Du lasst mein Herz schlagen

Концерт, работа, дом. Концерт, работа холод, водка, искры в небе, боль в коленях. Репетиции, работа, снова дом и снова боль. Дом, коньяк, боль, дом, работа, боль, боль, боль. Лучи холодного февральского солнца мягко коснулись моей щеки, наполняя комнату ярким светом. Я проснулся в своей постели, больной и замёрзший, сжимающий в руке край одеяла. Меня ломало, ныли суставы, голова готовила к запуску адронный коллайдер, и стоило мне оторвать её от подушки, как в моём мозгу ультразвуком взорвались тысячи мелких частиц. Болезненно застонав я рухнул обратно. Часы едва пробили шесть, а я уже на ногах. Фигурально, конечно же. Репетиция была назначена на 8, и это если не брать в счёт вальяжного дядю Рихарда, который соизволит приплыть во всем своем величии в лучшем случае к девяти. Присев на кровати я почувствовал холод. Действительно, холод. Под моими ногами не иначе как расстилались Альпы. Судя по всему, я снова напился и забыл закрыть балкон, в результате чего паркет у двери покрылся тонкой иссиня-фиолетовой плёнкой. Стоило мне коснуться её ногами, как она тут же бесследно исчезла, оставив за собой лишь холод в ступнях. Во рту пересохло. Поморщившись я почувствовал, как лезвием полоснула по горлу слюна. Не стоило засыпать на морозе. Блеклые лучи мягко выгревали иней, расползшийся по комнате, материализуя его в прозрачные капли. Ах, как бы я хотел, чтобы сейчас была весна, а шлифованные доски под ногами — зелёной травой. Я бы открыл глаза, мягко коснулся ногами прохладной росы и осознал, что мне снова 13. Сидя на лужайке у дома я почувствовал бы едва уловимый аромат яблочного штруделя — он прозрачной дымкой просачивается сквозь приоткрытую форточку. Я бы поднял взгляд к небу. Поднял бы, и подумал, — как же это замечательно, быть космонавтом. Может быть, и я когда-нибудь им стану? Я бы улыбнулся своим мыслям и упал в цветущие травы, каждой клеткой вдыхая их медовый аромат. Я был бы счастлив, ведь мне только 13. Я медленно моргнул и снова открыл глаза. Секунда, — и солнечный мираж рассеялся, открывая моему взору свалку ненужных вещей на тумбочке. Мне снова 36, и я работаю заказным шутом на всемирно популярную группу. Кое-как выбравшись из постели я схватился за комод, выискивая очки. Мир чудовищно плыл, бешенным калейдоскопом сверкая в моих глазах. Сейчас я толком не мог разобрать, стоит передо мною вешалка или ушедшая 30 лет назад бабуля. Лишь когда я натянул на себя пару толстых оптических линз, реальность начала приобретать более-менее чёткие очертания. Есть совершенно не хотелось, даже напротив— хоть один кусок синтетического полуфабриката, и меня вывернет наизнанку. Я остановил свой выбор на горячем кофе и двух таблетках неоангина. Благо, я просто клавишник, и меня никто не просит открывать рот, чтобы извергать сдавленную басистую истерику. Более того, я даже не участвую в бэк-вокале. Устремив взор к полудохлому кактусу, чинно прозванному Вольдемаром Сальвано, я глубоко задумался. Похоже, до студии я вновь буду добираться пешком, и на этот раз не стоит надеяться даже на свалившегося с неба Линдеманна. Одно радует — репетировать мы будем в тёплой аудитории, а не в ржавом гараже, взятом в прокат у местного алкаша за две бутылки зубровки, как в старые добрые времена. Тогда мы, молодые и отважные, с горем на пополам пытались не умереть от холода после первого же спетого куплета. Через силу перебирая окоченелыми пальцами каждый из нас мечтал, чтобы этот ад поскорее закончился. Изредка поглядывая в сторону краем глаза я видел трясущегося словно осиновый лист Рихарда. Его придурковатая чёлка, кажется, покрылась тонкой плёночкой льда, а плотно сжатые посиневшие губы то и дело шёпотом извергали проклятия в сторону этого мира. По другую сторону — Пауль. На его худощавом лице нет и тени привычной улыбки. Вместо этого он пытался как можно ближе продвинуться к работающей на божьей силе аппаратуре, и, о боги, как же я его понимал. Тепло работающих миханизмов — единственное, на что можно было понадеяться в этой богом забытой дыре. Скажи мне кто-нибудь тогда, что я смогу неспеша пить чай, сидя у клавиш дорогого синтезатора, — я бы рассмеялся ему в лицо. Спешить было совершенно некуда, а значит, я мог посвятить себя любимому делу — нарезать круги по комнате и думать. Но и в этот раз здоровье подвело меня: едва коснувшись удобного дивана на кухне я понял, что больше никуда не встану. Кофе приятно обжигало горло, смывая тошнотворную болезненную слизь. Таблетки в сочетании с горячим питьем делали свое дело, и я плотнее укутался в халат, расплываясь на мягких подушках. Сейчас я чувствовал себя словно желе, вялое и мягкое, такое же непоколебимое, как сама вечность. Возможно, я даже смогу выстоять на ногах большую половину репетиции. Глядя в потолок я задумался: следующее выступление обещает быть нормальным. Пресловутое Buck Dich было решено снять с программы концерта по просьбе нашего менеджера, но даже в этом случае моя тощая задница не сможет обрести покой. Предстоял ещё один номер, гораздо более адекватный, чем предыдущий: Ich Tür Dich Weh. Совершенно новый перформанс, который до сих пор не слышал никто из нас. Тилль, как всегда, в своем репертуаре —оставил самое вкусное на последок. Только в этот раз вокалист не учёл, что перерыв между концертами составляет всего один день. Я уронил голову набок. Не имею ни малейшего понятия, как выучу свою партитуру меньше чем да 12 часов. POV Тилль. Я вспомнил тонкие запястья, облачённые в кандалы, узкую полоску алебастровой кожи и звон цепей на его плечах. Что-то в этом образе не давало мне покоя. Он снова и снова, как заезженная пластинка, опускается на колени. Я срываю одежду, беру его сзади. Не взаправду, конечно. Лишь сейчас, на сотом повторе, я увидел за кадром нечто другое. Остановив на мгновение плеер я присмотрелся внимательнее. Он снова упал на колени. На этот раз, к краю сцены. Опустился и замер. Я упустил это из виду, вздёрнув голову к небу. Рассматривая в своей памяти его бледное лицо чуточку ближе я разглядел незаметную доселе тупую боль, сквозь тёмные очки — два остекленелых печальных глаза. Что же я натворил? Теперь, кажется, я видел их отражение в бликах серванта. За ними — бутылка дорогой испанской текилы. Я безумно боялся прийти завтра в студию, и не увидеть там Кристиана. Медленно поднявшись с дивана я задержал в своей голове их отражение, и, словно зачарованный, сделал шаг навстречу. Рюмка за рюмкой, и я не заметил, как из фиала исчез весь заграничный яд, пылившийся за стеклом несколько битых лет. Подняв глаза я больше не увидел их. Даже сейчас, в пустыной квартире, я чувствовал, как по ней бродит печаль. Мой маленький друг, чей образ после каждой выпитой рюмки становился всё чётче. Я резко подорвался, схватил ключи и вылетел из квартиры. Захлопнув тяжёлую дверь ступил на нетронутый снег и помчался прочь. Скорее, сгорбленно полетел быстрым шагом. Мелькали фонари, пролетали скверы, но я их не видел, стараясь убежать как можно дальше. "Обычный престарелый алкаш", — сказали бы вы, увидев меня этим вечером. Градус алкоголя, сливаясь с минусом на улице бросил меня в сильный, нездоровый жар, вперемешку с ледяным ознобом. Дрожащими пальцами я повернул ключ и нырнул в темноту пыльных окон. У одного из них я чётко выделил пианино, — каким бы пьяным ни был, его узнаю из тысячи. Заночевать здесь, среди инструментов и хитросплетений проводки было лучше, чем вечно искать его взгляд в дверцах серванта. Словно наяву я видел Кристиана, стоящего у окна. Нотки текилы тихой мелодией заиграли со мной, и сквозь пелену я увидел худощавую руку, мерно перебирающую клавиши. Чёрная, белая, резкий рывок, и по новой. Вот он слегка склонил голову, а затем изящно взмахнул кистью и перенёс её на две октавы выше. Так даже лучше. Я снова очутился там, где впервые поймал за его работой. Стоя поодаль я молчал и завороженно наблюдал за движениями изящных пальцев. Ему тогда едва-едва исполнилось 20. Гаммы мелодий плыли сквозь меня, окутывали, словно туман но я их не слышал. Единственный звук — сдвиг сухожилий. Я кожей ловил каждую вибрацию. Малейшее движение худощавой руки, подрагивание взгляда, любой жест — я научился их считывать. Порой я мог часами жадно впитывать его повадки, испивать их, словно мёд, — его манеру движений и речи, не замечая вечности уходящего времени. Все видения мгновенно улетучились, стоило мне коснуться чёрствого дивана щекой. Вселенная тут же сомкнулась в глазах, а вместе с нею и стоящий у синтезатора Флаке. Пробуждение оказалось не столь приятным, каким рисовал мне его пьяный мозг. Не успев опомниться я получил освежающую порцию ледяной воды в рожу. — Какого хера?! — Я резко вскочил, отряхивая пальцами капли. — Это я тебя должен спросить, какого хрена ты вчера устроил?! — Надо мной склонилась чья-то разъяренная физиономия. Сквозь влажный туман я не видел наверняка, но судя по ноткам истерии, это был Круспе. Его, кажется, нисколько не волновало, что я в пару лёгких движений могу затолкать его в этот сраный стакан и выкинуть в окно. Прохладные струйки, разлетевшись по волосам лениво стекали вниз, образуя небольшую лужицу у моих ног. — Я… — Ты, идиот, едва не выбил Оливеру зубы, когда тот оказался рядом с тобой! А этот чёртов спектакль с Лоренцом? О чём ты думал? То, что он соглашается терпеть всё это нисколько не значит, что ты должен испытывать его терпение вечно! Да я, блять, думал, ты ему пару рёбер треснешь, садист херов! — Грохот ударенного о стол стакана эхом отразился в моей голове. Кажется, остатки текилы напрочь блокировали поток информации. Рихард продолжал извергаться, но я словно не слышал его. Моё внимание привлёк снегирь, сидящий на высоковольтных проводах. Ещё минута, — и к нему присоединился другой, чуть пожирнее. Он выпятит красную грудку и спрячет голову в миниатюрные плечики, став похожим на мягкий, пушистый комочек. Удивительные создания. Вот так просто сидеть на сотнях киловатт электрической смерти и беззаботно чирикать, безусловно, могут только птицы. Хотя, не то же ли самое я делаю, думая о снигирях, когда на меня извергается Рихард? Я поспешно смахнул ладонями остатки воды и выпрямился. Пора приходить в себя. — Завязывай с этим, чем быстрее, тем лучше. В следующий раз я просто дам тебе по роже прямо посреди концерта. — Круспе поджал губы и отвернулся. Каждое действие влечет за собой последствие, безусловно, но я даже представить не мог, что моей кармой станет вопящий задиристый карлик. Рихард был ниже меня на каких-то пару сантиметров, но ощущалось это словно небо и земля. То и дело поднимая усталый взгляд я неизменно ловил на себе разочарование. Оно досадой жгло мою душу, сдавливало горло, и я ничего не мог с этим поделать. Время шло, не замечая летящих кругами стрелок я молчал. Молчал и смотрел, как бледно-синий градиент вспыхивает ярко- лиловым, а затем вновь превращается в привычное голубое небо. Дверь распахнулась, и на пороге появился Пауль. Даже не взглянув в мою сторону он оставил чехол у стены и подошёл к Рихарду, приветливо улыбаясь. Он всегда улыбался, каким бы дерьмовым ни был этот ебаный день. Я знаю, он видел, что я смотрю на него, но похоже, единственный взгляд, которому суждено на меня пасть, — это отражение моих собственных глаз в дверцах серванта. POV Флаке Сегодня всё было как-то иначе. Даже сосредоточившись на клавишах я слышал отвратительные срывы и хрип, вырывающийся из его горла. Так чуждо и непривычно слышать, как он надрывается, пытаясь вспомнить собственные стихи. В сухом молчании мы репетировали полтора часа, выдалбливая последнее из песен, которые каждый и так знал наизусть. Никогда раньше мне не приходилось так долго тонуть в этой мелкой фальши, плывущий со всех сторон. Вот Ландерс снова зажевал ноту, а струна под пальцами Рихарда глухо заскрипела, отозвавшись резонансном сквозь усилитель. Песня, как сердечный ритм, должна звучать чётко и непрерывно. Сбои же, заминки и завывания указывали на глубинную поломку внутри этого точного, слаженного механизма. Все мы, в той или иной степени являемся простыми Швейцарскими часами — сломай шестерню, и она испортит всю систему. Секундная стрелка начнёт отставать понемногу, сначала совсем незаметно — на секунду или две, а затем на все твои неполных сорок лет. Эти мелкие, едва уловимые ошибки буквально выводили меня из себя. Дрожащими пальцами я выкрутил тумблер и вновь ударил по нотам, слишком резко и сбивчиво, став ещё одной битой деталью. Первым не выдержал Шнайдер. Пропустив последнюю долю он сложил палочки и вышел из-за стойки. — Я на перекур. Мелодия оборвалась. Съехала на нет, стоило гитаристам отпустить натянутые до предела струны. По студии прокатился вздох облегчения. Я скорее почувствовал, нежели увидел, как Оливер нервно заломил руки. Он делал так всякий раз, когда что-то шло не по плану. Скорее подсознательно, чем намеренно. Вот я вижу, как Круспе негромко подозвал к себе Линдеманна. Тилль не сразу понял, что от него нужно. Сегодня он, пожалуй, был даже более помятый, чем обычно. Его отсутствующий взгляд был устремлён куда-то вдаль, к пограничным высоткам, а на лице чётко читалось выражение избитой жизнью собаки. Круспе, слегка вздёрнув подбородок, поведал ему что-то несомненно важное. Он всегда выглядел так, словно собирается открыть тайны вселенной, когда говорил о серьезных вещах. Изложение подобных мыслей, несомненно, придавало ему загадочности, а вместе с тем и некой придурковатости. После его слов Тилль слегка ожил, и даже выдавил уголками губ лёгкую улыбку. Они совершили нечто похожее на объятия, и я несколько облегчённо выдохнул. Мне было непривычно видеть Линдеманна в столь подавленном состоянии. Каждого из нас матушка природа наделила чем-то уникальным, экстравагантным, вне всяких сомнений таким особенным и эстетичным, не свойственным никому другому! Оливеру достались его огромные, оливковые глаза, Рихарду — его каменная, непоколебимая рожа, а Паулю — добродушная лучезарная улыбка. Линдеманну же, из всего высокого и достойного, достался именно устрашающий вид. В своей жизни я не встречал никого столь же пугающего и завораживающего одновременно, как наш фронтмен. Природа по своему существу — величайший творец, художник и скульптор, писатель, которого не суждено переплюнуть ни одному ушедшему, ныне живущему или будущему поколению. Его судьба была словно писана орлиным пером, — стихи с девяти лет, вызывающая пошлость и неказистость сценического образа, и вместе с тем величайший талант в истории. Похоже, даже неудачный концерт не смог подорвать нашей привязанности друг к другу. Я отошёл в сторону и облокотился о подоконник. Яркие кислотные искры снова взорвались в глазах, и я зажмурился, пытаясь прогнать их прочь. Чёртова простуда. Колени пробило дрожью и немного подкосило, от чего я неловко пошатнулся и крепче впился пальцами в края подоконника. Внезапно я ощутил на на себе чей-то взгляд. Угрюмый, пустой, задумчивый. Ни сказав ни слова Линдеманн поджал губы и отвернулся. Недоумевая, я склонил голову. Что заставило его вокалиста почернеть ещё сильнее?

***

— На сегодня хватит! — Объявил Круспе и отставил в сторону гитару. Мы репетировали несколько часов без продыху, так что сложно было не согласиться. Новая песня, анонсированная Тиллем была действительно стоящей и довольно бодрой. Право же, никто из нас не представлял, как мы сможем выучить целую партитуру за ночь, но попытаться стоило. Меня удивило то, как чисто он тянул ноты. Учитывая сегодняшнее утро и типичные проблемы с попаданием во всё, что выше малой октавы, это поистине было чудом. Что уж говорить, он стал фронтменом фактически за устрашающую рожу. И это действительно факт. Нам нужен был харизматичный, грозный и устрашающий лидер, кто-то, кого не стыдно (в какой-то степени) Но сейчас, несмотря ни на что, я был невероятно доволен. Уж не знаю, тренировался ли он или на всё была воля случая, но звучало это мощно. В этот раз я немного задержался. Нужно было сгрести по студии все педали которые я когда-либо сюда притащил. Что у меня было дальше в планах? Не знаю. Время близилось к вечеру, я планировал заехать за лекарствами и хорошенько отдохнуть. Впереди была долгая ночь, а завтра мне предстояло выстоять три часа на ногах и пережить ещё невесть сколько издевательств в свою сторону. Тилль так и не объяснил мне концепцию выступления и дал лишь расплывчатые метки, которым я должен буду следовать. Среди этого всего я выхватил пару слов о том, что мне нужно будет пнуть его и бежать. Собственно говоря, я бы и так это сделал. Услышав данную новость я едва не поперхнулся. Пнуть...Линдеманна. Вы можете себе более болезненный способ покончить с собой? Ну, что ж, будь что будет. Щурясь от яркого света я поправил очки, то и дело норовящие соскользнуть вниз и плотнее укутался в пальто. Нужно было как можно скорее двигаться вперёд, иначе я рискую схватить менингит. Такие морозы, безусловно, были некой аномалией для Германии. Мы, европейцы — теплолюбивые звери. Не успел я и шагу ступить в сторону, как меня крепко схватили за руку и рывком развернули к себе. Я отшатнулся назад, инстинктивно выдёргивая ладонь и поспешил сделать пару шагов в сторону. Передо мной стоял Тилль, собственной персоной, и нельзя было сказать, что он сделал это случайно. — Господи, что ж ты так пугаешь? — Я вопросительно уставился на него, в очередной раз поправляя проклятые очки. — Я тебя ранил. — Что? Он сделал шаг навстречу и мягко коснулся пальцами моей челюсти. Затем скользнул к подбородку, слегка приподнял его и я, словно зачарованный, поддался. Телесный контакт был для меня не в новинку, ведь на концертах он совершенно не стеснялся отвешивать моей заднице смачные шлепки, но то, как он прикоснулся ко мне сейчас… Было совершенно иначе. Я чувствовал дрожь предельную осторожность, застывшую на кончиках пальцев. — Царапины от ошейника, и ты ни слова мне не сказал. — Монотонно выговорил Линдеманн, внимательно осматривая мою шею. Сгорая от стыда я поспешил отстраниться и прикрыть и без того пострадавшую шею воротником. — Это пустяк, к тому же…— Я был прерван приступом лающего кашля, во время которого, кажется, едва не выплюнул свои лёгкие. Чёрт возьми, и почему сейчас? — К тому же…заживёт через пару дней. Его взгляд стал ещё более внимательным, и на долю секунды я заметил, как в нём вспыхнуло беспокойство. Этого только и не хватало. — Ты простыл? — Нет. — Врёшь. Врать было действительно бесполезно. Даже бомж на соседней улице видел, что я похож на ходячий труп. — Допустим. Не сказав ни слова он взял меня за локоть и потащил куда-то. Опешив от неожиданности я пытался вырваться. — Какого чёрта?! Как можно было догадаться, сопротивление было бесполезно, и, в конце-концов, я просто сдался. В самом деле, куда мне спешить? Дома меня ждёт ледяной, покрытый инием пол и удушающая тоска. Куда интереснее будет посмотреть, что произойдёт дальше. Меня затащили в машину. Затащили и оставили на заднем сиденье, заперев все двери. Долгое время я не мог понять, что происходит, и почему дрожат пальцы при мысли о том, что сейчас Лигдеманн вернётся, и окажется так...близко. Буквально на расстоянии вытянутой руки. Его присутствие рядом вне концерта всегда немного смущало меня. Поймав себя на этих мыслях я отвернулся к окну. Давно уже избегаю этой темы. Какое-то время я сидел в полном одиночестве, глядя на падающий снег. Вид мерно летящих с неба снежинок удивительно успокаивал, и минут через десять меня начало клонить в сон. Что будет, если я усну прямо здесь? Если честно, это уже не особо имело значение. Будет знать, как таскать к себе в машину полудохлых клавишников. Хлопнувшая дверь заставила меня подскочить. Тилль сел да руль и кинул что-то на заднее сиденье. Это был пакет, доверху заполненный лекарстами. Линдеманн удалил по газам и меня, удивдённого и сбитого с толку, прибило к спинке сиденья. — Куда мы едем? — Очевидно, ко мне домой. — Не поворачиваясь бросил вокалист. — А с какого-такого хера, позволь поинтересоваться? Мой не очень вежливый вопрос остался без ответа, лишь быстрее замелькали за окном пустынные улочки и стоящие вдоль дороги фонари. Как бы я ни пытался запомнить дорогу, вскоре запутался в сплетении поворотов и решил оставить эту бессмысленную затею. — Мог бы и не идти на репетицию, раз едва на ногах стоишь. — А потом опозориться на всю страну. — усмехнулся я. — Кристиан, — я поймал на себе проникновенный взгляд. — Все знают, что даже если ты пропустишь репетицию-другую, то не опозоришься. До самой двери, всю дорогу, он держал меня за локоть. Держал так, будто бы боялся, что я вот-вот свалюсь с ног. Что ж, по сути, так оно и было, но… Не схвати он меня на выходе, я бы уже был дома. В тёплой постели, лежал и кис, убеждая себя в том, что обязательно выучу свою партитуру вечером. Или ночью. Или перед самым концертом. Жил Тилль, как оказалось, в такой же ничем не примечательной хрущевке, как и я. Просторная комната, кухня и небольшая прихожая. Странно. Я думал, что человек, получающий по нескольку тысяч за один мимолётный кадр своей физиономии живёт несколько роскошнее. Когда он уложил меня на диван и дал в руки мягкий, шерстяной плед, я уже практически ничего не видел. Лихорадка отправила меня в туман, мягкий блюр, рассеянный под толстыми линзами очков. Может быть, он спросил у меня что-то. А может и нет. Я не знаю, ведь стоило мне склониться к дивану, как я тут же провалился в темноту. POV Тилль. Круспе, слава богу, простил меня. Простил, как и все остальные. Пару неловких шуток и всё встало на свои места. Только он до сих пор не проронил ни слова. Он не пытался отчитывать на меня, не смотрел с укором… Он не смотрел вообще. Казалось, все это прошло мимо человека, который, фактически, пострадал больше всех. Меня это совершенно не радовало, ведь я не мог понять, что происходит в голове у этого флегматичного клавишника. Взгляд его голубых глаз был устремлён куда-то далеко, сквозь меня всякий раз, когда я поворачивался назад. Даже во время игры он был совершенно равнодушным и отстранённым, далёким от всего, происходящего в студии. Что-то всё равно было не так. Вот он опустил голову, якобы посмотреть ноты и неслышно откашлялся, прикрываясь рукой. Вот под линзами я сумел рассмотреть усталые, покрасневшие глаза и назревающие под ними мешки. То и дело его било лихорадкой, дрожью и приступами кашля, но никто этого не слышал, или же не хотел слышать. Мы решили сделать небольшой перерыв, и даже сейчас, стоя в компании за обсуждением предстоящего шоу мой взгляд был прикован к нему. Кристиан снова выглядел каким-то потерянным. Он о чём-то думал, качал его даже не волновали съехавшие набок очки, что было очень странно. Вот он остановился у окна, устало запрокинул голову, и… Мир словно сомкнулся на мелких царапинах, которые открылись мне. Я моментально вспомнил ошейник, который нещадно дёргал на прошлом выступлении. А ведь всё должно было быть мягко, согласованно, и лишь выглядеть как жестокий авторитаризм, а получается, что было взаправду. Время тянулось невыносимо медленно, пока я знал, что за моей спиной сидит продрогший, смореный простудой Кристиан. А самое главное — я не должен был даже оборачиваться слишком часто, хотя мне хотелось поскорее забрать его и отвезти домой, напоить горячим чаем и, наконец, попросить прощения. Болезненное желание прикоснуться к нему не только на концерте давно уже выжигало в моей душе дыру, пока наконец там не образовалась бездонная пропасть. Как на иголках я метался по комнате, выкрикивая вызывающие слоганы и повторяя истории, заученные наизусть. Как только репетиция была объявлена оконченной я вырвался на балкон, подальше от всех. Теперь стоило лишь дождаться, пока соберётся Лоренц. Я знал точно: сегодня я не пущу его домой. Не в таком состоянии, и не с этими ранами, которые двумя алыми пятнами всплывали в памяти, стоило закрыть глаза. Я чувствовал некую ответственность за этого человека, и сам не мог понять почему. Я привык к нему, привык к его голосу, привязался к вещам, которые мы делали вместе. Пускай это даже трёхминутное позорное выступление, в мою память врезались моменты, когда я украдкой считал кончиками пальцев его позвонки, осторожно сминал в ладони чёрные волосы и смотрел на калейдоскоп белых прожекторов в его глазах. Закрылась дверь, и в студии остался только он. Безуспешно пытающийся запихнуть в рюкзак три огромных переходника Кристиан. Я, словно заведённый, едва сдерживал себя в желании прямо сейчас выскочить, взять его за руку и наконец прикоснуться, осмотреть раны и убедиться, что всё более-менее в порядке. Чудовищных сил стоило мне дождаться, пока хлопнет дверь, и он выйдет на улицу. Как по сигналу я схватил куртку и помчался вниз, спотыкаясь о невидимые камни, то и дело пропуская по нескольку ступенек. Шаг, ещё один...я схватил его за руку и резко развернул к себе. Он был в растерянности, но сейчас это не имело значения. Меня волновало только одно: скорее рассмотреть раны, которые я оставил. В моей голове крутились сотни вопросов: почему он не сказал мне? Почему не начал обвинять? Почему молчал все это время? Задень я хоть каким-то боком Рихарда, об этом сию же минуту знала бы вся Германия. Мои пальцы медленно скользнули по гладко выбритой щеке, остановились на подбородке и приподняли его вверх. Я взглянул на засохшую кровь и почерневшие края царапин. Кажется, он даже не потрудился их обработать. Цокнув языком я склонил его голову на бок, стараясь рассмотреть получше. — Царапины от ошейника… И ты ни слова мне не сказал. Пару мгновений, и я почувствовал, как его подбородок выскользнул из моих пальцев. Кристиан попытался увернуться, заверить меня, что всё в порядке, и у него почти вышло, если бы за монологом не последовал приступ кашля. Сейчас, стоя у окна я прокручивал в голове все эти события, жадно докуривая очередную сигарету. Когда я обернулся, он уже спал. Растрёпанные волосы спадали на его лицо, и я осторожно отодвинул их пальцем, чтобы снять очки. Снова не устоял и позволил себе задержаться на его щеке ещё немного, пару лишних мгновений, но мне было достаточно, чтобы почувствовать тепло. Взявшись за края оправы я медленно, стараясь не разбудить, снял с него очки и отложил их на тумбу. Удивительно, сколько всего скрывалось за ними. Присев на корточки около дивана я принялся рассматривать каждый расслабленный мускул, едва заметную морщину, каждый мелкий шрам от бритвы. Усталость, скопившаяся в бледных, болезненно-синеватых отёках под глазами не на шутку встревожила меня. Лоренц совсем себя не щадил. Понаблюдав за ним ещё пару минут я смог вычислить каждый порок его рутинной жизни. Дрожащие губы — лишний стакан коньяка перед сном, лёгкая аритмия, которую я слышал в сбивчивом дыхании — пять, а то и шесть чашек кофе в день, бледность, синяки — хронический недосып. Чем дольше я смотрел на него, тем чётче для меня вырисовывалась картина уставшего, забитого жизнью человека, который едва успевал бежать следом за своей судьбой. Пришло время остановиться и дать себе передышку. Я взял плед, который Кристиан даже не успел расправить и накинул ему на плечи. Что уж говорить, пора ему хорошенько отоспаться. Усмехнувшись своим мыслям я взял телефон и ушёл в темноту, готовый ломать и вершить судьбы. POV Флаке Медленно и плавно я выплыл из сна и вернулся в холодную, суровую реальность. Осмотревшись сквозь прикрытые веки я взглянул на коралловые блики в зеркале и понял, что время едва-едва близится к рассвету. На моих плечах лежал лёгкий, шелковистый плед, и я сладко потянулся, приятно кутаясь в него получше. Простуда начала медленно отступать, и хоть горло всё ещё ссаднило, я чувствовал себя гораздо лучше. Лишь спустя время пришло осознание, что это не мой плед. И даже не моя квартира. Вспыхнувший во мне на секунду ужас сразу же погас, не успев разгореться, когда я вспомнил всё, что произошло. Сейчас, пожалуй, я был безумно благодарен Тиллю за его весьма странный жест, ведь окажись я дома — снова бы напился и продрог до костей. К слову о Линдеманне... Я перевёл взгляд на непонятную кучу у окна, которую изначально принял за мусор. Я, насколько могу верить своему зрению, понял, что передо мной стоит его величество собственной персоной. Стоит ли мне его окликнуть? Не думаю. Но Тилль, услышав движение, обернулся. Пару мгновений мы молча смотрели друг другу в глаза, и лишь после он сделал шаг вперёд и присел у изголовья. — Доброе утро. Как себя чувствуешь? — Он небрежно отряхнул сигарету о хрустальную пепельницу, не сводя с меня взгляд. — Лучше, спасибо. — Я попытался сесть, но лишь неуклюже завалился обратно, потеряв равновесие. Сгорая от стыда я сделал ещё одну попытку, и, о боги, на этот раз у меня вышло. Не могу сказать точно, но мне показалось, что на его лице появилась улыбка. Должно быть, я действительно выгляжу забавно, сидя в коконе из фиолетового пледа. Не сказав ни слова он поднялся и удалился в прихожую. Наконец-то я смог выдохнуть и хоть немного привести себя в порядок, насколько это было возможно. Не медля ни минуты я отыскал и надел очки приготовившись словить кайф от чёткой высококачественной картинки. Именно в этот момент вокалист вернулся в комнату, держа в руках чашку с чем-то горячим. Не дав мне сказать ни слова он всучил мне в руки изящную полулитровую "чашечку" и сел напротив. Хлебнув горячей жидкости я понял, что у меня в руках настоящий оздоравливающие коктейль из мёда, лимона, букета горных трав и малинового варенья, заботливо вываленного туда в непомерных количествах. Но это не имело значения, ведь мне понравилось. — Спасибо. — Я с жадностью набросился на поистине божественное питьё, пытаясь вспомнить, когда вообще в последний раз пил что-то, что не должно медленно меня убить. Тилль с упоением наблюдал за мною, так внимательно и неотрывно, что мне стало забавно. Конечно, может, я приписываю ему выдуманные эмоции, и его просто накрыл приход от двадцатой сигареты подряд, но я был готов поклясться, что снова заметил на его лице лёгкую тень улыбки. Расправившись с чаем я с наслаждением выдохнул, возвращаясь в свой тёплый меховой панцирь и наконец позволил себе ответить на зрительную бомбардировку вокалиста. По традиции, мы просто пялились друг на друга как два идиота. Не успел я моргнуть, как меня смачно шлёпнули по лбу. — Уже лучше. — Протянул Линдеманн. — Да уж, к выступлению готов, как никогда. Саркастическая улыбка сползла с моего лица так же быстро, как появилась на Тиллевом. — Я перенёс концерт. На завтра. — Этот идиот сладко пропел каждое слово, внимательно отслеживая мою реакцию.