my heartache about you

Общаясь уже бесчисленное количество времени с Беннеттом и остальными рабочими, Феликсу всё было интересно до зуда в кончиках пальцев, что же они испытывают принимая мыло? Казалось бы, что сложного? Подойди да спроси, уж Беннетт или Флоренс точно не откажут. Но... Был ряд проблем. Под мылом, опрашиваемые всегда тупы как пробки. Их мозг будто отключил функцию интеллекта и они даже не осознают, что приняли дозу наркотика. Сидя за очередным осмотром в лаборатории с блондинистым наркоманом, Феликс решил повторить попытку своего вопроса, снова спрашивая: «Ради каких ощущений ты принимаешь мыло, Беннетт?» Спустя пять минут молчания Хонникер уже и не надеялся на ответ, но тут случился сдвиг ситуации. Он не знает как у остальных, но Беннетт... Когда он принимает мыло, то буквально распространяет его запах вокруг себя. Определить когда он трезв как раз таки помогает отсутствие резкого лавандового запаха. И именно сейчас он исчез, а сам протрезвевший поднял на Феликса абсолютно чёткий, но до безумия больной и уставший взгляд. Так смотрят люди, которые, как говорят нецензурники, заебались. «— Ощущений?... Хаксли разве не рассказывал тебе ЗАЧЕМ мы это делаем?...» Взгляд у него снова изменился, становясь пустым словно у куклы, а губы обнажили в оскале ряд острых зубов. Но в этой усмешке не было веселья. «— Я расскажу тебе, малыш Феликс, — совсем без насмешки выдохнул Беннетт. — Я когда-то слышал одну земную песню... Там пелось что-то в духе "Потерянных не ждут, печальных не хотят... Такие не живут, их топят как котят"... Глупая песня, но она как никогда описала причину, по которой мы травимся наркотой. Люди-инвалиды...» «— Мы все просто хотели забыть. Все рабочие, кроме андроидов, которых ты знаешь - мы все с одной камеры пыток. Меня мучили вечными тестами косметических примочек ради одной строчки на флаконе с тем же тоником для проблемной кожи, у Флоренс ампутировали все конечности, тестируя на ней работоспособность протезов, а Лектер... Ему пришлось хуже всего. Он был секс-игрушкой для толпы извращенцев, которые превратили его тело в сплошное месиво. В итоге я умирал от глазной чумы, Флоренс - от фантомных болей, а Лектер от обострившейся мизофобии и страха перед людьми в целом. Наша психика нестабильна. Мы все должны были пойти в утиль. Но всех нас спас Хаксли. Он помог мне бороться с чумой, дал Флоренс руки и ноги, подарил Лектеру новое тело... Но это не помогало нашей разрушенной психике. Такое не проходит без следа. Так что было принято решение давать нам лавандовое мыло как наркотик. Он туманит наш разум, стирая из памяти на время всю ту боль и унижение, что мы пережили и даёт неограниченный резерв сил на двадцатичасовые рабочие смены. Мы благодарны доктору Хаксли за шанс забыть... За возможность быть счастливыми, даже если это убивает наш мозг окончательно. Тут дело не в ощущениях, мистер Хонникер. Мы просто хотим забыть. Мы... Мы хотим жить как все...» Феликс впервые видел как плачет Беннетт. В его словах он впервые слышал столько боли, столько страдания и неприкрытой усталости. С его слезами сейчас выходила вся гниль старых ран, ослабляя боль от отсутствия вечного помощника-наркотика. Из его слов Хонникер получил уйму ответов на свои вопросы, вроде слепой преданности рабочих дяде и вечной отчуждённости Лектера. А Беннетт всё продолжал плакать, согнувшись в три погибели, словно его ломает от безумной боли где-то внутри. Что же должен сделать Феликс? Ответ пришёл сам собой. Тело сделало всё само. Руки, все в несходимых пятнах от химикатов и реагентов, обвились вокруг плеч Беннетта, прижимая такого вечно весёлого, а сейчас невозможно грустного парня к по-детски узкой груди Феликса. Он гладил светлые волосы, принимая все слёзы и ощущая как от них на халате появляется мокрое пятно. Он шептал, не замечая как сам начал беззвучно плакать: «— Прости меня... Прости...» А Беннетт так старался успокоиться, слушая тихий, дрожащий голос взрослого мальчишки, чьё сознание совершенно не подходило телу. Такой маленький и хрупкий... Такой поразительно умный и в тоже время глупый до смеха. Такой... Такой особенный... Этот вечер оба провели в стерильной лаборатории Феликса, не размыкая спасительных друг для друга объятий и не в силах остановить горькие слёзы. Один - слёзы вины за свою глупость, а другой - слёзы всё никак не ушедшего в тень прошлого, что травило душу каленым железом.