Лисье чадо

Матрас скрипит и проседает, чернильница качается, но стоит. Гарри разминает уставшие пальцы: кнопку фонарика приходится зажимать, чтоб не заедала. Так и просится с языка простенькое «люмос», но нельзя. Гарри встряхивает фонарик и выводит на пергаменте: «…Венделина Странная…» – …католики Венделину сжигали триста раз; гори уже, зараза, соломы больше нет. Гарри резко оборачивается – но позади только красно-золотой шарф в зацепках, скотчем на стену приклеенный. А голос?.. Незнакомый, звучит как из-за спины. А макушке щекотно, словно в отросших волосах сверчок копошится. И трещит. По спине пробегает дрожь; одеяло сползло, сквозняк забирается под футболку. …со-ло-мы боль-ше нет… Голос сипло смеется; «со-о-оломы-ы, со-оломы, Со-ло-мо-ны, с Лу-ны…» Гарри сгребает пергамент и кладет на тумбочку. Темное неотесанное дерево греет ладонь. Голос всхлипывает – Гарри дергается – чернила льются на простыню. * Утром в затылке кто-то дышит. Гарри трется о подушку, слышит шорох, и в шорохе – чужое дыхание. Гарри старается думать тише. Гарри кажется, что «кто-то» спит, и будить его нельзя. * «Кто-то» просыпается чуть позже от вопля тети Петуньи и шипит так громко, что у Гарри в ушах звенит. Скорлупки, зажатые в кулаке, лопаются и ссыпаются на пол, ладонь – в слизи. На сковороде рыжеет глазунья, и пахнет шкварками, и масло шипит не хуже, чем голос. «Замолчите!» Гарри никогда не пробовал думать громко, но в просьбу вкладывает столько, что тихой она выйти никак не может. – Я тебе что сказала, идиот? – тетя Петунья хватает полотенце и машет над сковородой, как будто яичница от этого обратно разжарится, сжимает губы добела и швыряет полотенце Гарри. – Я сказала: не глазунью! Пожаришь ещё одну – а это сам ешь! – …что ж ты верещишь, как кошка течная! Гарри чудится, что голос фыркает, а потом втягивает воздух. – …недурно, зря фифа нос воротит. «Она всегда воротит» – машинально думает Гарри и вздрагивает, когда макушку щекочет смех. – Да ну?.. Дадли сопит и ерзает на жестком табурете – высоком, но неудобном. Гарри уплетает чуть подгоревшую яичницу, молча запивает молоком. Макушка кажется пустой, но нет: – …эй, ты что, в кабаненка жалящим запустил? «Чем?» – Гарри перестает жевать, но тут же насаживает на вилку ещё кусок: что подумают Дурсли, если он будет пялиться в пространство? – Проклятьем жалящим, ну, не развлекаешься, что ли? «Ну, нам не особенно можно летом колдовать…» – Кто ж узнает?.. – голос замолкает. Дадли рычит и перетаскивает тарелку себе на колени – масло тут же льется на штанину. – Кретин. Фифа не съездит ему по ушам? «Не съездит. Дадли вообще никогда не доставалось». – Оно и видно, – хрипотца становится сильней, простуженный кашель скребет затылок. – Ты б его шарахнул чем, а? Пресловутая глазунья от неожиданности встает поперек горла. Дадли? Шарахнуть?.. Вдохнуть никак не удается: выскочить из-за стола, пойти откашляться?.. Тетя Петунья строит недовольную гримасу. – Выйди из-за стола. Гарри не надо повторять. С кухни он вылетает, насилу проглотив теплый вязкий желток и кое-как задвинув стул. Глаза слезятся. Ну дурак, ну вот кто так ест!.. Ша-рах! Гарри вздрагивает, а от тетушкиного вопля закладывает уши. Гарри просовывает голову в дверной проем и заходится хохотом – кузен дрыгает ногами в светлых, заляпанных жиром брюках, и верещит – довертелся. Опрокинутый и потерявший одну ножку табурет валяется рядом. Добравшись до спальни, Гарри падает на кровать, все еще откашливаясь и отсмеиваясь, и слышит сиплое, недовольное – привычно раздавшееся сзади: – Утихни уже, а? Башка закружится. И так кружится, хочет сказать Гарри, но молча делает ровный вдох. * …клякса растекается по пергаменту и ползет к краю, шевеля сочными щупальцами. Гарри ловит её обратно в горлышко чернильницы и начинает сначала: «Гермиона, спасибо тебе большое, твой подарок мне очень понравился…» Гарри, конечно, не вырисовывает каждую буковку, но строчки старается не скашивать; времени уходит много, но и написанное выглядит всяко серьезней записки Хагриду: «Ого! Очень вкусное печенье, спасибо!» Рону он пишет почти бездумно. Что-то о том, как стаю собак отстреляли недавно, как на новый номер Дурслям звонит сумасшедшая старуха. Пишет чуть ли не наискось, загибая неровные дуги. – …мне матушка за такое руки бы насмерть склеила, – голос отчетливый, но бесстрастный. Гарри вскидывает голову. – Почему? – …даже палочку бы не вытащила, с места бы и так прокляла. – Так вы волшебник? – Неужто? – В какой школе вы учились? В Хогвартсе?.. Голос долго молчит. – Там. – А на каком… Хмыкает: – Мне бы твой шарф сгодился. Чем приклеил-то?.. – голос называет два заклинания, Гарри их впервые слышит и признается нехотя: – Скотчем… – А-а… волшебным хоть? – Обычным… – Ну ты… – выдыхает. – Лисье чадо. – Кто-о?..