Просветление

      Ему кажется, что он никогда не сможет очнуться.       Этот кошмар как тягучая патока завлекал его все глубже и глубже, и ему приходится каждый вечер напоминать себе о том, кто он.       Он — священник. Он — служитель Бога. Он — тот, кто приносит себя в жертву ради мира, ради чистоты и ради собственной души.       Он знает, что не является незаменимым, но это не уменьшает ужаса от синяков, которые он видит каждое утро в зеркале.       Некоторые он наносит себе сам, с легкими порезами на руках, чтобы очнуться, когда все заходит слишком далеко. Другие же... лучше ему не знать. Никогда не знать, не предполагать и не признавать, даже если это очевидно.       Он одергивает воротник, скрывающий темные пятна, и дергается, проходя мимо распятия. Бог не может наказать его, ведь все что происходит, происходит по вине Дьявола.       Он — священник. Он не может совершать настолько ужасные вещи. Он отчаянно повторяет это каждое подобное утро, подобно молитве, способной спасти или разрушить мир.       Его мир, застрявший в кошмаре.       Он проходит мимо утренней службы, здоровается со знакомыми и сворачивает в неприметную дверь, выходящую в закрытый дворик. Солнце освещает одинокую вишню и пустую скамейку под ней. Слава богу, пустую. Еще один день, когда он может быть спокоен… — Святой отец? — он слышит удивленный тонкий голос и вздрагивает. Пальцы на руках поджимаются, и даже сжатые в кулаки, его ладони трясутся и дрожат и потеют в преддверии панической атаки.       Нет-нет, только не сейчас, он справился с этим, даже пошел к врачу, чтобы убедится… Предательский жар распространяется по телу, когда маленькая холодная рука дергает его за рукав, задевая кожу кожей. Кадык дергается. Братья были правы — ничего эти доктора не смыслят. Костоправы и всяческие мозгоправы не смогли ничего поделать, даже когда он в обычной одежде рассказал им сильно урезаную версию. Один так вообще посоветовал сходить в храм и облегчить душу.       Это было почти смешно, до слез и истерики. «Дьявол забирает мое тело каждую ночь, пока я сплю, и я уже начинаю путать, где реальность, а где его мерзкий шепот». Пару дней назад Лукавый по его венам мурашками и гадким жаром пробрался из ночи в день, преследуя его даже здесь, в столь прекрасном и успокаивающем месте, дающим просветление.       Говорят, просветление наступает перед смертью.       Говорят, это холодное каменное здание раньше использовали как тюрьму. И что где-то есть остатки виселицы с неиспользованными петлями. Где и самое место его шее. Единственное, что его останавливает — это все тот же взгляд, который доводит его до грани. — Вы в порядке, святой отец? Шигео Кагеяма смотрит на него, как он сам раньше смотрел на других высоких людей в робе, которые заменили ему семью и дали смысл жизни, возложили долг. Он не мог их подвести.       В конце концов, Господь услышит его молитвы и, может, перед тем как отправить в Ад за самоубийство или детоложество, расскажет, в чем заключался его план возложить на одного не сильно молодого мужчину бремя нести на себе отпечаток самого Дьявола.       Его руки дернулись сами по себя, грубо перехватывая тонкое запястье и легко отталкивая мальчика. Он почти мог чувствовать, насколько тот легкий и мягкий…       Бледный и слабый. И темные как свежайшие чернила глаза и волосы мягче любого шелка…       Он — священник. Он — служитель Бога. Он — тот, кто приносит себя в жертву ради мира, ради чистоты и…       Грязь, какая же грязь. Дрожащие пальцы треплют макушку зажмурившегося ребенка, и он чувствует, как соленый пот падает с липких ладоней, обволакивая каждую волосинку, которая тяжелеет от влаги и наверняка источает ужасный, доступный только тончайшему носу запах. Как Дьявол спускается ниже, обхватывая щеку, трепля, ощущая ряд ровных зубов за тонкой кожей, чуть ближе к опаляющему дыханию, иглами впитывающемуся в руку, уже заранее предвосхищая изгибы мягких губ…       На последних остатках разума, он перехватывает собственную руку и падает на колени, начиная молится. Отчаянно, всепоглощающе, меньше всего думая о том, как будет объясняться, хоть мысли и тело изводят его желанием открыть глаза и посмотреть на покрасневшее в удивлении лицо.       Шуршание ткани, движение сбоку — Кагеяма садится рядом и, — он рисует это под веками цветными кругами, — начинает тихо бормотать обращение к Господу, и в эту же секунду пытающийся сосредоточится на «Отче нас…» голос в голове замолкает. И упрямо молчит, несмотря на все усилия, как парализованный воин.       И лучше ему таким и оставаться, ведь Дьвяол подбрасывает угли, в штанах тесно, нервы ноют о прикосновениях, и проснувшийся голос может начать шептать те самые вещи, приходящие по ночам.       Единственное облегчение — те сны похожи на морок, пугающий своей неизвестностью по утрам, но не дающий пищу воображению в другое время. С другой стороны, он лишь пристальнее вслушивается в сладкий непорочный голосок.       Он — священник. Он — служитель Бога. Он — тот, кто приносит себя в жертву ради мира… Думать о мире со стояком на раннего подростка. Ему следует быть честным хотя бы с самим собой. Ведь… — Я подумал, что что-то застряло у тебя в волосах, — ровно произносит он, контролируя каждый мускул горла, чтобы не начать в истерике смеяться. Горько от того, насколько он стал хорош во лжи за последнее время. Но это наименьший из его грехов. О других и думать не хочется…       Вообще-то хочется. И шрамы на руках начинают чесаться, словно вновь открывшаяся рана, и боль отрезвляет.       С завидной невозмутимостью он медленно поднимается, отряхивает робу и поворачивается к мальчику, смотрящему на него без капли подозрений, спокойно, почти холодно. Остатки возбуждения утихают от жутковатого пристального взгляда, и он наконец может вздохнуть свободнее. — Рицу отправил меня к вам с поручением, — произносит Шигео. «Его брат», — память подкидывает образ высокого для своего возраста худощавого мальчика с тяжелым взглядом и резкими отрывистыми движениями раздающего указания своему классу приходской школы. Подобные ему, когда вырастают, столь же пугают, сколь и вдохновляют. Остается молится, чтобы амбиции не погубили гордеца в конечном итоге.       Чернила просвечивают сквозь бумагу, ровный будто печатный почерк передает содержание отчета, прочитанного им на прошлой неделе с вескими заметками и режуще вежливая просьба явится к управляющему…       Если призвание и долг можно было назвать работой, то свою работу он просто обожает. Можно нырнуть в нее, в эту суету за кажущимся спокойствием, повозиться с детьми, дать пару наставлений, поговорить по душам, помолится, чтобы ни о чем не думать… точнее, держать голову настолько забитой, чтобы думать лишь о положенных вещах. И держать себя на этом поводке, пока от нервного стресса и эмоциональной усталости не подкосятся ноги, и он провалится в темноту, и у него будет ни единого проклятого сна.       Что звучит как отличный план, и он немедленно приступает к продумыванию деталей. Время на то, чтобы разгрести дела с вышестоящими, отделаться от работы с детьми и найти самую уютную убогую пижаму, которая только у него осталась с давних-давних отношений. В воображении он уже сбегает в холодный душ и стоит там, пока горячая лихорадка не сменяется онемением, а на смену желанию приходит опустошение. Проблема в том, что в реальности он все еще стоит, не шевелясь, а Шигео, порядочный вежливый малый, не оставляет его наедине со своими мыслями. Он ждет… того, что Дьявол жаждет услышать слишком страстно, чтобы пустить в вены еще больше греховного яда. — …разрешите, падрэ? Зрение мутнеет. О, у него есть множество чудных, безумных предположений, идей, что он может разрешить юноше, такому чистому, такому прекрасно… безразличному. Словно древняя статуя или картина в конце главного холла, не представляющая из себя ничего особенно — песчинка пустыни однообразного искусства. А потом, проходя по тому же коридору в одиночестве, поздним вечером, закутавшись в робу от холодного ветра, ты не можешь отделаться от ощущения слежки и, вздрагивая, поторапливаешься, подозрительно оборачиваясь на пустые недвижимые глаза. На следующий день ты идешь чуть медленнее, желая убедится, что это не иллюзия… А потом обнаруживаешь себя, не смея оторваться взгляда зачарованно сидящим напротив на протяжении часов… дней… лет… Словно ты напрочь глубоко… — …одержим, брат мой. Отцу Минегиши пусть не прилетает случайная оплеуха, но он синхронно делает шаг назад, из предосторожности прикрывая спиной едва постриженные цветы. Волосы брата прибывают в беспорядке, как всегда, когда он копается в земле. Он смотрит с легким раздражением и повторяет: — Вот об этом я и говорю. Ты одержим своей работой — прийти сюда в свой выходной день с такими синяками, — светлое каре покачивается: Минегиши наклоняет голову и щурится, напряженно, с подозрением. — И все эти пластыри и бинты… не замечал, чтоб вы были неаккуратны с ножом, святой отец.       Быстрым параноидальным движением он одергивает рукава, заводя руки за спину, прежде чем осознает, что именно услышал. И… это должно быть неправдой. — Выходной? — глупо переспрашивает он. Голос сипит из-за резко ставшего сухим горла. Ему должно было послышится.       Брат Минегиши вновь качает головой, легким отеческим жестом похлопывая по спине и подводя к выходу из уже пустого дворика. Кажется, он говорит что-то про трудоголиков и что Богу не надо, чтобы люди, которые обучают следующие поколения, падали в обморок от усталости.       В голове проясняется, на мгновение, лишь чтобы иглы ясности сильнее впились в воспаленный разум.       Да, Богу не надо, но по какой-то причине он, обычный испуганный человек, пытающийся преодолеть шепот Дьявола, ощущает себя совсем наоборот.       Сегодня у него выходной. А значит не было никаких причин в этот день проходить мимо завораживающей статуи в пустом коридоре.       Не случайная встреча. Он сам пришел сюда.       Руки дрожат, перед глазами пелена, когда он вваливается в уборную, пугая своим видом какого-то человека и с болезненным рвением убедившись, что в помещение никого нет, захлопывает дверь и сползает вниз по стене.       Кажется, из крана с шумом течет вода.       Кажется, когда он подставляет под струю голову, она горячая, как задворки ада.       Кажется, его руки ошпарены и болят.       Кажется, если он поднимет голову и увидит собственное отвратительное отражение, его вырвет.       Он — священник, он — служитель… Бога. Вот только сегодня, когда у него мог быть день передышки от нескончаемого кошмара, он здесь, и в первые же минуты сталкивается с тем, кого хочет избежать всеми силами. Не Бог вел его, а Дьявол. А значит, он в самом деле проник куда глубже в начавшую гнить душу, захватывая днем не только мысли, но и тело. Он не ожидал, не так быстро. Все проваливается в бездну слишком стремительно, и только шок удерживает его от слез бессилия. Это — испытание. Ему просто надо пережить его, просто… Черные глаза ловят черные, и он вздрагивает всем телом. Подойти к проклятому полотну совсем близко, держа за спиной бритвенно острый нож… Глаза пустые и темные, свет впитывается в них и почти не отражается, капиляры лопнули, подобно обсидиану с еще незастывшими ручейками лавы. Кожа сухая, синяки налиты, губы вот-то растрескаются, обнажив кровь и плоть. Болезненный жар на щеках словно два ало кровавых круга, как клеймо, говорящее о его мыслях, о его одержимости. … занести дрожащую руку, чтобы вся боль, все отчаяние обрушилось на источник бед и разрушило это колесо сансары… Шея и пальцы покрыты пластырями, и по ночам ему приходится закрывать глаза во время переодеваний, чтобы не видеть незаживающих шрамов, параллельными полосами идущими по запястьями — лестница, уходящая все глубже к сердцу. … нанести удар, четкий, быстрый, не давая себе опомнится, разрушая прекрасное творение, пока оно не разрушит тебя… Да, ему надо с этим покончить. Если он не может исправить себя, то если избавится от первопричины… …из прекрасных глаз течет кровь, плотно пропитывается ей, становится ничем не годным, грязным… Темные волосы, пропитанные потом, в его руке. Потянуть на себя, услышать всхлип боли, посмотреть как папирусная кожа краснеет, теряя свою холодную идеальность, и сжать руки на тонкой шее, передать ошейник, которым душит его Дьвяол… … а потом взглянуть вверх и обнаружить, что на полотне нет не царапины, и каждый удар, что ты наносил, ты наносил себе, прямо в грудь. в сердце, предпочитая умереть, чем испоганить нечто столь прекрасное, как… — Шигео.       Тихий выдох, и он в ужасе отшатывается, вырываясь из плена греховных мыслей. В его пальцах скользит осколок разбитого зеркала, алые капли падают вниз, и боль дарует эйофрию, пьяня и отрезвляя.       Ему надо закончить все это.       Но если это будет стоить того, что Дьявол дотянется до кого-то еще, то он готов взять на себя все грехи, содрать руки в мясо, чтобы гниль пропитала его всего, но не дотянулась до чистоты, которую он поклялся защищать.       Это его испытание.       Он — священник. Он — служитель Бога. Он — тот, кто приносит себя в жертву ради мира, ради чужой чистоты и ради чужой души.       Неважно, насколько низко он падет, пока Дьявол течет по его венам, его можно вырезать ножом. Пока он разогревает жар, можно избавится от него, падая в самые глубины Ада, где самое место отвратительному отродью.       Боль приносит облегчение.       Он стирает следы крови и выходит на улицу. Краски ярче, звуки приобретают прежнюю звонкость. Все как прежде. Вот только этой ночью он принимает этот бесконечный кошмар с распростертыми объятиями, запуская руку ниже и закусывая костяшки.       Он — священник. Он не может совершать настолько ужасные вещи наяву. И вместо отчаянной молитвы он приступает к действиям.       Просветление течет по его руке белесыми каплями.