепились в мой затылок, и я мягко попытался высвободиться: — Милая, ещё немного, и ты выдернешь мне все волосы. Ослабь хватку. Впрочем, если тебе так нравится… Вместо ответа она беззвучно рассмеялась, уткнувшись мне в шею, но пальцы разжала. Я несколько раз моргнул, чтобы остановить карусель перед глазами, до сих пор ощущая на губах полынь и шоколад. Воцарилось неловкое молчание. Я осторожно положил ладонь ей на затылок, прижимая к себе, и уставился куда-то в пространство. Кажется, на стене висело какое-то абстрактное полотно — сплошные цветные пятна, буйство красок… Сейчас весь мой мир напоминал размазанную художественную палитру, и красочный балаган только отвлекал. Я молча закрыл глаза и погрузился в привычную темноту. Смотреть на стену было бессмысленно, а Василе… Мне не нужно было смотреть на нее, чтобы видеть. Вдыхая умопомрачительный запах ее волос, я видел ее каждым нервом. Кожей, губами, кончиками пальцев, как безупречный музыкальный инструмент, чутко реагирующий на действия настройщика. Василе сидела неподвижно, и я чувствовал только теплое дыхание около своего лица. Ей явно было неуютно. Я опустил голову и коснулся ее уха. — Если хочешь, можем уйти. Она помолчала и, в конце концов, кивнула, отводя глаза. — Прости, веду себя как… как будто я не школьный учитель, а девчонка. — А ты и есть девчонка, — улыбнулся я. — Просто хорошо маскируешься. — А ты умеешь разрядить обстановку, — она хмыкнула, поднимаясь, замерла на секунду и внезапно опрокинула в себя остатки напитка на дне бокала. Я удивлённо приподнял бровь. — Что? — она с вызовом посмотрела на меня расширенными зрачками. — Без разницы уже… — Да нет, — я рассмеялся. — Ничего. Просто могла бы и поделиться. — А говорил — бренди! — передразнила она и, избегая смотреть мне в глаза, поспешила к выходу. Прохладный ветер с гор взъерошил волосы и мягко сдувал накатившую было сонливость. Мы молча дошли до тускло мигающего уличного фонаря, бросающего отсветы на ажурные арки моста Лгунов, и я, не глядя, обнял ее за плечи. — Ночь холодная, а пальто тонкое. Одевалась впопыхах. Или не знала, во сколько вернёшься домой, — я говорил почти неслышно, но судя по реакции, попал в точку. Она зябко поежилась и благодарно прижалась к моему боку. — Будто не знаешь. Как будто это я живу в Трансильвании всю жизнь, а не ты. — Мне иногда почему-то кажется, что ты здесь родился. Нет, не так… Что ты и это место — как кровные родственники. Не знаю, как объяснить, — она замялась. — Странно, наверное, звучит. Ты здесь дома, это твоя земля. Словно в тебе течет кровь… Местная кровь. А еще этот дом, о котором ты столько рассказывал. Вы с ним как будто едины — ты часть его, он часть тебя… А, чтоб его. Ерунду я несу, Йен. Прости. — Мне и самому иногда так кажется, — я пожал плечами. — Не все ли равно? Я вообще порой чувствую себя кем-то другим. Просыпаюсь утром и не могу понять, где я, кто я… — Это нормально. Может быть, утром просыпаешься действительно не ты. Мы остаемся во вчерашнем дне. Меня передёрнуло, и я резко остановился. — Я не хочу оставаться во вчерашнем дне. Хочу в сегодняшнем, — я замолк на пару секунд, подбирая слова. — С тобой. Ее зелёные глаза в ненадежном свете фонаря напоминали кошачьи. Ответа не последовало, и я мысленно чертыхнулся. — Прости, я ляпнул лишнего. Не бери в го… Она не дала мне договорить и обняла с такой силой, на которую эти хрупкие руки, казалось, не были способны. Мимо промчалась какая-то галдящая компания — редкость для этого города, где после семи часов вечера жизнь практически замирала. Наверное, туристы. — Йен, — она еле слышно шепнула, уткнувшись носом мне в грудь. — Я… Дура я. Я осторожно пригладил растрепавшиеся волосы. — Я провожу тебя до дома. Но только при одном условии. Ты больше не будешь называть себя дурой — тем более, это наглая, непревзойденная ложь. Она подняла глаза. — Я не хочу домой. — Тебе завтра в школу, — я не удержался от смешка — настолько странно это звучало. — Плевать. — На ее лице мелькнула полуулыбка. — До твоего дома ближе. На улице холодно, сам сказал. Пальто тонкое. Ты же не дашь мне замёрзнуть? — Ни при каких обстоятельствах, — покачал я головой. — Недопустимо. Но хочу предупредить — у меня в любой момент может исчезнуть электричество… — Плевать, — повторила она, глядя на меня со странным блеском в глазах. — Свечи зажжешь. Это красиво. — Ты сумасшедшая. Сумасшедшая, — я улыбнулся, чувствуя себя почти счастливым. — У меня были хорошие учителя. — И какие наставники учат такой любопытной разновидности сумасшествия? Нет, не отвечай, — я опустил ладонь на ее плечо. — А то, того и гляди, решу тоже поучиться, а у меня своего в избытке… Пойдем, а то и вправду замерзнем. Холл встретил нас привычной зеленоватой полутьмой. Я щёлкнул выключателем, запер дверь и внезапно почувствовал себя запредельно неловко. — Ну… Ты хотела посмотреть на мой дом. Вот. Она восхищённо озиралась по сторонам. — Йен! Это… Это просто невероятно. Здесь же каждая пылинка с историей! — Ага, — фыркнул я. — Десятилетиями накопленная бесценная пыль. Культурные слои. Скоро можно будет проводить археологические раскопки… Не прибрался к твоему приходу, извини. До сих пор не знаю, как чистить эту адскую люстру. — Все такое старое… — она восторженно погладила каменный портал камина. — С ума сойти. — Да, не поспоришь. Особенно очаровательным это кажется по утрам, когда ты пытаешься сварить кофе, но в самый неподходящий момент накрывается газ или вода, — я оскалился. — У антиквариата есть свои минусы. — И все равно это потрясающе, — завистливо вздохнула Василе, покосившись на меня. — Ты как владелец музея. Или замка. Граф… — Лишь бы не Монте-Кристо, — я притянул ее к себе. — Не хотелось бы сидеть в темнице. Есть дела поважнее. — Есть дела поважнее, — эхом отозвалась она и медленно, словно сомневаясь, размотала шаль. Я не помнил, как мы преодолели лестницу и длинный коридор, как оказались в спальне, и куда подевалось злосчастное пальто. Это было похоже на водоворот — только, в отличие от гиблой стремнины, он был лучист и полон живой воды. Она что-то шептала, но я слушал вполуха — это было неважно, совершенно неважно, потому что комнату наполняли миллиарды звуков и запахов — шорох ткани, сбивчивые вздохи, поцелуи, шелест рассыпавшихся нотных листов, разлетевшихся вокруг стола. Город окружал нас тяжелым дыханием песка и камня, заключал в древние объятия, и меня захватывали приступы непередаваемой нежности и грусти. Природы этой грусти я не понимал, да в этом и не было нужды — она смешивалась с неровными полосами света, падающими из-за приоткрытых штор, терялась в сгущающейся ночной тьме и становилась чем-то вроде крупинок морской соли на плитке горького шоколада. Медленно плавящимся кубиком сахара на серебряной ложке. Каплями растопленной карамели, оседающей на дне бокала, пахнущего горькими травами. Тонкая блузка бесшумно скользнула по плечам, и луч света от мимо проезжающей машины выхватил из сумрака сетку мелких родинок на неестественно бледной, словно опаловой, коже. Я осторожно коснулся пальцами вздрогнувших лопаток, обрисовал контуры зигзагообразной молнии, и тронул губами хрупкую шею, зарываясь лицом в пряди растрепанных волос. — Ты знаешь, что у тебя на спине — созвездие Кассиопеи? — Нет, — шепнула она едва слышно. — Но теперь знаю. И что это значит? — На твоей коже — часть вечности. Ты — часть вечности. Мы оба — часть вечности. Василе перехватила мои пальцы и тихо рассмеялась. — Кассиопея поспорила с Нереидами о том, что ее красота не имеет равных во всей Вселенной. И проиграла. — Не вижу здесь ни одной Нереиды, — я осторожно избавил ее от остатков одежды и с наслаждением прижал к себе. — А что до меня… Мне не нужны доказательства. Преграды, которые я выстраивал годами, рассыпались, как с треском ломается и крошится в пальцах хрупкий перламутр. Нас окутала безмерная, пронизывающая нежность, и я нырнул в этот непостижимый омут не сопротивляясь. Может быть, это было помутнением, может быть, я лишился рассудка, но еще никогда безумие не казалось мне столь священным. ------------------------- ¹ В XVIII веке абсент называли «зеленой феей» парижской богемы