— Ты все знал! — Ханна наградила ни в чем не повинную дверь Августа Штратца несколькими весомыми ударами. — Знал, но ничего не сказал. Знал и отправил меня туда?!
За дверью было тихо, и Ханна с удвоенной силой громыхнула тяжелой бронзовой колотушкой. Ответа не последовало. Задвижка в смотровом окошке не шелохнулась, грубая дубовая дверь скрадывала звуки, и можно было только догадываться, не стоял ли Штратц в собственной прихожей, прислонив ухо к стене.
— Трус, — убежденно бросила Ханна, с негодованием прожигая взглядом дверную ручку. — Трус и подлец. В моем брате больше силы, чем в тебе. В каждом из нас больше смелости, чем в тебе!
Что-то зашуршало, заскрипело, задвижка отъехала в сторону, и в узкой щели показались старческие глаза. Прищуренные, обрамленные морщинами, выцветшие — когда-то Август наверняка был красавцем, но сейчас от глубокой синевы остались жалкие тусклые воспоминания. Видимо, обвинения в трусости старик выдержать не смог.
— Тебе ли о храбрости судить, пигалица? — недобро просипел он, глядя на Ханну в упор. — Ты пришла ко мне, получила то, что хотела… Предложила мне то, что предлагать было нельзя. Безрассудная, невоздержанная юность!
— Ты знал о том, что нельзя. Я — нет, — Ханна подошла к двери почти вплотную. — И ничего не сказал мне.
— А ты бы на моем месте смогла отказаться?
Его голос звучал тихо, почти безжизненно, напоминая о шорохе сухих листьев на могильных камнях. Старых камнях, иссеченных дождями, шершавых… Под одним из них была похоронена жена Штратца, и все в городе знали, что в начале каждого сезона старик, опираясь на отполированную клюку, приходит на кладбище и подолгу сидит возле надгробия. Он никогда не приносил покойнице цветов — только что-то бормотал часами, согнувшись над вросшим в землю камнем, не замечая ни холода, ни зноя. О чем говорил Штратц, никто не знал, а спрашивать… у угрюмого бортника опасались справляться даже о времени суток. Разузнавать подробности его визитов на старое заросшее кладбище было бессмысленной затеей — если только какой-то чудак не захочет получить клюкой по чересчур любопытному затылку.
— Я знаю правила и законы, — Ханна упрямо обняла себя за плечи. — Если закон требует отказа, я отступлю.
Дверь внезапно скрипнула и приоткрылась, а в просвете появился Штратц со странной смесью повелительной властности и горькой обреченности на сухом сморщенном лице.
— Ты слишком проста, дитя. Слишком самоуверенна. Слишком мало знаешь. Я могу быть кем угодно, — он приоткрыл дверь чуть шире и, неожиданно для Ханны, сделал едва заметный приглашающий кивок. — Кем угодно, поняла? Дельцом, торгашом, жестокосердным скупердяем, прохиндеем, но не подлецом. Ты наделила меня титулом, которого я не носил.
Ханна молча скользнула в прихожую. Этот дом был закрыт для детей, и она могла поклясться, что стала его первым гостем — Штратц не жаловал тех, кто пришел сюда из Гамельна, повинуясь хрустальным переливам флейты. Зачем он ее позвал? Дело в Смотрящих и ее миссии? Хитрец потребует новой сделки? Ханна глубоко вздохнула и смело посмотрела на старика. Тот не выглядел ни опасным, ни обозленным — лишь смертельно уставшим. Казалось, что последние недели навалились на бортника земной тяжестью — спина согнулась еще больше, а седые волосы, зачесанные назад, поредели, открывая глубокие залысины. Он кутался в длинный бархатный халат и тяжело опирался на неизменную трость, поглядывая на Ханну с легкой снисходительностью.
— Что застыла? Проходи, пока зову. Разговор есть.
Медленно ступая по мягкому ковру, устилающему скрипучие доски, Ханна вошла в укутанную сумраком залу. Наверное, стоило что-то спросить, но все вопросы вылетели из головы — она смотрела во все глаза, забыв о том, что давно выросла из детского платья, и взрослой девице не пристало восторженно разглядывать чужие дома.
А посмотреть было на что. Полки бесконечных стеллажей прогибались под тяжестью книг, тускло блистали в свете свечного пламени кинжалы и сабли, покоящиеся на деревянных и бархатных ложах, а в полутьме угадывались силуэты каменных статуэток и пустых канделябров. Но все это не стоило и толики внимания… Комнатой владели портреты. Стены, отделанные дорогим темным деревом, были увешаны ими снизу доверху, и сначала Ханна недоуменно прищурилась — все знали, что бортник не имел большой семьи, но кто будет украшать собственную залу фамильными портретами из чужих родов?.. Приглядевшись, она поняла, что со всех картин смотрело одно и то же лицо. Строго и радостно, задумчиво и отстраненно, с полуулыбкой, напряженной складкой на лбу, кокетливо вздернутой бровью… Десятки парадных, ростовых и будуарных портретов, бюстов и силуэтов. Нарядные полотна, написанные маслом и обрамленные в дорогие рамы — и там же неловко приткнувшиеся угольные наброски, небрежные миниатюры, теряющиеся среди произведений искусства. На всех — госпожа Штратц. Где-то совсем юная, почти девчонка, где-то молодая, зрелая, стареющая, спящая и бодрствующая — она смотрела на гостью отовсюду — и одновременно из ниоткуда, словно удивляясь тому, что в этих стенах присутствует кто-то кроме одинокого старика.
— Садись, — Август коротко указал на большое разлапистое кресло у погасшего камина. — Огонь разводить не буду, недосуг.
Потрескивающий камин сделал бы уютнее это огромное помещение, больше похожее на гигантский склад воспоминаний, но Ханна промолчала и опустилась на мягкое продавленное сиденье. Хотелось забраться с ногами, подтянуть колени к груди, спрятаться от сотен пристально смотрящих глаз, но следовало держать себя в руках. Она выпрямилась, расправила на коленях сбившийся подол и сцепила пальцы в замок.
— Зачем ты позвал меня?
— Здесь были
они.
Август опустился в кресло напротив, прислонил трость к стене и с кряхтением принялся разминать больное колено. Называть Смотрящих их истинным именем бортник избегал, но в этом уклончивом «они» Ханна услышала все, что было нужно.
— Ты боишься их, — она не спрашивала, а утверждала, не отрывая взгляда от старика. — Зря.
— Зачем бояться тех, кого избегает сам страх? — Штратц хрипло хмыкнул и, наконец, оставил колено в покое. — Нет, дитя. Не боюсь.
Ханну внезапно обдало холодом — она так и не успела спросить у своего безликого проводника в подземельях, куда делась омоньерка. Если ее не вернули Штратцу, значит, их сделка нарушена?
— Что они сказали?
— Что мое время уходит. Нашли чем удивить. Я и сам прекрасно это знаю, — он надсадно закашлялся, извлек из-за пазухи какой-то мутный пузырек и глотнул. — И доставили твою находку.
— Но ведь… — Ханна замешкалась. — Ведь эти предметы… не должны находиться в городе. Им не место здесь. Разве не так?
— Все так, — покивал Август. — Но для меня сделали исключение. Когда я уйду, вещица Амалии уйдет вместе со мной. Эка невидаль-то, — он покачал головой. — Я, признаться, зуб давал за то, что ты ничего не найдешь. Но ты удачливая.
— Удачливая? — Ханна чуть не задохнулась от возмущения. — Смотрящий сказал, что я осталась бы со своей находкой в подземельях до скончания времен. Что я никогда бы не нашла дороги назад. Что ты просто решил от меня отвязаться, отомстить мне за…
— Уймись, — Штратц раздраженно помахал костлявой рукой перед ее лицом. — Никто не собирался сживать тебя со свету. Да, я действительно хотел от тебя отвязаться. Ты пристала, как дрянное мочало, разбередила память, а мне нужно было тебя привечать?
— Зато сейчас привечаешь, — Ханна саркастично улыбнулась. — Почему? Потому что тебе отдали пояс, а я все-таки вернулась?
— Потому что ты явилась к моему дому, когда я тебя не ждал, и начала сыпать проклятиями. А еще потому что ты теперь — одна из
них, — он наградил Ханну тяжелым взглядом. — Я могу выгнать отсюда городскую детвору, но не в моих силах прогнать того, кто служит городу.
«Значит, служит городу»… У Ханны перехватило дыхание. Что-то внутри обмерло, но она сдержалась и не показала волнения.
— Я просто одна из тех, кто когда-то пришел с Флейтистом. Я не особенная. Не Хранитель, и никогда им не буду.
— Тем не менее теперь ты служишь им. Тебя выбрали, чтобы вернуть городу жизнь.
— И, кстати, заодно продлить твою, - заметила Ханна. - Или ты забыл об этом?
— А зачем? — Штратц сдвинулся на край кресла, как будто хотел встать, но передумал, и лишь буравил девчонку взглядом. — Я уже достаточно постарел, пока стояли часы. Какая мне радость коротать вечность в этом дряхлеющем теле? Наступит день, и я уйду. К Амалии.
Он снова глотнул из пузырька и откинулся на спинку кресла, поглядывая на стены из-под прикрытых век.
— Так стремишься к смерти? — Ханна произнесла это почти неслышно, одними губами, но Штратц услышал.
— Я прожил достаточно, чтобы понять, что жизнь переоценена. Все, чего жаждет юность и все, чему внемлет зрелость, я получил… Стремлюсь, но не к смерти. К Амалии. Встретиться с ней за чертой и сказать ей все, о чем не успел.
— И каковы будут твои слова?
— Что я любил ее, даже если она этого не видела. И она разбила мне сердце, хотя многие считают, — да-да, не прикидывайся, я знаю, — что у меня его нет.
— У тебя есть сердце, — уверенно произнесла Ханна, чеканя слова. — Иначе не было бы этого всего… Вот этого.
Она неуверенно провела рукой по воздуху, стараясь избегать бесчисленных копий Амалии Штратц, молчаливо взирающих сверху вниз.
— Это — меньшее, что я могу сделать, — нахмурился Август. — Ты ничего не знаешь, девчонка. Ты пришла когда-то со своим Флейтистом, и мы перестали стареть. Мы были счастливы. И что же? Что взамен?
— Потом Флейтист умер…
— И без тебя знаю, — раздраженно отмахнулся бортник. — Лежит в сырой земле неподалеку от моей жены. Превратился в пепел, как и все смертные. Пепел к пеплу, земля к земле… Только вот потом пришел новый.
— Они всегда приходили, — Ханна пожала плечами — эту информацию знал каждый. — Их находили Смотрящие, а кто-то появлялся сам. Сейчас часы стоят, и город уже давно не знал такого долгого ожидания. Ганс повзрослел… Он не был таким с самого начала.
— Я помню, каким был Ганс. И какими были вы все, — на Ханну уставились бесцветные глаза из-под клочковатых бровей. — Часы остановились, и время пошло. Я не был стариком. И Амалия… О, она была красавицей. Первой красавицей города. А потом начала слабеть. Дряхлеть, стареть, когда этот дьявол во плоти отказался принять зов.
Ханна вспомнила слова Смотрящего в Часовой башне.
«Не ты выбираешь путь. Путь выбирает тебя».
— Он отказался и заплатил жизнью. Все честно. Путь выбрал Якуба, а он его отринул.
— Амалия тоже заплатила жизнью, — сплюнул Штратц. — Пошла за ним, как ребенок, зачарованный проклятой дудкой. Пошла туда, где ей было не место, и сгинула в пустоте. Этого тоже требовал путь? Это тоже честно? Ты теперь посвящена в городские тайны, может, ты и ответишь?
— А Смотрящие не отвечают на твои вопросы? — Ханна сама не заметила, как робость отступила, словно ее и не бывало. — Уж наверняка смогут рассказать больше, чем я…
— Они не объясняют таким, как мы. Только раздают указы и приносят недобрые вести.
— Тогда у меня есть вопрос, — Ханна вздернула подбородок и с вызовом уставилась на бортника. — Ты сказал, что Амалия пошла за ним. За Якубом. Весь город знал, что она ушла в подвалы и не вернулась, но почему именно за ним?
Бортник внезапно расхохотался — клокочуще, жутко, вперемешку с хриплым кашлем.
— Ты ни-че-го-шеньки не понимаешь! — Август закатывался, упираясь ладонями в колени и обнажая желтоватые зубы. — Зачем еще ей было идти в эти забытые всеми богами подземелья? Спасти хотела его, дура. Думала — уйдет наверх, найдет его, расскажет обо всем, он и вернется. Да только не спасло бы это его, и себя сгубила. Ду-ра!
Он поднял глаза на вереницы портретов и с горечью махнул рукой.
— Дура и есть.
— Но зачем госпоже Штратц было его спасать? Какая ей выгода?..
— А такая, юное дитя, — Август почти навис над Ханной, обдавая ее запахом чего-то терпкого и лекарственного, — что игра в любовь уши залепляет свечным воском, а глаза застит слепота.
Он отшатнулся, сжал в кулаке набалдашник трости.
— Она ослепла душой, как ослепли городские соглядатаи. Ее вела темнота. Я не мог последовать за ней в этот дьявольский омут, а ваш звонарь бесовской мог бы ее спасти, отправить назад, но не стал… — Август помолчал и посмотрел на гостью исподлобья. — Я не имею права прогонять тебя, но сейчас — лучший момент, чтобы ты убралась из моего дома.
Ханна осторожно встала.
— Потому что Якуб был потомком того, кто привел нас, а теперь я должна привести в город того, кто напомнит тебе о нем?
— Молчи и уходи. Я сказал все, что хотел. Больше, чем хотел.
Бросив прощальный взгляд на живые стены, Ханна бесшумно зашагала к выходу, напоследок шепнув:
— Спасибо за мед. Мой брат здоров и передает тебе благодарность.
Штратц не ответил, но Ханна чуяла затылком, как старик провожает ее до самого выхода, глухо постукивая по ковру клюкой — единственным, что выдавало его присутствие в полумраке. Ладонь легла на дверную ручку, с улицы пахнуло ночной прохладой.
— Она ушла в подземелья со свечами, которые отливал я.
Ханна замерла в дверном проеме, вопросительно обернулась.
— Я сам делал эти свечи. Из воска, который собрал в собственных угодьях. Солнце ее не спасло.
Август резко развернулся и, постукивая клюкой, исчез в глубине дома — ни слов прощания, ни вопросов, ни напутствий.
Дверь закрылась, тяжело ухнув напоследок, как разбуженный лесной филин. Ханна хорошо помнила Якуба — музыканта, который отказался. Музыканта, который нарушил закон и попытался обратить вспять собственную судьбу. Кто бы мог подумать…
***
Тесный чердак пах пылью и сыростью. Ганс легко лавировал среди коробок и сундуков со старым хламом, переступал через тяжелые балки-лежени, пригибался, чтобы не встретить лбом неструганные стропильные опоры. Найти сестру было несложно — вот она, стоит на цыпочках, всматривается в темноту, вцепившись в оконную раму. Раньше слуховые окна открывались нечасто — лишь редкими ночами удавалось увидеть в них не пустынные улицы тихого Германштадта, а яркий, почти праздничный Сибиу, за которым было так интересно наблюдать.
Сибиу. Новое имя города чем-то напоминало заклинание, его было приятно перекатывать на языке, как медовые леденцы.
Си-би-у… Ганс смотрел на город, который был и родным, и чужим, с замиранием сердца. Люди в странных одеждах, стремительные повозки, мигающие цветными огнями, ве-ло-си-пе-ды… Он узнал новое слово от Тилля, и с тех пор втайне лелеял мечту притащить такой велосипед — пусть старый, пусть плохонький, но свой — из очередной вылазки в Ратушу. Только вот Ханна во время недавней прогулки такого натерпелась, что теперь вряд ли отпустит. Ганс прекрасно понимал, что сестре не по душе его тяга к приключениям, а теперь, когда она сама прикоснулась к миру подземелий, он мог окончательно забыть об одобрении. Оставаться послушным братом или, скрываясь, в компании мальчишек пробраться в подвалы обманом — выбор был невелик. Ганс чувствовал себя виноватым и блефовать не хотел — по крайней мере, пока.
Он подтащил поближе к окну рассохшийся трехногий табурет, проворно взобрался, выглянул из-под локтя сестры и восхищенно вздохнул. После того как Ханна вернулась из подземелий, что-то изменилось — теперь волшебный, обновленный Германштадт появлялся в чердачных окнах тогда, когда ей хотелось. Больше не приходилось ждать особых ночей, не было нужды отсчитывать луны. Каждый раз, когда Ханна приходила на чердак, узкие слуховые окна становились глазами, способными узреть город из иного мира. «Из будущего» — так говорила Ханна, и у Ганса не было оснований ей не верить. Она категорически отказалась рассказывать, что именно произошло в Ратуше, и Ганс понимал одно — сестра каким-то неведомым образом договорилась со Смотрящими. О чем именно, ему думать не хотелось — соглядатаи, сотканные из ткани самой темной ночи, пугали его, и Ганс надеялся из последних сил, что Ханна знает, куда идет. Она всегда знала. Если бы не Ханна, их бы не было здесь, и он бы не разглядывал смеющихся прохожих, поедающих свежие бублики на набережной реки Кибин, не восторгался позвякиванием велосипедных звонков, не услыхал чужую, незнакомую музыку, которая была слишком красива, чтобы оторваться.
— Ты давно здесь, — он осторожно подергал Ханну за рукав. — Чего-то ждешь?
— Не чего-то, а кого-то, — Ханна чуть отодвинулась, пуская брата поближе. — Смотри.
Вихрастая голова почти целиком пролезла в оконный проем. Вокруг расстилались смутно знакомые переулки Старого города, освещенные теплыми мерцающими огнями уличных фонарей. Редкие прохожие появлялись и тут же исчезали, растворяясь в синеве прохладных осенних сумерек. Ганс мог завороженно вглядываться в этот близкий и неимоверно далекий вечер бесконечно долго, но Ханна легонько ткнула его в бок.
— Смотри. Вот он.
По каменной мостовой шагал человек. Ганс сразу узнал его — он ни с кем бы не спутал того, кто пробудил музыку в старом доме. В доме, из которого когда-то приходил Якуб, и куда вернулся, сделал запретный шаг назад, вопреки всему. Когда Якуб ушел прочь, музыка замолчала навсегда, а теперь она звучала снова — и вместе с ней звучала надежда.
— Его зовут Йонас, — шепнула Ханна. — И я знала, кто он — с первых шагов, с первых нот, сыгранных на тех самых клавишах… Помнишь, как он играл впервые?
Ганс помнил. В тот вечер окна по счастливой случайности были открыты, и музыка ворвалась в дом порывом дикого, необузданного ветра, который принес чужие ароматы, чужие чувства, соединил Сибиу и Германштадт в единое целое. Заставил звенеть невидимые струны, успевшие ослабнуть и замолчать.
Ганс переступил с ноги на ногу — стоять на табурете было неудобно.
— Совсем не похож на Якуба. Тот был рыжий, прямо как я. А этот нет… Но он сильнее, так ведь?
— Сильнее, — Ханна медленно кивнула. — Гораздо сильнее. Ты даже не представляешь насколько. Дом принял его. Город заботится о нем. Этот человек будет говорить с нами на одном языке. Он вернет нам время…
Ганс вглядывался в темноту. Определенно новый хозяин дома был полной противоположностью прежнего. Темные волнистые волосы с проседью, острый профиль, смеющиеся глаза за стеклами очков, размашистый шаг… Музыкант, который все еще не знал о том, кем является на самом деле, воодушевленно жестикулируя, рассказывал что-то своей спутнице и выглядел абсолютно счастливым.
— Гляди, — Ганс покосился на Ханну. — Кажется, ему все нравится.
— Ты о чем?
— Ну… — Ганс выразительно кивнул — в переулке как раз раздался звонкий женский смех. — По-моему, он не хотел бы ничего менять.
— Ты не понимаешь, — устало прикрыла глаза Ханна. — То, чего он хочет, чего мы хотим — все это не имеет значения. Не болтай ерунду. В конце концов, прежде чем решить, хочешь ли ты что-то менять, надо хотя бы попробовать, а он не пробовал.
— Попробует, — уверенно заявил Ганс. — Ты говорила, что он уже открывал двери.
— Открывал, у него есть дар… И я помогу открыть еще, Смотрящие обещали научить. С окнами у меня получилось, а значит, выйдет и с остальным.
— Получится. Но останется ли он? — Ганс поежился. — Якуб не остался.
— Он — не Якуб, — тихо ответила Ханна. — Но ты прав. Его многое держит. Нам предстоит побороться, если хотим вернуть городу его время.
Ганс уселся на табурет — музыкант со спутницей как раз поравнялись с каменной аркой и исчезли из виду.
— А что держит людей? Что держит нас здесь? А его — там?
Ханна помедлила. Что помогало хранить сон брата и заставляло идти в Ратушу? Что обязало ее помогать Смотрящим?
— Любовь. Нас всех держит любовь.
***
Тишину просторной булыжной площади нарушал топот детских ног, перешептывания, веселый гомон. Старшие придерживали младших за лямки, дружелюбно прикрикивали, подтирали носы, не давали срывать розы с пышных кустарников. Ханна, кутаясь в теплую накидку, вышла на середину круга.
Ответом была воцарившаяся тишина.
— Круг-кольцо, — нерешительно затянула Ханна, — танцуй и пой…
Дети Гамельна проворно выстроились в хоровод, окружив площадь плотным кольцом. Кто-то начал подпевать тонким голосом — не разобрать, мальчишка или девчонка:
— Танцуй и пой! Потанцуй и ты со мной…
Спустя секунду присоединились и другие, и вскоре площадь наполнил нестройный хор из десятков детских голосов, а хоровод разбился на два кольца — побольше и поменьше.
«Круг-кольцо, танцуй и пой
Потанцуй и ты со мной
Роз полны наши сады
А карманы трав полны
Пепел кружится в тиши
Падай ниц и не дыши»¹.
Детям Гамельна было, что праздновать этим солнечным утром.
-----------------------------------------------------------------
¹ Вольный перевод известной средневековой считалки, которая обрела популярность в эпоху чумы XVII века («Ring around the rosies, pocket full of posies. Ashes! Ashes! We all fall down»). Поскольку приемлемого перевода на русский язык я не нашел, и версий считалки очень много, выходом стала стихотворная вариация.
