Резонанс

Веди меня от неведения к истине, Веди меня от тьмы к свету, Веди меня от смерти к бессмертию (Брихадараньяка-упанишада, Павамана)

Знакомая фигура в черном появилась на пороге без предупреждения — просто возникла из ниоткуда, подобно сгустившейся тьме, незаметно и безмолвно. С таким безмолвием, вероятно, мироздание отсчитывает часы и минуты медленно утекающего времени, бесстрастно наблюдая за тем, как все живое растворяется в вечности. Глухой, слепой и беззвучной — почти как Смотрящие, ее верные слуги и хранители. Ханна чувствовала за спиной холодящее дыхание этой вечности с того самого дня, как вернулась из Ратуши. Чувствовала, что вечность движется за ней по пятам, когда набирала воду из колодца, когда шла к Штратцу, когда готовила Гансу маисовую кашу на завтрак… Смотрящие никогда не уведомляли о своих визитах — они просто появлялись и исчезали, когда считали нужным. Ханну застали врасплох, несмотря на то, что ожидание переполняло ее днем и ночью. Часами она напряженно вслушивалась в шорохи за окном, пытаясь понять, остановился ли кто-то на крыльце, и разочарованно возвращалась к домашним делам. Гость тем временем явился без шороха и стука, ничем не выдавая своего присутствия, и Ханна досадовала, что не сумела заметить его вовремя. Кто знает, может быть, укутанный плащом силуэт уже битый час темнел в коридоре, наблюдая за ее попытками выскоблить медные горшки? Она выпрямилась, отложила в сторону кусок ненавистного дурно пахнущего мыла, — песок и зола оставляли на коже болезненные красные пятна, но иначе отмыть котелки и горшки не представлялось возможным, — и вытерла руки о холщовый фартук. — Добро пожаловать в мой дом. Я ждала. — И тебе здравствовать, Ханна, дочь Эдельмунда, — просвистел визитер. — Я припозднился, но, как говорят в мире тебе подобных, лучше поздно, чем никогда. — Рада видеть тебя вновь, — Ханна слегка опустила голову в знак вежливости, но тут же замешкалась — она совершенно не была уверена, кто из Смотрящих явился в ее дом. Тот же самый, а может быть, другой? — Или… Смотрящий угадал ее мысли и не спеша заскользил к накрытой покрывалом деревянной лавке. — В сущности, твои сомнения не имеют смысла. Говоря с каждым из нас, ты говоришь со всеми сразу. Неважно, кто из Хранителей встречает тебя. Неважно, с кем ты беседовала вчера, и с кем будешь беседовать завтра. Но сегодня ты оказалась права. Мы встречались ранее. Ханна с подозрением смотрела на гостя. — Откуда мне знать, что именно ты был со мной на Часовой башне? Если вы все настолько одинаковы? — Не совсем, — Смотрящий издал звук, отдаленно напоминающий смешок. — Остальные не такие разговорчивые. Ханна прыснула и уселась на противоположный конец скамьи. Лица своего собеседника она не видела и не была уверена, хочет ли видеть. Переливающиеся серебром глазницы не вызывали страха, но и доверия не внушали, и глядя на них, Ханна ловила себя на неприятной тревожной дрожи, сродни прикосновению к наэлектризованной материи. Наверное, именно так ощущалось касание небытия, о котором толковал обладатель черного плаща в сырых подземельях несколько недель назад. — Твой брат должен остаться в доме, а ты пойдешь со мной. — Что, прямо сейчас? — изумилась Ханна. — Ганс уже спит. Он спит крепко и не проснется, если я уйду, но я должна вернуться к утру… — Вернешься. Но сейчас ты должна предстать перед Кругом. Мы будем держать совет. — Ты говорил, что научишь меня открывать двери. — И ты неплохо учишься. Быстрее, чем можно предположить, — прошелестел Смотрящий. — С окном получилось неплохо — считай это тренировкой… Но прежде чем ты сможешь создавать проход там, где не может никто другой, тебя должен увидеть весь Круг. Материя реальности тонка и хрупка, и мы должны убедиться, что ее можно доверить тебе. Убедиться, что ты достойна. — Достойна чего? — Разрывать эту материю там, где нужно, а потом сшивать заново, — спокойно ответил Смотрящий и поднялся. — Можешь не стараться быть гостеприимной, я все равно не смогу оценить. Одевайся. Надень удобную обувь. Путь неблизкий. — А как же двери? — недоверчиво нахмурилась Ханна. — Ты создал проход из подземелья на самую вершину Часовой башни. Почему мы не можем попасть в нужное место прямо отсюда? — Потому что ты должна прийти на Круг пешком. Таков закон. Законы, законы, бесконечные законы… Ханну, как бестолкового котенка, все чаще тыкали носом в неведомые правила мира, который казался знакомым до последней пылинки, но в итоге оборачивался непостижимой бездной, полной чудовищ. — Ты очень самоуверенна, Ханна из Гамельна, — свистящий шепот раздался прямо над ее головой, и она отпрянула, не заметив, как Смотрящий приблизился и навис, напоминая огромную черную птицу. — И твоя самоуверенность — твой дар. И проклятие. Тебе предстоит многому научиться — и от многого же избавиться. — Я не… — Молчи и слушай. Ты думала, что знаешь все, не так ли? Если не все, то немалую долю. Больше других. Гораздо больше. И это правда — ты действительно всегда обладала особым даром… и вместе с тем не знала ничего, — усмехнулся Смотрящий. — Запомни это слово, Ханна из Гамельна. Ни-че-го. Все твои знания с этого момента — ничто. Ничто. Слово царапало и оставляло в воздухе почти зримые темные следы, как остывший обломок угля из жаровни. — Хорошо. — Нет нужды отвечать на мои слова. Ты все равно их пока не понимаешь — даже если уверена в обратном. Ханна застегнула под горлом теплый плащ. — Если послушать тебя, начинает казаться, что лучше бы мне не говорить вовсе. — Ты права, — неожиданно согласился Смотрящий. — Тебе не помешает практика тишины. Особенно там, куда мы идем. Не пытайся говорить с теми, кого встретишь в Круге. Молчи и смотри. И слушай — если сможешь хоть что-то услышать… — Однако сам ты молчаливостью не отличаешься, — не удержалась Ханна. В голосе Смотрящего зазвенели стальные нотки. — Только благодаря тому, что я в полной мере познал безмолвие. А ты — нет. Еще нет. Ханна вздохнула. Если ему так угодно, она будет молчать. Докажет, что сильнее, чем они ожидают. Кем были эти «они», Ханна понятия не имела и старалась не пускать в сердце страх — а ей было чего бояться. Приоткроешь дверь для страха — и он затопит с головой, обрушится огромной тяжелой волной, и не останется от тебя ничего — ни человеческого, ни звериного, лишь крошечный сгусток боли, безвольный и безъязыкий. Она следовала за своим провожатым в самое сердце тайны. Туда, куда не знал пути ни один обитатель города. В место, о котором дети Германштадта рассказывали друг другу страшные сказки по ночам. Да и было ли оно на карте города, это место? Она бы не удивилась, если бы загадочный Круг состоялся на грани, там, где ткань реальности истончается до прозрачности, а до Музыканта можно дотянуться, прикоснуться к нему, убедиться в том, что он такой же живой, как булыжные мостовые Германштадта. Или Ганс. Или герр Штратц… Смотрящий за время пути не проронил ни слова, ни разу не оглянулся, не замедлил шага. Ханне приходилось поспевать за ним, иногда переходя на бег — в неосвещенных городских переулках черный балахон сливался с ночью. Ханна была уверена: замешкайся она хоть на пару секунд, потеряй спутника из виду — и повторного приглашения уже не последует. Она вернется к обычной жизни, и останется только вспоминать изредка о несбывшемся чуде. Тосковать, мучиться вопросами, на которые уже никто никогда не даст ответа. Несбывшееся… Это звучало куда страшнее, чем оказаться в центре внимания зловещих городских Хранителей, и она не отставала. Один переулок сменялся другим, спящие дома с погасшими окнами мелькали, сливаясь в единую круговерть из крыш, лестниц, флюгеров и башен, а город становился пугающе иным, незнакомым, поднимающимся из синеватого тумана — город, которого Ханна никогда не знала. Именно в этот момент Ханна поняла, о чем говорил зловещий провожатый. Ее представления о городе, ее знания и осведомленность — все это рушилось, как плохо скрепленный шалаш из тонких прутьев орешника. Ее окружало и переполняло ничто. Смотрящий резко остановился, замер неподвижно на самом краю небольшой мощеной площади у городских ворот. Монументальные каменные стены терялись в тумане, а тяжелые ворота, обитые железом, всегда были закрыты — сколько Ханна себя помнила. Ходили слухи, что иногда Привратники открывают врата, но свидетелей тому было немного. Выходить за пределы могли старожилы, но для детей Гамельна городская стена всегда оставалась непреодолимой преградой. Что находится за ней, знали все — и одновременно, не знал никто. Каждый юный житель Германштадта мог уверенно описать дремучие леса, взбирающиеся по склонам Карпат, но никто не мог похвастаться даже короткой прогулкой в дикие земли. Бортные угодья Штратца располагались на самой окраине этих земель — там, где заканчивался Германштадт, и начиналось неведомое. Привратники выпускали его на рассвете и приветствовали на закате, и многие отдали бы все, чтобы незаметно прошмыгнуть вместе со стариком наружу, но обмануть бдительность Привратников было так же невозможно, как, например, поменять местами день с ночью. Ханна редко ходила к воротам — они напоминали о невозможном, недоступном, а бессилие она ненавидела больше всего на свете. Однако именно к воротам стягивались Хранители Германштадта. Случайно ли? Именно на этой площади один за другим возникали неподвижные темные силуэты, точь-в-точь похожие на ее мрачного спутника. Ханна боялась пошевелиться и уже начала представлять себя каменной статуей, — так было даже спокойнее, — пока ее не подтолкнули в спину. — Иди. — Куда? — она начала оглядываться по сторонам, но так и не поняла, от кого получила напутственный толчок — фигура Смотрящего возвышалась впереди. — К вратам. Совет будет говорить о тебе. Можешь стоять, можешь сидеть — это не имеет значения. Помни о том, что ты должна хранить тишину. Слушай, если сможешь услышать. Смотри, если сможешь увидеть. Последние слова донеслись до Ханны едва заметным присвистывающим шепотом, почти растворились в синеватом тумане, застилающем площадь. Она даже не была уверена, слышала ли напутствие на самом деле — или оно прозвучало где-то в глубине ее собственных мыслей. Ханна зашагала к воротам, с трудом передвигая неожиданно тяжелеющие ноги. Смотрящие — теперь она при всем желании не могла определить, где среди них ее ночной собеседник — скользили по брусчатке в пугающем хороводе, образуя концентрические круги, пока, наконец, не остановились. Ханна вдруг вспомнила странное, тревожное ощущение абсолютного безмолвия, оглушившего ее в подземелье, когда ее впервые навестил Хранитель. То было слабым отголоском бесконечной тишины, которая этой ночью накрыла площадь у городских ворот огромным прозрачным куполом. Так звучало инобытие — если оно вообще было способно звучать. Это была подлинная, воплощенная немота бесконечности — плотная до звона в ушах, тяжелая до изнуряющей сонливости. В Круге не было места человеческим существам. То, как Смотрящие держали совет, не имело ничего общего с беседой. Хранители не говорили — они молчали о непроизносимом. Не было слышно ни шороха черных балахонов с шевелящимися змеиными подолами, ни шагов, ни шепота, ни дыхания. Присмотревшись, Ханна заметила, что они только кажутся неподвижными — круги смещались, убийственно медленно, почти незаметно для человеческого глаза. Смотрящие двигались в едином ритме, покачивались, сжимали кольцо — и расходились вновь в полной тишине. Круг чем-то напоминал чудовищно медленный, тягучий ритуальный танец, и никто на свете не мог бы его истолковать. Ханна потеряла счет минутам и часам. Время в Круге одновременно текло с безумной скоростью — и стояло на месте. Стрелки на невидимом циферблате могли бы бешено крутиться — и вместе с тем не показывать ничего. Площадь у городских ворот стала точкой вне времени и пространства, на грани смертного и вечного, текучего и окаменелого, сжатого до крохотной пылинки — и при этом огромного, как сама Вселенная. Смотрящий говорил: «Слушай, если сможешь услышать», но как услышать непроизносимое? И Ханна, оставив попытки слушать, смотрела. Вглядывалась в клубящуюся темноту и невыносимый в своей безупречности хоровод, пока не наступил рассвет. На горизонте занималась заря, поднималась триумфальным красным заревом над городскими стенами, окрашивала верхушки деревьев на склонах Фэгэраши в нежный розовый, прогоняя и оттесняя ночь. Круговорот небытия уступал место новому дню. — Ты не проронила ни слова, пока мы держали Совет, — раздался знакомый присвист. — Хранители удовлетворены. Приятно удовлетворены. Ханна медленно подняла голову. Все эти долгие, тягостные часы она сидела неподвижно на каменном бордюре у ворот, и ей уже начинало казаться, что встать больше не получится — ноги превратились в такой же холодный камень, вросли в мостовую Германштадта, стали частью города. Она кашлянула, чтобы убедиться, что она все еще — Ханна из Гамельна. Звук собственного голоса казался чужим. — Ты сказал, что вы будете говорить обо мне. Могу я узнать, к какому выводу… — Я? — Смотрящий слегка сдвинул капюшон, приоткрывая серебристые глазницы на ускользающих темных контурах лица. — Возможно. Слова одного из нас принадлежат всем и каждому. Всему Совету. Что до выводов… Тебе позволено открывать двери. Ты поможешь тому, чье место здесь по праву судьбы, найти свой путь в Германштадт. Ханна не смогла сдержать улыбку, хотя не была уверена, позволено ли здесь улыбаться, и не разрушится ли все происходящее от ее невольной радости — но Смотрящий не заметил ни улыбки, ни румянца, залившего щеки, несмотря на рассветный холод. — Я сделаю так, что он придет, — уверенно пообещала Ханна. — В городе будет Музыкант. Я никогда не подведу вас. — В городе будет Музыкант, — зашептал хор голосов со всех сторон, повторяя за ней эхом. — Будет… Будет… Хранители бесшумно выстроились у ворот ровным полукругом, отделяя Ханну и ее собеседника от площади, которую неспешно заливало утреннее солнце. За спиной возвышались тяжелые ворота, впереди плотной стеной — вереница черных плащей. Ханне стало не по себе — хотелось уйти, вернуться домой, еще немного, и проснется Ганс, но отпускать ее не спешили. Шепот слился в единый гул, и вдруг все затихло. — Осталась одна деталь. Маленькая деталь, — прошелестел Хранитель, стоящий ближе всех. — Ты — не одна из нас, и печать, что мы накладываем на тебя, требует платы. — У меня нет денег, — растерялась Ханна. — Сколько? По шеренге прокатилось подобие смешка — странное, словно хохотнули в унисон сразу несколько десятков голосов, но при этом звук исходил лишь от одного из Хранителей. Того, что говорил. — Деньги, Ханна из Гамельна? Какие деньги? Ты говоришь об этих занятных кусочках металла, единственная польза которых — звенеть, рассыпаясь на каменных ступенях? Неплохая игрушка для людей — и бесполезный мусор для нас. Нет, дитя, нам нужна иная плата. — Чего вы хотите? — Ты знаешь, что получишь от нас. Уже получила… Взамен ты должна оставить здесь часть себя. Таков закон. Такова сделка, — говорящий приблизился и выпростал из-под плаща опалово-бледную руку. — И плата, и испытание. Которое убедит нас в том, что тебя выбрали не зря. Ханна выпрямилась. На кону — судьба Германштадта и их собственные жизни, а значит… — Берите то, что вам нужно. Пусть происходит то, что должно произойти. Смотрящие не шевелились. Тот, что стоял подле Ханны, вытянул вперед руку и коснулся ее горла длинным пальцем, неожиданно обжигающе горячим, словно кожу прижгли раскаленным угольком из жаровни. Ханна вздрогнула, отшатнулась, хотела вскрикнуть… и не смогла издать ни звука. Под холодными сияющими взглядами Смотрящих она медленно пятилась назад, пока не уперлась лопатками в шершавую влажную древесину. Ей хотелось закричать — истошно, оглушительно, чтобы собственный голос звенел в ушах, но голоса не было, и Ханна беспомощно открывала и закрывала рот, как рыба, выброшенная на берег. Она не сразу заметила, что по щекам ползут слезинки, оставляя за собой мокрые дорожки. Плач оставался беззвучным — как и все вокруг. Полукруг Смотрящих начал редеть — черные плащи мелькали тут и там, исчезая в тумане. Несколько минут — и Ханна осталась одна. Она тяжело, с присвистом выдыхала — почти выплевывала воздух, стоя на коленях на каменной мостовой у городских ворот, но голос не возвращался. — Тебя никто не предупредил, что плата будет такой, да, Ханна из Гамельна? Ей пришлось сморгнуть слезы, чтобы разглядеть черный силуэт прямо перед собой. Остался ли он последним, или задержался специально — теперь это было неважно. Она яростно помотала головой. — Таков закон. Таковы требования. Нельзя стать носителем дара, открывающего ходы между мирами, и остаться неуязвимым. Ты принесла свою жертву, заплатила свою мзду. Так нужно. Ханна сглотнула, и собеседник, кажется, смилостивился. — Это не навсегда. Однажды ты зазвучишь вновь. Но только после того, как поймешь, что это такое на самом деле — звучать. Пола плаща мазнула по ее побелевшим пальцам, и Ханна не успела моргнуть еще раз, как площадь опустела. Только ветер, влажный туман, разгорающийся рассвет и безмолвие — абсолютное, необратимое, ударяющее в голову медным набатом. Пошатываясь, Ханна поднялась с земли. Колени болели, глаза щипало от слез, в горле тяжелым комком застряли невысказанные слова, у которых больше не было шансов быть услышанными. И тем не менее сквозь туман отчаяния и обиды проникало что-то особенное. Новое. Непривычное. Что-то, что следовало проверить — прямо сейчас. Ханна пересекла площадь неторопливо, шаг за шагом, прислушиваясь к шороху подошв, который теперь казался невыносимо громким, приблизилась к первому попавшемуся крыльцу и почти равнодушно нажала на дверную ручку. Она поддалась без труда, дверь открылась, и Ханна бездумно шагнула в полутемную кухню — место, которое она могла узнать из тысячи других. Она провела пальцем по закопченному борту погасшей жаровни с горкой серого безжизненного угля и оглянулась. Никакой двери за спиной не было. Ганс все еще спал. Дом дышал тишиной, а Ханна — молчанием.