Вкус слёз и звон шампанского

Они встречаются на обычной улице. Кроули просто находит Азирафаэля, кое-как оставляет машину и выскакивает из неё, нелепо размахивая руками, но это неважно. Абсолютно всё блекнет перед желанием Кроули свалить с его ангелом на Альфа-Центавру. Не то что бы Азирафаэля легко уговорить. Он свято верит, что Богиня не станет столь жестоко уничтожать своих детищ и что Непостижимый Замысел вовсе не в том, чтобы всё разрушить. А Кроули уже ни во что не верит. — Я прощаю тебя, — через силу говорит ангел. Потому что Кроули не «непрощаемый». Азирафаэль не может прощать ему всё, что угодно. Но он хочет. — И, Кроули… — Да? — Провести с тобой вечность, — он вдыхает, закрывая глаза и сжимая напряжённые губы, — было бы радостью для меня… Кроули распахивает веки, но этого, разумеется, не видно за стёклами его тёмных очков. — …но я, — Азирафаэль вызывающе смотрит на него, не в силах скрыть нотку отчаяния в своём голосе, — намерен пытаться спасти этот мир. Пока остаётся хоть что-то, что можно сделать, я сделаю это. Ты со мной, Кроули? Ты поможешь мне? Конечно, он поможет. Какие ещё есть варианты, когда Азирафаэль зовёт его по имени так? Так проникновенно, так искренне, будто нуждается в своём демоне? Кроули рад обманываться. На пути домой его память, как морской прибой, снова и снова захлёстывают слова ангела. <Провести с тобой вечность было бы радостью для меня> И позабытая за день вчерашний улыбка расцвечивает его лицо.

***

Находясь в таком привычном, но сегодня будто в сотни раз более ценном и любимом Ритце, Азирафаэль не может решить, какой из звуков вокруг ему нравится больше. Есть звон бокалов; он, как тихие короткие фанфары, знаменует победу этого мира. Мир жив. Они живы, а вместе с ними и всё, что им дорого — и этот звук прекрасен в своей лаконичности, в своей игривой расслабленности. Игривая расслабленность — это состояние, в котором Азирафаэль отмечает себя, и ему кажется, что если есть момент для чего-то смелого, чего не решается обычно сделать, то он наступает сейчас. Есть пение соловья на Беркли-Сквер; оно едва слышно за шумом города, но уловимо, ощутимо, явно. Оно как любовь, может быть заглушено, но никогда не уйдёт — и Азирафаэлю кажется, что если есть момент для чего-то романтического, что он долго держал в себе, то он наступает сейчас. Есть голос Кроули; он укутывает, окружает комфортом и будто немного щекочет, хотя бы для того, чтобы его не называли хорошим и уютным, чтобы сохранить ту легкую дерзость, присущую самому Кроули. Ангел знает, как сильно он любит и голос, и его обладателя, и ему кажется, что если есть момент, когда стоит сказать об этом, то он наступает сейчас. — Я счастлив быть твоим другом, Кроули, — ни с того ни с сего говорит Азирафаэль, застенчиво отводя глаза, — однако истинным блаженством для меня было бы стать твоим возлюбленным. Кроули не грозят никакие сердечно-сосудистые болезни по причине того, что он демон; что не мешает ему, впрочем, схватиться при этих словах за сердце и закашлялся. Солнечные очки срываются с его носа от этих движений, но он не предпринимает ничего, чтобы воспрепятствовать их падению, поэтому они оказываются в его тарелке. Ему наплевать. — Хочешь сказать, что поддался моему демоническому обаянию и желаешь оставить своё сердце на полке моих бессчётных трофеев? — с натянутой улыбкой спрашивает Кроули, пытаясь разрядить обстановку и успокоить себя, потому что стать его возлюбленным? Это что, шутка? Небольшая улыбка его ангела растягивается в очень широкую, и он поднимает невинный взгляд от тарелки. — Если тебе нравится так думать, дорогой, то да, — ласково отвечает он, не предпринимая и попытки смущать Кроули чуть меньше, чем сейчас. Кроули ненавидит, что его мысли метаются, живот скручивается в сердцеграмму*, а колени по консистенции напоминают желе; и Кроули ненавидит себя, когда он резко хватает изумлённого Азирафаэля за руку, сжимает её и тихо, прикрыв глаза, бормочет о том, как он любит его, как не видит жизни без него, как хотел поцеловать на протяжении последних нескольких тысячелетий и прочая, прочая, прочая, не замечая, как тот накрыл его хватку свободной рукой и мягко поглаживает большим пальцем. А если бы заметил, вряд ли смог бы ещё что-нибудь произнести, потому что, адские небеса, такое случается вовсе не каждый день. И даже не каждое столетие. В этот день в Ритце они не засиживаются.