Стрела и мишень

Им достается любовь далеко не с первого взгляда. Не со второго, и даже не с третьего, чего уж там. Джинн, сотрясающий своды пещеры своей навороченной и за тысячу лет изрядно запылившейся магией в надежде покрасоваться, не вызывает поначалу ничего кроме страха — эмоция на фоне всего происходящего вполне ожидаемая. Ожившие сказки о разбойниках и горы сокровищ, доспехи и сабли, роскошные наряды и пронзающая насквозь музыка, веера и накидки, браслеты и ожерелья из чистого золота, сатиновые платки и дикие танцы на краю обрыва, цветы и напитки, рывки в сторону и навязчивые притягивания обратно к себе оставляют о нем впечатление безусловно неизгладимое, но не самое лучшее. Ал смотрит на него недоуменно, когда заканчивается весь этот цирк с конями и гаснут последние огоньки призванного сразить наповал волшебства — сам дурак дураком, благополучно прослушал все прилагающиеся к лампе инструкции. Почти исчезнувшее павлинье перо, падая откуда-то сверху в грязь под ногами, успевает коснуться его щеки. Джинн, кажется, испытывает глубочайшее разочарование по нескольким поводам сразу. Он чуть ли не морщится — настолько ему противно служить пареньку, который не только не имел на него видов с самого начала, так еще и обозвал туманным великаном. — Вытащи нас отсюда, — за какие кармические грехи столь могучему существу суждено теперь возиться с этим?... «Малышом», — поправляет себя мысленно Джинн. Он поражен, с какой осторожностью Ал держит лампу — не реликвия ведь, честное слово, а его дрожь пробивает. Медь, пережившая сотни песчаных бурь и годами остающаяся холодной, согревается теперь теплом его рук, и хоть сердце от увиденного все еще бьется где-то в районе горла, он уже знает, какой трюк проделает — из принципа, не ради себя. У Аладдина патологическая непереносимость высокомерия, а еще он свято верит: правила нужны, чтобы их нарушать. Обведенный вокруг пальца и опозоренный хотя бы наедине с ним Джинн готов аплодировать его безбашенной находчивости — даже не обижается. Никто прежде не спрашивал, чего бы он сам пожелал, никто не улыбался ему, закусив губу, ни у кого не было взгляда ребенка, изобретающего очередную шалость — он бы запомнил. Ал обещает ему свободу с поправкой на то, что все будет идти строго по плану, которого нет пока, и Джинн понимает, как важно заполучить сейчас его расположение. Он метит ему в сердце, ему нужны гарантии, что хитрый лис не передумает отпустить его на все четыре стороны. Он рад очутиться вновь за пределами лампы. Он продолжает нести несусветную чушь, рассказывает и заодно демонстрирует наглядно истории, полные противоречащих друг другу фактов, просит загадать скорее хоть что-нибудь — ему хочется стать для своего господина если не центром мироздания, то упавшей звездой, как минимум. С падающими звездами люди делятся своими самыми сокровенными мечтами. Он чувствует, будто угодил в дрянную комедию, которой конца и края нет — раньше ему не приходилось таскаться за хозяевами по всей пустыне, то и дело вытряхивая песок из обуви и всю дорогу безуспешно пытаясь привлечь их внимание брошюрами с цветными иллюстрациями, прогнозом погоды и обновляющимся каждый месяц списком самых популярных желаний. Справедливости ради, не попадались ему еще идиоты, отметающие все выгодные предложения разом. — Я могу приумножить твою ловкость, и ни один стражник за тобой не угонится. Я могу сделать тебя принцем, и тебе вообще не придется воровать. — Не мешай, я думаю! — отмахивается Ал, но поколебавшись, бросает на него пристальный взгляд — проверить, не обидел ли. — Придется решить непростую задачу, понимаешь? — Ты обратился по адресу, сегодня как раз действует предложение на задачи любой сложности! — вокруг них вмиг рассыпается магия, принимая форму досок со сложными расчетами, механизмов, рун, телескопов и помятых местами чертежей, под ногами расстилаются карты звездного неба и рукописи всех когда-либо живших философов, — отвечу на любой вопрос, только не забудь потереть лампу. Не обращая внимания на чудеса и продолжая идти дальше, Аладдин разводит руками, а вляпавшись все-таки в особенно непроходимые дебри книг, смотрит одновременно с обидой и слабой усмешкой. — Как мне устроить свою жизнь, располагая двумя желаниями, — оглянувшись, говорит он горько, — если я не знаю, чего хочу? Дело не в лампе, я и до встречи с тобой не знал. Я вроде бы всем доволен, мне ничего не нужно. Джинн едва не предлагает классический набор из власти, богатства и мудрости — последняя пришлась бы особенно кстати, но что-то в интонации Ала задевает его до глубины души. В его голосе глотает слезы покорное, фундаментальное одиночество, он весь такой из себя сильный, самостоятельный, ни гроша за душой. — Ты не думал любить кого-нибудь? — интересуется Джинн, как будто бы невпопад, но в самом деле поняв его, прочувствовав глубоко-глубоко его душу. — Кроме своей обезьянки, я имею в виду. Кто-то ведь должен о нем заботиться, охранять его и развлекать сказками, покупать ему финики и заваривать чай с жасмином. Да вот хотя бы подсказывать ему, что вовсе не обязательно брести домой пешком с края света, когда есть волшебный ковер! — Твоя взяла. Раз уж ты всемогущий, — передразнивает Аладдин, тыча в сторону Джинна лампой, — то я желаю сегодня же встретить человека, предназначенного мне судьбой. Он все-таки забирается на чертов ковер после чертовой череды уговоров, а Джинн давит улыбку с таким усилием, что челюсть сводит. Он в жизни не слышал ничего грустнее. Просьба прекрасна, проникновенна, чиста, серьезна, как и его помыслы, но неосуществима. Высоко в небе, под жарким полуденным солнцем их охватывает головокружительная прохлада полета. Свист хлопающего одеждой ветра заставляет говорить громче — кричать почти что в самое ухо. — Я больше по части материальных вещей, малыш. А еще разных опционных штук, касающихся облика или талантов. Мне нельзя вмешиваться в ход событий. Велика вероятность, что возникнет парадокс, и вселенная — ПШШШ! — он показывает руками подобие взрыва, — развалится быстрее, чем карточный домик. Провожая взглядом песчаные дюны, они оба проваливаются на мгновение в свои мысли. — Ладно, не заморачивайся, — на губах Ала вдруг расцветает неимоверной красоты улыбка, Джинн едва не отшатывается от него, обнаружив, что из-за окружающего их шума подобрался слишком близко. «Не заморачивайся»? Испокон веков люди готовы были глотки друг другу перегрызть, лишь бы заполучить в качестве трофея легендарную лампу, их маниакально трясло от нетерпения, пока Джинн творил свою магию, и если, не ровен час, звучало желание, правилами не предусмотренное, ни одна живая душа не отвечала сдержанно и почтительно, с легкой ноткой застенчивости: «ах, ну тогда не стоит и хлопот». Аладдин не глуп, даже напротив, на редкость сообразителен, но от него веет, тем не менее, каким-то кретинизмом. Примостившись на развалинах его дома и щурясь, как ящерица на солнцепеке, Джинн мается со скуки, наблюдает за горожанами, допивает мрачно третью порцию чая, а из идей уличного воришки не выходит пока ничего дельного. Аладдин озадачен, почему не может даровать свободу первым и единственным желанием — на банальные правила волшебства ему плевать с высокой башни. Он тоже держит кружку, но чай в ней остается нетронутым — не до того сейчас. На его лице отображается напряженный мыслительный процесс. Джинну его почему-то искренне жаль. — Придумай уже хоть что-нибудь! Сойдет любая ерунда в твоем стиле. — Ну... — Мне вот интересно, — щелкнув пальцами, он пододвигается к нему почти вплотную и заглядывает в глаза с утрированным любопытством, — еще медленнее ты соображать можешь? — Я решил! — возражает Ал, не решивший ничего абсолютно, но на всякий случай выглядящий оскорбленным в своих лучших чувствах. Сглотнув уже не так смело, он пытается нащупать в опустевшей голове хоть одну захудалую мысль. — Хочу грейпфрутовый джем. Если бы Джинн мог закатить глаза сильнее, он бы это непременно сделал. — Только один? Ты издеваешься? — переспрашивает он, надеясь на досадное недоразумение. — Ты определенно издеваешься надо мной. — Ну хорошо, не один, — по-простецки соглашается Ал, поглаживая лампу почти мечтательно, так что ошибки быть не может, — давай много разных джемов. Айвовый джем, абрикосовый... Из инжира еще... — Да-да, продолжай, — заполняет образовавшуюся паузу Джинн, демонстративно и ядовито записывая все в огромный свиток, конец которого, судя по отдаленному шуршанию, еще не докатился до нижней ступеньки лестницы, — добавлю с твоего позволения в список хлеб, иначе окружающие примут тебя за сумасшедшего. Они еще немного препираются, Джинна тянет принести пользы больше, чем позволяют обстоятельства, а у Ала в руках уже вовсю танцуют всполохи синих искр, вырвавшиеся из лампы. Он смеется торжествующе над своей несносной, нахальной, бессовестной игрой, и Джинн в эту секунду готов бросить к его ногам все сокровища мира, но увы, не может дать ему то, чего он не просил. Подхватив этот смех беспечного оптимизма, смех любви к сладкому, смех победы и восхищения, он изобретает неведомый прежде, до одури прекрасный вкус джема. Он злится на собственную неубедительность. Он хочет для едва знакомого жулика счастья, но тот просто дышит этой своей установкой, что жизнь в гетто и без того сказочно хороша — ложь в глаза да и только. Он уверен, что второе желание должно быть еще бредовее первого, только вот Ал, изучивший придирчиво выстроившиеся у противоположной стены ряды ярких баночек и оставшийся ими доволен, возвращается к нему неожиданно серьезным, отмалчивается местами и спрашивает как-то особенно неуклюже о планах на человеческое будущее. Он садится одновременно слишком и все же недостаточно близко, чтобы нарушить личное пространство. Джинн опирается на руку рядом с его поясницей, и они смотрят с высоты на убаюканную душными сумерками Аграбу. Когда на небе различимы становятся первые звезды, Ал склоняет голову как бы невзначай, а Джинн, уловив краем глаза его движение, вовсе не специально подставляет ему плечо. Он думает, что первым делом нашел бы себе пристанище на торговом судне — обидно больше десяти тысяч лет просуществовать на Земле, да так и не повидать мира. Ал, засыпая в самой неудобной позе на свете, дышит ему в шею. Они сидят бок о бок на остывающих камнях, тихие, умиротворенные, любующиеся танцами у костра. «Хорошо бы иметь свой собственный корабль, конечно, — рассуждает Джинн вслух, затосковав не на шутку по далеким странам, — небольшое такое суденышко с алыми парусами», и на следующее утро Аладдин весь светится от своей хитрющей улыбки, когда подхватывает с ковров лампу с приказом воплотить вчерашние слова в реальность. И как только запомнил? Весь день они крепят снасти. Весь день они болтают без умолку обо всем на свете, и Джинн вообще-то уже немного привык к манере Ала по сотне раз в сутки предлагать чай. Выражая согласие загадочным «в этот раз я сам заварю, покрепче», он немного химичит с составом — самое что ни на есть безобидное волшебство, от которого Ал ведет себя веселее, откровеннее, тактильнее, от которого он впервые за долгое время действительно расслабляется, а голову роняет Джинну уже не на плечо, а на колени, совершенно не заботясь, как он на это отреагирует. Корабль покачивается размеренно и плавно на волнах, в каюте пахнет цветами. Аладдин шепчет себе под нос что-то едва различимое, и его прикосновение к лампе настолько чувственно, что почти интимно, его улыбка пьяна до неприличия, его пальцы в свете луны кажутся особенно хрупкими. Джинн знает его третье желание, но все равно это волнительно, все равно у него сердце удар пропускает, когда рушатся оковы — он тянется сгрести скорее Ала в охапку, чувствуя и благодарность, и жар, и трепет, и грусть, и удовольствие, и утешение, и страх потерять его однажды, такого славного мальчика, и подступивший к горлу комок — никого еще ему не хотелось так тесно сжимать в объятиях. Он свободен, целиком и полностью предоставлен себе, но от чего-то не против по-прежнему творить все, что Алу заблагорассудится. Он хочет аннулировать желание про джемы и забыть их, как страшный сон. — Давай-ка с начала, — настаивает он ласково, приподнимая все еще лежащего у него на коленях Аладдина, — скажи, что мне для тебя сделать, малыш? Лампа, выскользнувшая из его рук, падает с мелодичным звоном на доски — обыкновенная масляная лампа, каких сотни. Он фокусирует взгляд на Джинне. Он нащупывает в темноте его руки, удерживающие навесу стальной хваткой и гладит осторожно его запястье, смотрит с вызовом, с покорным ожиданием, с лихорадочным нетерпением и сам тянется чуть выше. Его дыхание обжигает губы. — Прошу. Скажи, что ты тот самый человек, предназначенный мне судьбой.