Лисье чадо

Пей меня, говорит мир, пей – и я перестану хлебать тебя. Какой-то совершенно дурацкий ультиматум. Бродяга скорее сдохнет, чем в себя проглотит эту мерзость, которую мир велит пить. Мерзость стоит поперек горла третий день – как зелье в рот влили и сказали: глотай. Липкий комок щекочет нёбо. Пей-пей-пей, смотри, в тебе же своего не осталось, ты ж труп давно, выстыл напрочь, куда ерепенишься – пей, пей, солнце пей, сумерки пей, пальцами траву повороши, пойди луб древесный сожри – да возьми уже извне что-то!.. А зачем, смеется Бродяга, зачем извне, у меня своего – вон сколько. Мир, а, мир, возьми черное, возьми серое, глинистое, мокрое. Ну выгреби всю дрянь, ну можешь ты? Пей. Бродяга мерзнет третий день и едва дышит – хватанул бы ртом воздух, а дрянь, что в горле, воздух не пускает. Бродяга только и может, что инстинкту отдаться и влезть в чью-то пустую, разворошенную наполовину нору. У Бродяги болят легкие и не шевелятся лапы. И кисло в пасти. Бродяга роет носом землю и засыпает с перегноем во рту. Жрать в норе нечего. Бродяга сдохнет, если не станет человеком, и мир пихает в глотку вкус сопревшей листвы – пей, оживай, жив-жив-жив… …Сириус ловит дождь на язык и тычется лбом в желтеющую листву – дуб повалило ураганом, немертвый еще, сок по жилам. Он кусает жесткий листок, жует медленно и тщательно – во рту слюна клейкая и горькая, а в животе, за ребрами где-то, посасывает. Сириус жив. * А мир двоится, как по утрам бывает: сон в одном глазу, утро – в другом, и мерещится незнамо что, жизнь сплетается с не-жизнью. Сириус валяется в прелой сырой листве, сверху льется синева. Ветки тяжелые, набухшие от росы. Светлое небо и выпотрошенная заячья тушка под боком. Сириус чешет окоченевшему зверьку между ушами. «Сон-не сон» маячит перед глазами стеганым серым покрывалом и грязными обкусанными ногтями – мальчишеская ладонь, в царапинах вся, штопает угол того самого покрывала. Путается в нитках. Мерлин милостивый, что ж за чудо, волшебник – а хренотенью какой-то занимается. И неизвестно, то ли мозги вконец съехали, то ли пацан настоящий. С глюками ведь тоже разговаривают. – Филум ипса попробуй. – Мне нельзя колдовать вне школы, – прелестный глюк медлит и – мир двигается, идет рябью – косится на палочку на прикроватном столе. Сколько ж хлама там. А поверх бумажек и куцых перьев – яблоко. Желтое, с красными боками. – Дружок, да всем наплевать четырежды, лапами ты свою тряпку латаешь или магичишь. – Нет, нельзя. – Сопляк. – Небо режет глаза, во рту кисло-солоно, оборвёт сейчас. – За что гриффиндорец вообще… Обрывает, и сознание – вон. …просыпается Сириус уже ночью, онемевший и слабый, затекла и сведена шея, трясёт. Сириус хочет глотнуть воздуха – а горло будто забито. В легких клокочет и плещется. И не встать, не вста-ать. Сдохнешь. А снилось такое, что и сдохнуть не жалко. «Не-жизнь» пихает под веки приглушенный люмос, запотевшее от дыхания окно. Чьи-то всхлипы в ушах, мерзкий скрип – ладонью ведут по стеклу, давят. – Что, – шепот, – что с вами?.. Я видел… Что он видел?.. Мозг воспален, ярость каленая и едкая. Что-что-что он видел, всё, всё это? Лисицу, сияющую черноту под ивами? Луну? Бродягу, который в ноги тыкался и выл, и рычал, и кидался в ноябрьскую студеную воду, и заливало уши, и он тряс башкой. Лисица мантией своей обтирала и орала так, что в застуженных ушах – гул. «Кретин, Блэк, жить надоело – иди с башни прыгни, урод несчастный!.. Пусть тебя твой дружок на метле ловит как хочет, мне плевать!.. Стой, кому говорю, ты мокрый весь, пневмонию хочешь?! Тебя твоя шерсть не спасет, живо обращайся в человека, гадёныш! Живо!» Сириус ничего не может сказать, связки сорваны, жжет-жжет-жжет в груди… …и вдруг ошпаривает изнутри, сжимает легкие – скручивает, кашель застревает в глотке, рвёт; горячо. Чужое. Чужое тепло – кто-о?.. В «не жизни» всё плывет перед глазами, пацан шипит и задыхается. Вот же балбес-с… * Гарри до утра колотит как в лихорадке. Простынь пропитывается потом, холодная, влажная – мерзко. Одеяло, покрывало, школьная мантия сверху – куль, нора, кокон, и всё равно холодно. В половине седьмого – так показывают раскосые стрелки – Гарри запирается в ванной и сидит под горячим душем, пока не согревается до конца, до того, чтоб голова кружилась. Падает обратно в постель, кутается, с волос стекает на подушку. Опять бьёт озноб. ...узкая ладонь на лбу, короткий недовольный вздох. Лень открывать глаза. Тётушка не расталкивает его, не заставляет идти на кухню, пить приторную лечебную дрянь – тихо ставит на тумбочку стакан, трещит упаковкой таблеток. Кр-рак, кр-рак. – Выпьешь, – и выходит. Стучат по лестнице домашние резиновые тапки. Таблетки сгоняют жар. Гарри спит до вечера. * Внутри холодеет, когда затылок знакомо щекочет сиплым, почти мертвым голосом: – Что ж ты творишь, засранец. Гарри прячет лицо в подушку, щёки горят – не от температуры, от стыда. Хотя он ничего плохого не сделал: сон, или воспоминание, или что это было, он случайно поймал. А тогда, у окна… Он же спас этого, с хриплым голосом. Неясно как, но спас. – Кто тебя просил, скажи мне, – выдержанная, пресная злость, – меня собой отпаивать?.. Что за гребанное благородство, мать твою, ты за каким мерлином это сделал? – Вам же было плохо… – только и может выговорить Гарри в подушку; и почти видит, как сцепляет зубы человек, знать бы уже кто это, едва живой, разбитый. – А тебя… какого… это волнует? – Нельзя отворачиваться от того, кому плохо. – Пацан, а тебе лет сколько? Тебе кто позволил собой так распоряжаться, блядь, где твои предки ошиваются?! Драть тебя некому, паршивца, не по зубам дело – а прёшь… – Вы бы умерли… – Тебе что?! – рявкает страшно, с надрывом, и заходится кашлем. Ругается сквозь свист и сипы. Гарри не может ни разозлиться, ни толком обидеться – лень, нет сил, в ушах противно шумит. И плакать хочется – от слабости, от бессилия. Ну как доказать, что он сам не понял, что сделал, а теперь ничуть не жалеет?.. – Зачем вы сейчас со мной говорите, – тихо бормочет, – если видите, что вам от этого плохо. Давайте потом. – Ещё раз так сделаешь, я из тебя сам душу вытрясу, – обещает голос. – Понял меня? И замолкает. Пусто. Кричи, зови – не дотянешься. Гарри один.