Прости, пап, я сошёл с ума

      Он не помнит, как выбежал по ступенькам из дома, забыв закрыть квартиру на ключ. Не помнит, как быстро, до боли в груди и глотке, нёсся в сторону огромного здания в центре города. Не помнит, как случайно задел плечом одинокий фонарь, белый круг света которого заставлял лежащий снег переливаться разными, но в основном холодными, цветами. Уилбур Вонка не помнит, что этой ночью морозный зимний воздух не пытался порезать кожу лица, как обычно. Хотя, возможно, он этого просто и не заметил, пытаясь ловить кислород на бегу.       Снег падал тихо и медленно. Так спокойно. Ах, если бы все в ту ночь чувствовали себя так безмятежно. Снег падал не просто так. Он знал, что в конце концов растает и исчезнет с лица земли, когда придёт время, когда его история закончится. Кажется, наша тоже скоро подойдёт к концу. Хотя, не правильно будет называть её нашей… Это их история. Отца и сына, которые не смогли понять друг друга в нужный момент, которые из-за своих принципов и гордости обрекли себя на этот ночной кошмар. История о подростке в теле взрослого и его отце, носящем белый халат и держащим тонкие резиновые перчатки в кармане.       Едва доктор успел коснуться дрожащими пальцами высоких ворот фабрики, как раздался металлический скрежет: ему открыли и впустили на территорию. Несомненно, это очень странно. Вариант только один: они знали, они ждали.       Из труб в небо поднимался серый дым, медленно и печально. Снег хрустел под ногами, но его никто не слышал. Собака с одного из дворов залилась болезненным воем. Трудно сказать, отчего именно животное решило прорезать ночную тишину. Уилбур не слышал и её. Единственные звуки в его голове — это звон, вымышленный голос сына и тот глухой выстрел, что раздался в телефоне несколько минут назад.       Доктора встретили почти сразу. Видимо, хозяин предприятия знал, что к нему придёт гость. Знал, когда выдавливал из себя слова в телефон, когда прижимался спиной к стене, когда зарывался пальцами в волосы, когда пытался услышать что-то, что изменит конец этой истории. Так много обжигаясь, я был в темноте. Мы зависимы, мы зависимы.

***

      Доктор перед дверью с золотистой табличкой «Wonka». Доктор крепко держит ручку. У доктора сводит руку, колени подгибаются. Рывок. Дверь открыта. В комнате сильно пахнет чем-то до ужаса знакомым. Чем-то металлическим и при том человеческим. Доктор зажимает рот рукой, чувствуя сильнейший рвотный позыв. Это запах крови на стене и полу, на теле и возле тела. — Мой… Мальчик… — онемевшим языком шепчет Уилбур, чувствуя, как внутри всё сильно сворачивается и скручивается. Он делает несколько шагов вперёд, чувствуя, что падает на колени рядом, сначала опирается руками о пол, чтобы не лечь полностью, — Мой мальчик… Мой бедный мальчик… — до боли сжатые зубы, некрасивый солёный ливень из глаз, трясущиеся руки. Они бережно поднимают тёмноволосую голову и прикладывают к плечу доктора. Лица не видно за огромным количеством крови из отверстия в голове. Из двух отверстий. Одно небольшое. Входящее. А второе… С другой стороны. И ты долго рисовал, но дождь смывает все под утро. Я лишь только прошепчу, что я не забуду будто.       Болезненный крик. Его, казалось, могли бы услышать все. Голос очень быстро сорвался. Но зачем он теперь нужен? Говорить больше не с кем. Кровь запачкала всё: она на белом лице, на дорогой одежде, на кожаных перчатках, на чёрном револьвере, остывающем на полу. Кровь густая и тёмная, с сильно ощутимым запахом, вызывающим тошноту у рядом сидящего. Доктор сдерживает это ощущение трясущимися руками, положив то, что осталось от головы сына, себе на плечо и сжимая его предплечье пальцами. Кровь на рукавах. Толстые багровые рубцы на запястьях. Доктор стягивает перчатку с пальцев Вилли Вонки. Синяки на костяшках.       Как так вышло, доктор Вонка? Почему вы допустили это? Неужели так трудно было ответить на тот, казалось бы, простой вопрос? Что ты о нём думал? А о чём думаешь сейчас? Ах, да, вы жалеете… Действительно. Если бы ты сказал, как сильно любишь его, всё было бы по-другому. Что, так трудно? Эй, сын, давай встретимся в это Рождество? Ха-ха. Нет, лучше сидеть в тёмной квартире одному и просматривать пыльные фотографии в альбоме. Да кому из вас это было нужно? А что теперь? Кровь, боль, дрожь, онемение и простреленная голова. Шел дождь, мы под водой, шелковые капли на руке. Я навстречу ветру, так промок, я не знаю, где мы есть.       Это ты виноват, Уилбур Вонка. Ты своей холодностью сподвиг его на это. Ты не пришёл к сыну, знав, что ему нужна помощь. Ты не ответил на его шаг. Ты не смог спасти его душу. Ты сейчас держишь его за плечо и кисти. Ты плачешь, понимая, что потерял последний шанс наладить эту стерильную жизнь. Ты прикладываешь нежные пальцы Вилли к губам. Ему стало бы больно от того, как сильно ты сжимаешь его тонкие запястья, пачкая свои руки кровью, но уже не станет.       Теперь он будет спать. Теперь ты не посмотришь в глаза, поменявшие со временем свой цвет. Теперь не услышишь: «Привет, пап…» — ни чистым голосом, ни в трубке телефона. Только в своей голове. О, да, доктор Вонка. Теперь эти слова будут звучать в твоём сознании каждый день, перекрывая собой мысли. И только тебе решать: как долго будешь мучиться. Передай всем привет — я сошел с ума, я так захотел. А завтра ничего, все пропало в ночь — это мой день.       Тик-так. Тик-так. Два часа, семнадцать минут. Кровь въелась в одежды отца и сына. Кровь закрасила руки доктора и кондитера. Кровь стала единственным запахом из всех, что Уилбур мог почувствовать. Кровь помогла ему. Понять. Отпустить. Встать. Открыть. Вдохнуть. Шагнуть. Упасть.       Разбиваются мысли. Разбиваются чувства. Разбивается память. Разбивается тело. Разбивается человек.       Они оба были горды, следовали принципам, не шли на компромисс, не уступали друг другу. Они оба лежат без дыхания. Один — в своём кабинете, среди разбросанных бумаг, с изуродованной головой и перекошенным лицом, залитым густой кровью. Второй — на земле, у входа на фабрику, на снегу, упав с огромной высоты, в неестественной позе, разбив голову и сломав позвоночник, да и не только. Между ними так и осталось расстояние. И физическое, и духовное. Так слепо любили друг друга, что не смогли увидеть истину. Так глухо верили, что не поймут друг друга, что даже не попытались, вцепившись в свою гордость. Кому из них она была полезна? Все очевидно, я знал. Все очевидно, прощай.