Прости, пап, я сошёл с ума

      В последние дни сон доктора стал очень слабым и прозрачным. Казалось, его могла бы разбудить любая мелочь: стук какой-нибудь птички клювом об окно, лай собаки с улицы, даже банальный грузовик, проехавший мимо дома. Из-за всего этого мистер Вонка-старший неосознанно взял в привычку по несколько раз просыпаться за ночь, бросать взгляд за окно, выпивать несколько глотков холодной воды и засыпать снова, отдаваясь мыслям о чём-то совершенно не важном. В такие моменты он иногда заострял внимание на звёздном небе, всё время стараясь отыскать глазами особенное созвездие, и, когда находил его, тихо вздыхал. Но этой ночью ему не пришлось думать о звёздах. Он слишком устал.       День для мистера Вонки выдался очень тяжёлым. Почему-то основную массу пациентов сегодня составляли дети. И, как на зло, попались, конечно же, совсем глупые, ревущие при виде человека в белом халате, который вовсе не для себя сажал их в кресло. Именно после таких пациентов Уилбур Вонка больше всего уставал, а ещё после их бестолковых родителей, которые винили во всём возраст доктора. Мигрень атаковала его уже в середине дня, а к вечеру голова была готова развалиться на части. Даже монотонное перебирание инструментов, их сортировка и возвращение на места, что обычно успокаивало Уилбура, в тот вечер не помогли.       Он собирался найти спасение только во сне, забыться и несколько часов не думать о своей жизни, которая давно перестала блистать яркими поворотами. И да, эта ночь обещала быть тихой. Даже размеренный звук идущих часов старался успокоить и расслабить пожилого врача, который оставил белый халат в шкафу. Сны не беспокоили сознание. Уилбур Вонка слишком устал, даже чтобы созерцать сероватые и бессмысленные сновидения. Казалось бы, он заснул так крепко, что проспал бы всю ночь без прерываний, если бы не телефонный звонок, испортивший ночную тишину.       Никогда в жизни звук телефона не был настолько противным, как в ту ночь. Он словно разбивался об стены, умножаясь, отражался от них. Этого неприятного слуху звучания стало так много, что доктор не мог не проснуться и не встать, чтобы прекратить это издевательство. Негодование продлилось не больше минуты. Когда Уилбур Вонка окончательно проснулся и осознал ситуацию, чувство неудовольствия заменилось на тревогу. Ему никто и никогда не звонил ночью. Должно быть, случилось что-то, что не вяжется с его обычной жизнью.       Между тем телефон не умолкал, пытаясь добиться от мистера Вонки каких-либо результатов. Дантист встал и быстрым шагом добрался до устройства, снимая трубку. — Да? — прислонив трубку к щеке, он слегка дрожащими руками надел очки. Взгляд задержался на окне, открывающем вид на улицу. Одинокий фонарь, отбрасывающий на землю желтоватый круг света, и никого рядом с ним.       Никто не отвечал. Человек по ту сторону, видимо, либо не знал, что сказать, либо специально пытался сохранить тишину. При этом Уилбур даже не знал, кто мог позвонить ему в… Он зажёг лампу, чтобы посмотреть на циферблат. Час ночи и семнадцать минут. Но в трубке не было тишины. Чьё-то шумное и рваное дыхание позволяло понять, что кто-то всё-таки слышит Уилбура. — Кто это? — попытка узнать, кто звонит, не совсем точно помогла. Звонящий не называл своё имя. Напряжение и беспокойство стало стремительно нарастать в душе дантиста. Он покрепче сжал пальцами аппарат, всё ещё смотря за окно. Пейзаж совсем не изменился. — Прости… — короткое слово послышалось из телефона. Голос, искажённый плохой из-за снега связью, был тихим и хриплым. Но этот голос заставил пожилое сердце не на шутку сжаться. Он узнал. Врач узнал, кому принадлежит этот нетвёрдый и словно болезненный голос. — Вилли… Это ты? — во рту пересохло. Слова Уилбура теперь тоже не казались чёткими. Говорить стало тяжелее. Он не был до конца уверен. Возможно, голос сына просто мерещится везде, где только можно. — Привет, пап, — более чётко послышалось из динамика, чем предыдущее слово звонящего. Но всё ещё неровное дыхание… Уилбур по-внимательнее вслушался в него. Сын будто резко вдыхал воздух, иногда не по одному разу, а потом почти неслышно выдыхал, — Я не хотел звонить… Просто… — Господи, Вильям, ты напугал меня, — доктор выпрямился, выдыхая. Теперь ему стало значительно спокойнее. Слышать такой наполненный смыслом и значением голос, хоть и немного испорченный проклятой телефонной связью, было приятно. — Почему среди ночи? У тебя всё в порядке? Снова молчание. Ход стрелок на часах будто стал громче в разы. Внутри доктора снова начало нарастать неприятное чувство. Казалось, во всём этом есть какой-то подвох. Что-то не так. — Н… Нет, — это вырвалось вперемешку с коротким стоном. Казалось, будто Вилли Вонке было тяжело это признать или просто стыдно. Он сказал «нет» совершенно не внятно, словно стараясь сделать так, чтобы его не расслышали. Но вместо того, чтобы пропустить это мимо ушей, отец наоборот сосредоточил абсолютно всё своё внимание на звуках из телефона. Только он начал обдумывать это «нет», дантист услышал тихое «с-с-с-с…». Очень тихо. Будто кто-то сквозь зубы втягивал воздух. — Господи… Тебе больно? — Уилбур почти перешёл на шёпот, сев куда-то и держа телефон обеими руками, словно связь могла бы полностью оборваться, стоит лишь ему отпустить аппарат. — Да… — ещё более стыдливо произнёс Вилли Вонка на обратной стороне. При этом его голос словно ломался. Он был наполнен чем-то влажным и солёным. — Снова руки? — Уилбур смотрел в темноту, словно стараясь разглядеть там лицо сына, но знал, что он сейчас совсем не рядом. — Да. — Я же просил тебя не… — Я знаю! Знаю, прости… — слишком явно слёзы показали себя в этих словах. Он снова срывался. Меньшее, что сейчас ему было нужно, так это слушать нравоучения. — Боги, почему ты не здесь?! Где твоя проклятая медицина, когда?.. Так. Больно. Зачем, зачем мы говорим опять об этом? Ответь, хотя нет, помолчи, мне надоело. Теперь молчал врач. Молчал, проклиная каждый свой день после ухода сына из дома и каждое своё слово до него. Молчал, начиная рыться в своих ощущениях. Молчал, сжимая губы, чтобы не сказать лишнего. Снова. — Я рядом, ты ведь слышишь мой голос, Вилли, — он понимал, что неприкрыто лжёт самому себе и сыну. Но не мог сказать ничего другого. Не мог противостоять своим ужасным принципам, которые, возможно, испортили ему жизнь. Не мог открыто признать. — Ха, нет, — слова звучали слабо. В них должен был слышиться смешок, но, кажется, у фабриканта не было сил, чтобы иронизировать. — Ты не рядом. Мы никогда не были рядом друг с другом. Глупо. Бессмысленно. Кажется, это так…       С каждым словом он словно угасал. Растворялся в динамике телефона, оставляя недосказанность. Будто ему было тяжело говорить и каждая фраза давалась с тяжёлым трудом. Снова короткий болезненный вдох. «Вонке нельзя было расслабляться» — так говорили эти странные звуки. Это донеслось и до сознания Уилбура. — Промой водой, ладно? — К чёрту. — …просто послушай меня, — выждав паузу, Уилбур встал, крепко сжимая телефон в руке. Он смотрел в пол, но вместо этого видел что-то неприятное, что-то, что было вызвано его туманным сознанием. Голос и слова сына стали сильно пугать. Пульс в голове начал отбивать свой ритм слишком ощутимо. — Я могу прийти к тебе, если… Тебе нужна помощь?.. Я здесь, чтобы, трогая ладони, содрогалось тело. Я был до утра потерян, я и ты — нас нет.       Снова в трубке слабый смешок. Через несколько секунд он превратился в сдавленный стон. Звук плотно сжатых зубов. Этот кадр слишком отвратительно рисовался в голове пожилого родителя. — Пап, я так устал. Я не понимаю. Мне так страшно, — короткие попытки дышать спокойно, какой-то шум на фоне и очень рваный стон сопровождали все его слова. Он слышится таким слабым. Он никогда не был таким. Или же его просто не видели в таком состоянии. — Пап, я сошёл с ума. — Нет! Не говори так, — бесполезный рывок, Уилбур Вонка встал, словно мог как-то помешать тому, что творилось в голове его единственного родного человека. Он стал нервно ходить по комнате, не выпуская из рук телефон и плотно держа его у щеки. — Возможно, это просто… Паническая атака?       Никогда в жизни Уилбур Вонка не мог рисовать в своём сознании такую яркую картину, основываясь лишь на звуках, как теперь. Его вниманию представлялись совершенно отчётливые кадры: то, как его сын сидит на полу, запрокинув голову назад, сжав зубы и зажмурившись, пытаясь перетерпеть жар в руках и в голове, глотает солёную жидкость на лице. А что он хочет услышать? Как же плохо они знают друг друга. Как мало могут сделать друг для друга. — Ты можешь рассказать мне, что тебя тревожит, — дантист остановился, стараясь успокоить внутренний пожар. Больше всего ему сейчас хотелось найти своего сына и признаться в глубоком сожалении. Но он не в силах сделать ни первое, ни второе. — А смысл? — болезненный смешок. Почему так сильно чувствуются через телефон его слёзы? Ужасно, что они вообще сейчас раздирают бледную кожу на лице Вилли Вонки. — Ты всё равно не поймёшь меня. Мы никогда не поймём друг друга. Тс-с… Пора бы уже привыкнуть. Помолчи, нет, не говори. Посмотри на мир высот немеренных.       Уилбур зажал себе рот рукой и склонился к столу, не в силах держать своё тело, оперся на него. Никогда ещё его дом, в котором он живёт так давно, не казался таким чужим, таким тёмным и холодным. Он отложил телефон на мгновение, отошёл от него на пару шагов, разрешив себе немного выпустить то, что так быстро назрело в горле. Доктор снял очки, небрежно бросив их куда-то на подоконник, и протёр рукой влажные глаза. — Пап… Ты слышишь меня? — хриплый голос снова раздался из динамика. В нём так явно чувствовалась дрожь. — Почему я так часто думаю об этом в последнее время? Никогда такого не было. Мне всегда было плевать. Почему сейчас не так? Это так остро. Так больно. Я устал, — он замолчал на время, словно переводя дыхание, словно набираясь сил, чтобы продолжить говорить. — Я больше ничего не хочу. У меня нет сил… Почему ты молчишь?!       Снова рваный вдох, ломающийся голос. Снова молчаливый стон. Словно судорога по лицу. По шее. По всему телу. — Я здесь, Вилли, — единственное короткое то, что он вынудил себя сказать. Уилбур уже сам сидел на полу, стараясь совладать со своими мыслями. — Пап… Ты помнишь Рождество? Первое Рождество после того, как она… Она… — Я помню, — снова боль под грудью. И стягивающее ощущение в животе. — Спасибо за него. Оно было лучшим, — у обоих перед глазами мелькали смазанные кадры из воспоминаний. Яркие огни в темноте. Оба сидели, прижавшись спинами к стенам. Оба почти ничего не видели. Оба боролись с желаниями. — Скажи, пап… Скажи. Что ты думаешь обо мне? — Вилли, я… — он оборвался. Понял, что начал говорить, не зная ответа. Но не подозревал, что этот вопрос будет решать конец этой истории.       Секунды. Минута. Три. Он ничего не сказал. Ответ застрял где-то в горле, а старик Вонка понимал, что произнести что-то сейчас просто необходимо. И это угнетало его ещё больше. Мы теряли друг друга рано под утро, но почему-то. Выкинь мысли в окно, я все о тебе, я все о том.       Они сидели в тишине около шести минут. На другом конце дыхание более менее выровнялось. Они не могли говорить друг с другом спокойно. Казалось бы, как тяжело может быть отцу и сыну во время телефонной беседы? Ах, если бы в ней не было скрытого подтекста, о котором младшему хотелось кричать. Орать так, чтобы прохожий, стоя у ворот фабрики, подумал: «Совсем крышей поехал, чёртов магнат». Но от денег ли? Бумажки ему всегда были чужды. — Пап… — снова раздался в тишине звук из динамика. Голос, который заставил дрожь пронестись по плечам доктора Вонки, но одновременно способный успокоить и придать немного тепла. — Пап, прости меня. Я так больше не могу. Спокойной ночи. — Добрых снов, Вилли… — Не злись на меня. «За что?» — доктор не смог спросить. Или смог бы, но не успел. Теперь уже не важно, Вилли Вонка всё равно бы не ответил. В кромешной тишине комнаты, сквозь расстояние, раздался исковерканный связью и динамиком, глухой и тяжёлый, заставивший отца кричать, выстрел. Все очевидно, я знал. Все очевидно, прощай.