my heartache about you

Интересно, а Беннетт знал, что Феликса меняют каждые два года? Знал ли бесконечно весёлый мыльный наркоман о том, что едиснтвенное существо в этом Доме, которое ему не безразлично — пустая кукла в руках Хаксли? Нет. Не знал. Знали все: Флоренс, Балдвин и Гудвин, Лектер, Айден... Даже сам Феликс догадывался, что с ним что-то не так. Только он, Беннетт не знал. Он жил в своём странном старомодном мире, который разбавлял мыльным помутнением, чтобы выносить двадцатичасовые смены без единого перерыва. Он жил одним днём, не думая никогда о том, что будет завтра или через неделю. Так было проще. А ещё так он ценил каждое мгновение рядом с Хонникером. Каждую секунду проведённую с ним, Беннетт хранил в памяти так бережно, что даже когда заканчивалось мыло... Даже когда возвращалось прошлое... Он помнил всё как никогда чётко. Доживал до следующей дозы только принимая более сильный и редкий наркотик. Воспоминания о том, как ещё маленький Феликс улыбнулся ему и сказал, что такое количество глаз - это круто. «— Ты как будто великое всевидящее око!» — говорил малыш Хонникер. От этого на измученном сердце становилось так тепло и хорошо, что даже появлялась крамольная мысль отказаться от мыла. Зачем оно, когда только это воспоминание заставляло желать жить как никогда? Беннетт, бывший некогда в классе Б, красивый внешне и больной внутри от сотни экспериментов, часто слышал от своих мучителей о любви. Он не понимал, что это такое. Любовь... Странное слово. Когда он спросил об этом у Шарлотты, то та со своей вечно тёплой улыбкой ответила: «— Любовь - это когда ты становишься для кого-то кем-то бóльшим. Когда ты сам видишь в любимом своего бога, спасителя, друга и палача. Когда ты сам становишься для него всем этим... » Беннетт не особо понял её слова будучи под мылом, но когда доза спала, а он обрёл такую хрупкую ясность сознания, то до него таки дошло. В тот вечер, держась только на ласковой улыбке Феликса из детства, он дошёл до его лаборатории, врываясь туда без пропуска и буквально падая в ноги к самой важной "дружественной единице" в своей жизни. «— Знаешь, Феликс, — хриплым от невыносимой боли голосом начал Беннетт, держа испуганного его состоянием Хонникера за щиколотку,— мне кажется,что я люблю тебя...» Это были последние слова Беннетта перед отключкой из-за болевого шока. Он не видел тогда, как задрожал от его слов Феликс. Не видел как тот прежде чем помочь осознавал для себя две истинны: «Беннетт был не под мылом» и «Беннетт сказал такое МНЕ будучи абсолютно трезвым». Никто так и не узнал, что в тот вечер он оставил Беннетта у себя в лаборатории, бережно выхаживая и галлонами глотая собственные слёзы. Ему никто ещё не говорил такого. Ему никогда не говорили, что любят. От этих сказанных в агонии боли слов, сердце Феликса билось словно сумасшедшее, вызывая мелкие приступы боли и разгоняя странное тепло по организму. Было ощущение, что он принял сильнейший наркотик и в мельчайших подробностях ощущал его распространение по всем венам, капиллярам, органам... Но через год его заменят на нового Феликса, ведь это тело умрёт в агонии от перегрузки. От этого было тоже безумно больно. У него есть всего год... Год, чтобы кровавым скальпелем вырезать на своём Кубе Души эти слова Беннетта. Чтобы не забыть. НИКОГДА. *** А утром Беннетт проснулся на тонёхоньком матрасе, укрытый плешивым пледом на совершенно твёрдой подушке. Но ему было не до этих предметов, не до ощущения от них. Он чувствовал кое-что ещё. Совсем близко, под боком. Опустив взгляд всех своих шести глаз(четыре глаза от чумы под левым основным), он увидел то, что стало очередным его наркотическим воспоминанием в противовес мылу: в его руках, словно ребёнок, спал Феликс, поджав к груди острые коленки и так ютясь на совершенно паршивой лежанке. Беннетт не знает, кто такие ангелы, так что у него свои сравнения. И для него такой милый спящий Феликс был подобен самому прекрасному из Оракулов в цвету своих сил. Как тот, что был на портрете в царстве Пифий. Шарлотта описывала его как нечто столь прекрасное, что наш мир никогда не сможет заслужить. Феликс был так же недостежимо прекрасен в своей вечной усталости, в этом белом халате с растрёпанными розово-персиковыми волосами... Беннетт не знал, что каждые два года его любимого Феликса заменяют другим. Не знал, потому что каждый раз, трезвый от мыла добирался до его лаборатории и говорил, что любит. Если бы это был не его Феликс, то он только бы прогнал тупого рабочего прочь. А он... «— Тебе же плохо, дурак! — кричал обычно ЕГО Хонникер, поднимая его с колен, не брезгуя прикоснуться к замызганному костюму химзащиты. Возился с ним, словно с малым ребёнком. А ночью, укладывая на свой затяганный матрас, снова жался к его груди, шепча только для Беннетта: — Я тоже люблю тебя...» Тело менялось каждые два года и об этом знали все. Даже сам Феликс был вкурсе. Но Куб Души оставался неизменным. А на его гранях, словно на святых скрижалях, с выражением надежды и муки выскобленно единственное признание, которое невозможно забыть.