United breaks guitars 2

Жара пекла спину и затылок, смешивая в голове все в какую-то невообразимую теплую кашу. Дженсен нехотя приподнялся, смотря в сторону домов, но Данииль в поле зрения не было. Значит, никакого тенька не предвидится еще по крайней мере минут пятнадцать. Если по ее вине он превратится в омлет, то объяснятся с Серой она будет сама. Можно было бы, конечно, сходить самому, но они честно сыграли в камень-ножницы-бумагу и Дженсен честно выиграл. Так что теперь он имел полное право на омлетопревращение, пока Данииль искала, где можно купить или взять в аренду пляжный зонт. Он лежал на горячем песке на дурацком зеленом полотенце, и жаркий атмосферный столб придавливал все его существо к земле, обволакивая коконом, не давая проникнуть в голову ни одной лишней мысли. Дженсен чувствовал себя островом, страной, континентом, границ тела у него не было, они вплавились в песок и растворились. На севере от него притаилась Мексика, на западе залегла Гватемала. Карибское море уже успело унести в свои недра его шлепанцы, так что можно уже было признавать его полноправным туристом Белиз. Шесть месяцев назад он был уверен, что никогда больше не встретится с женой, если только не для того, чтобы подписать документы о разводе или поздороваться друг с другом на случайной вечеринке. Но, как обычно, предсказательные способности Дженсена относительно людских взаимодействий не только не оправдались, но напротив, создали совершенно ложную картину. Данииль позвонила Дженсену буквально через две недели после их разговора в доме Джареда, и сказала, что будет в Ванкувере на пробах, и не хочет ли он встретиться? И он сказал, что хочет. Потому что он, действительно, хотел. Она приезжала еще несколько раз. В декабре, когда они завершали утомительную процедуру развода, она даже осталась жить у Дженсена дома на целых три дня. Они болтали, ходили слушать живую музыку, смотрели вечерами хоккей и придумывали подарки на Рождество племянникам. Дженсен не спрашивал у Данииль, тяжело ли ей дались последние изменения в ее жизни. Данииль не спрашивала у Дженсена, что он думает по поводу Женевьев и Джареда. Может быть, именно поэтому он продолжал звать ее в гости пару раз в месяц даже тогда, когда самому ему начало казаться, что он просто не переживет эту равнодушную зиму, забьется куда-нибудь в угол и, как старая ворона, подохнет. С Джаредом они практически не разговаривали. По работе - да, конечно. Отдельно — можно сказать, что нет. На дружеских тусовках, на афтепати, на предрождественнском сборище всей съемочной команды они держались, как держались бы два человека, которые слишком хорошо знакомы, уже подустали друг от друга, и отошли на пару минут поболтать с какими-нибудь новыми лицами — и вот эта самая пара минут длилась уже два месяца. Дженсен хотел бы чувствовать обиду, или раздражение, или, хотя бы, злость — но все эти эмоции умирали, не успев толком возникнуть, как только перед глазами вставал круглый живот Женевьев. В пространстве, где существовало это, невозможно было злиться, ни к чему была обида, не на что было раздражаться. А глаза Джареда, когда он случайно ловил его взгляд, были будто затянуты защитной пленкой, как у змеи. За пленкой иногда плескалась грусть, иногда — вина, но это был прилив, сдерживаемый бесконечно высоким волнорезом, безжалостно и четко. И Дженсену оставалась только горечь, сухая и безмолвная, не на будущего ребенка, разумеется, всего лишь на — стечение обстоятельств? Дженсен чувствовал отупение. Он не думал о том, что происходит, почему, что будет дальше, как оно будет. Потому что эти мысли были бесполезны. ** В январе случились "длинные выходные" и Дженсен, неожиданно для самого себя, решил слетать домой. В Далласе были только родители и бабушка, Маккензи с бойфрендом путешествовала по Азии, Джош в начале года еще переехал в Калифорнию и навещал теперь родителей только на большие праздники, вместе с женой и детьми. Мама последние годы почти все время оставалась дома, потому что за бабушкой нужен был постоянный уход, а нянек она не выносила, выживала их из дому бесконечным ворчанием. Склонность поворчать у Экклзов точно была фамильная, в этом были уверены все, кто их знал. Отец тоже нечасто покидал дом, работа на радио подворачивалась лишь пару раз в месяц, а театральные постановки он совсем забросил, потеряв к ним интерес и посвятив основную часть своего времени любимому хобби - столярному делу. Целыми днями он выпиливал что-то в своей мастерской, одетый в рабочий комбинезон, весь взмокший, в древесной пыли, так, что было неясно, где в его волосах белеет седина, а где эта самая пыль. Вещи, которые выходили из-под его инструментов, редко потом видели свет, профессионалом Алана назвать было никак нельзя, но запах пиленых досок и стружки доставлял ему огромное удовольствие, так же как и сама ручная, несложная работа, так что домашние давно смирились с его привычкой. Дженсен знал, что говорили про его отца соседи и знакомые, что, мол, у Алана не получилось стать ни хорошим актером, ни хорошим столяром, проживает свою жизни зазря - ни то, ни се. Когда-то эти толки вызывали у Дженсена белую ярость, слепое душащее желание раздавать затрещины направо и налево. Но годы притупили эту злость. Он перестал винить людей в их бессердечии, поняв, что подобные обвинения по определению бесполезны, безмолвно согласился с объективной частью соседских доводов, выкинул из памяти необъективные и полюбил отца особенной, еще более сильной любовью - благодарный за все то, чему отец его научил, за его доброту, такт, юмор, поистине джентльменскую сдержанность и редкое чувство внутреннего достоинства, которые так много значили для Дженсена в детстве и которые, как он понял уже будучи совсем взрослым, сильно повлияли на его собственный характер. Он полюбил отца так, как уже успел полюбить его в свое время Джош. И как еще только предстояло вспыльчивой, критически настроенной к миру Маккензи. Январский теплый Техас встретил его приветливо, но несколько отстраненно, точно не вполне проснувшаяся кошка. Тут недавно прошел дождь и в воздухе было свежо. Доски террасы заскрипели под его ботинками, вызывая из недр сознания какие-то совсем уж древние воспоминания - детские крики, звонкий стук мяча об асфальт, игры в пиратов и, конечно, в самых наизападных из всех западных ковбоев... тогда все было просто. Проще. Проблем, обид, детских страхов - было миллион, конечно. Но все они казались конечными. Не было ничего непреходящего. Со всем можно было справиться. В крайнем случае - позвать Джоша. В самом крайнем - родителей. Мама сидела на кухне и читала какой-то журнал. - Дженсен! - воскликнула она, улыбаясь, - вот и ты, дорогой. - Мам, - сказал он, - я останусь на три дня. В моей комнате свободно? - Конечно, - ответила она, вглядываясь в него привычно внимательно, - мы никогда не занимаем ее. - Не то, что комнату Джоша! Ее вы превратили чуть ли не в оранжерею. Я всегда знал, что я - любимый сын. Тридцатитрехлетний сын, разведенный, который приезжает в тяжелую минуту - к маме с папой. Еще бы. Странно, что она еще не сохранила еще все его игрушки и постеры с Металликой. - Отец в мастерской, - сказала мама, - обед будет через час, я пеку индейку с картофелем. Хочешь, отдохни пока, полежи. Она всегда безошибочно знала, когда Дженсен не хочет вести никаких бесед, когда ему просто необходимо соприкосновение с семейным теплом, и не пыталась разговорить его или выпытать у него причины. - Я пойду поздороваюсь с отцом сначала. Вечером, когда Дженсен уже лежал у себя в кровати, глядя в облупившийся потолок, она тихонько постучала в его дверь, и, проскользнув внутрь, присела на край постели. Дженсен глядел в ее родное, обветренное и загорелое лицо с зелеными, как у него, глазами и ждал, что она скажет. Она тоже молчала. - Мам, у меня все хорошо, - сказал он, наконец, чувствуя, как подкатывает к горлу комок, - не волнуйся за меня. - Я знаю, - сказала она тихо. - Я не волнуюсь. Ты, может быть, и сам не знаешь, какой ты сильный человек, на самом деле. Он закрыл глаза. - Ты думаешь? Потому что мне что-то последнее время кажется, что... - он замолчал. - Все ускользает из пальцев. Я уже не знаю, за что хвататься. Мамина рука нашла его пальцы и сжала. - Ты увидишь, за что. Просто подожди немного, и понимание придет к тебе. - Откуда ты знаешь? Мама засмеялась. - Я знаю тебя тридцать три года. Я знаю Джоша и твоего отца еще дольше. Пусть внешне ты похож на меня, но внутри в тебе течет экклзовская упрямая кровь. В трудные периоды жизни вы будете метаться, теряться, выстраивать целые замки скорби внутри, но в конце концов, в нужный момент, когда все действительно зависит только от вас, вы берете себя в руки, находите путь и делаете все то, что нужно сделать. И вытаскиваете за собой всех... остальных. - Но папа был бы совсем другим сейчас без твоей поддержки. Я в этом уверен, - было странно говорить так о родителях, словно об абстрактных незнакомых людях. - И о чем это говорит нам, Дженсен? - ее рука не отпускала его руку. Дженсен почувствовал, что краснеет, как школьница, хотя это было ни с какой стороны не уместно сейчас. - Все сложнее, чем ты думаешь. - Все проще, чем ты думаешь, - мгновенно ответила мама. Дженсен открыл глаза. Трещины в потолке, как и двадцать лет назад, складывались в буквы "КЧЕР". К черту, подумал Дженсен, к черту, хотел бы я быть так же уверенным в себе, как уверена во мне моя мама. На следующий день он провел весь день на лошади. У них не было своих, но у близких друзей семьи была конюшня, которой они могли пользоваться, сколько душе было угодно. Отец поехал следом за ним. Дженсен ехал, стараясь не вспоминать о другой верховой поездке, той, что имела место почти год назад. Он, вообще, старался ни о чем не вспоминать и не думать, только гнал и гнал вперед, чувствуя, как проходит ветер сквозь пальцы, как свистит в ушах, пока Вьюнок не заржал протестующе и не стал вертеть своей гнедой головой, стараясь завернуть в сторону дома. На обратной дороге отец нагнал его и поехал рядом, шаг в шаг. Они разговаривали о какой-то ерунде, о соседях, о лошадях, о новом сарае, о том, что отцу нужен рубанок, а нужный продается только в соседнем штате, и что надо бы съездить, да руки никак не доходят. О том, что у Джоша дочка скоро пойдет во второй класс, о ее рождественских письмах дяде Дженсену, которые с каждым годом становились все взрослее и взрослее, все меньше в них становится наивной искренности, и все больше - фамильного сарказма. Это будет у меня всегда, думал Дженсен, глядя на постаревший профиль отца, это будет во мне всегда. Что бы ни случилось. ** Когда в феврале начался хиатус, и все разъехались кто куда, Дженсен думал, что проведет это время у себя в квартире, смотря в одну точку, сделав разве что исключение только для единственного запланированного конвента. Данииль приехала совершенно внезапно. Дженсен открыл ей дверь, как был, в помятой засаленной майке и в разных тапках. На тот момент он не выходил из дома уже третий день. - Господи помилуй, - сказала она, - если кто-то будет спрашивать у меня, была ли я за вот этим замужем, я буду давать руку на отсечение. - Рук не хватит, - отрезал Дженсен, - у меня отпуск. - Суперзвезды должны проводить отпуск на Гавайях, ты не в курсе? Или, на худой конец, в Индии, в йога-турах. Дженсен представил себя с задранной, как у цапли, ногой, и его передернуло. - Ты будешь входить или так и останешься на пороге? Мне холодно. - Почему ты выключил телефон? - осведомилась она, входя и захлопывая дверь ногой, не делая, однако, попыток снять пальто. Ее чемодан стоял в общем коридоре, подозрительно цветной и большой. Дженсен, прикрыв глаза, привалился к стене. - Потому, почему люди обычно выключают телефоны, Данни. Дело было даже не в том, что он никого не хотел слышать. Дело было в том, что ему не хотелось ничего никому говорить. Придумывать какие-то слова в дырочки микрофона. - Собирайся, - сказала Данииль, - мы едем на Белиз. Самолет через пять часов. - Белиз, - ответил он, - ха, ха. Ни за какие блага в мире он не выйдет из этой квартиры. Данииль придется тащить его на закорках. ** - У тебя скоро день рождения. - Хочешь позвать всех моих одноклассников и заказать клоуна? - Если ты не намажешь сейчас солнцезащитным кремом лицо, то клоуна сможешь сыграть сам. Дженсен сощурился и нашарил рядом на песке, не глядя, свои черные очки. - Не понимаю, как ты не смогла на целом курортном пляже найти зонт. Почему-то у всех вокруг есть зонты, заметь. Ты совершенно беспомощна в быту. - Если ты считаешь, что черные очки тебе помогут, то глубоко заблуждаешься. Правда, вместо клоуна на дне рождении будет присутствовать симпатичная панда под метр девяносто. - Негатив панды, - заметил Дженсен. - Негатив панды, - согласилась Данииль. Она немного полежали молча, слушая, как море набегает на прибрежный песок и как кричат птицы над ним. - Будешь праздновать? - Нет. - Дженсен, - сказала она, - Дженсен, тебе надо что-то сделать. Он, не шевелясь, продолжал смотреть в небо сквозь темные стекла. - Ты меня, наверное, не понял, - мягко сказала Данииль, - но тебе действительно надо. Что-то. Сделать. Очки чуть искажали цвета, светлое небо над головой словно сияло индиго, и неожиданно Дженсену показалось, что вовсе не Белиз вокруг него сейчас, что вместо песка рядом — выжженная трава, вместо террас дорогих отелей — деревянные загоны конюшен, и запахло в воздухе отчетливо домашним барбекью, и лошадьми и свежескошенным сеном две тысячи одиннадцатого года. - Да, - ответил он, наконец, прерывая шуршащую прибоем тишину, - да. ** Джаред ждал его в аэропорту. Данииль задержалась в Белиз, в последний день к ним приехал ее брат, и они решили вдвоем остаться еще на недельку. Яркие коктейли, прозрачное теплое море, обильно начиненный испанским акцентом быстрый говор местных, танцы на пляже по вечерам, которые можно было саркастически комментировать, сколько влезет — уезжать бы не должно было хотеться, но время пришло, и дело было не в съемках и конвентах. Дженсен прилетел в Ванкувер один, компанией United (и даже это, даже это чем-то отзывалось сейчас внутри) ранним мартовским вечером. Он вышел из бесчисленных серо-синих коридоров аэропорта с одной лишь с сумкой на плече — никакого багажа у него не было, и он, собственно, двигался уже к выходу, готовясь набирать номер такси. Дженсен мог бы даже не заметить его, стоящего у колонны, огромного и ссутулившегося, не заметил бы, если бы не кольнуло что-то в солнечное сплетение, отчего он поднял глаза и остановился так резко, словно вставший на ручник пик-ап. Давно не встречали они друга друга по аэропортам. Джаред смотрел на него, не произнося ни слова. Синяки под глазами делали его загорелое лицо бледным, привычные ямочки исчезли, скулы вместо них украшала теперь трехдневная щетина. Ничего в нем не было сейчас от солнечной звезды канала CW. Даже привычная кожаная куртка сидела на его атлетических плечах так, будто принадлежала кому-то другому. Когда Джаред сломал запястье, во время съемок второго сезона, он два дня ходил как в воду опущенный. Дженсен, точно телохранитель, следовал тогда за ним всюду, помогая все на свете открывать, закрывать, доставать, распаковывать, отрезать, набирать и одевать. Плохое настроение Джареда он тогда не вполне понимал. Всегда смешливый и добродушный, Джаред неожиданно стал молчаливым и чуть ли не нервозным. Одна сломанная кость никак не могла стать причиной таким переменам. Но Дженсен безропотно сносил все хмурые лица Джареда, продолжая подбирать, приносить, включать, разбирать, завинчивать и отвинчивать. Одна из особенно энергозатратных сцен на второй день этого безобразия все никак не получалась, то Джаред не вовремя поворачивался, то Дженсен не вовремя падал, и в конце концов Ким, который следил за всеми их пертурбациями со все нарастающим сарказмом на физиономии, не выдержал и объявил получасовой перерыв, после чего приказным тоном позвал Дженсена поговорить. Они зашли в операторскую, где в тот момент никого не было, и Ким решительно закрыл дверь. - Что? - немедленно спросил Дженсен, - я тут не при чем! Это все он. Какая муха его укусила? - Он чувствует себя беспомощно, - сказал Ким терпеливо, - придурок. - Он придурок? - Ты придурок. Что ты ходишь за ним, как нянька? - Потому что он уже пролил на себя горячий кофе один раз, - оскорбленно заметил Дженсен, - а я, между прочим, помогаю ему выжить в ужасных условиях современной двурукой жизни. - Помогай по-другому. - Как? - Откуда мне знать. Вы же - два сапога пара, две стороны монеты и так далее. Срочно вправь мозг на место и начни помогать ему так, чтобы его альфа-самцовость не была уязвлена. Дженсен подавил желание протереть глаза. Джаред, конечно, был огромным, мускулистым и все такое, но в самом деле - поведение его в норме было похоже на поведение дружелюбного озорного щенка, неужели Ким считал, что его могла какая-то такая ерунда уязвлять? - Альфа-самцовость? - спросил он, наконец. - Называй как хочешь, мне плевать, как кто это видит. Есть дано, есть вопрос. Дано: Падалеки выбит из колеи, сам на себя не похож, и то, что ты делаешь, его выбивает еще больше. Вопрос: что делать? - Пусть, значит, льет кипяток на себя, а я буду в сторонке смотреть? Иди-ка ты, Ким, знаешь куда, - Дженсен даже скрипнул зубами от злости. Ким продолжал смотреть на него, не делая попыток двинуться к выходу. - Если бы я сломал руку, он вел бы себя точно так же, - сказал, подумав, Дженсен. - Это уж точно, - миролюбиво согласился режиссер, доставая из кармана потертых джинс резинку и принимаясь убирать свои кудлатые седые волосы в хвост, - но в паре один сапог левый, другой правый. - Боже, Ким, - застонал Дженсен, - только не ты туда же. - Охолони, Дженсен, - оборвал его Ким, - я имею в виду только то, что говорю, парень, а не то, что ты там навоображал, ура, кстати, дедушке Зигмунду. - И что ты имеешь такое в виду тогда? - раздраженно осведомился он. - Я имею в виду, что иди и подумай о своем поведении. - Да, мамочка! Ким поцокал языком. Дженсен встал, взбешенный. - Дозируй, Дженни. Дозируй, взвешивай, притирайся. Все мы всю жизнь этим и так заняты, но случаи разные бывают. В некоторых случаях все приложенные усилия того стоят, и даже больше. Твой Джаред с виду только такой толстокожий. То, как ты его воспринимаешь, ему чересчур важно. - Кипяток! - заорал, наконец, Дженсен, сам себя удивляя, - кипяток, ты понимаешь это?! - Дай сигаретку, - попросил Ким, точно они ни о чем вообще не разговаривали за секунду до этого. - Я не курю, - автоматически отозвался Дженсен, дыша, точно он пробежал пять километров, не останавливаясь. - Да, да. Из левого заднего кармана, пожалуйста. Этот разговор произошел почти шесть лет назад. Но сейчас, в чертах повзрослевшего, изменившегося Джареда словно вновь сквозило что-то, что ловил Дженсен в его взгляде тогда, на холодной съемочной площадке две тысячи шестого. Неуверенность поступи шагов по незнакомому болоту, когда не знаешь, какая кочка выдержит твой вес, а которая неумолимо уйдет под воду. Что-то проворачивалось внутри у Дженсена, оседало. Он сглотнул, чувствуя, как не отпускает его молчаливый взгляд Джареда, и сделал шаг вперед. В вечернем зале прилета почти не было людей, никто не смотрел на них. Но у Дженсена с каждой секундой все крепло внутри ощущение, что сейчас ему не помешали бы даже глаза всей зрительской аудитории «Сверхъестественного». Он положил руку Джареду на плечо, сжал, отпустил, провел ниже — гладя. Взгляды их, встретившись, уже не расцеплялись. Дженсен ждал, и Джаред, наконец, выдавил то самое, непроизносимое между ними раньше: - Я буду... стану... - у него нервически дернулся край рта, и он замолчал. - Да, - сказал Дженсен, - я знаю. - И задохнулся, чувствуя, как сминают его железные руки такого не железного сейчас человека. Джаред втерся носом ему в шею, согнувшись из-за разницы в росте, шумно вдыхая его запах. Пальцы Дженсена автоматически вплелись в его волосы, сжались на затылке. - Все будет в порядке. Все будет здорово, Джей. - Ты со мной? - спросил Джаред, - будешь? «Будешь рядом, когда я встречу сына?». - Конечно. Куда ж я денусь, - пробормотал Дженсен, не обращая внимания на лезущие в рот пряди, - ты от меня не избавишься, - Джаред выдохнул со всхлипом, и сжал его еще сильнее, - ты от меня не избавишься, - повторил он, чувствуя, как заполняют его спокойствие и уверенность, как уходит лед, равнодушие и отупение, и чувствуя еще, что, наконец-то, понял, что нужно было сказать еще с самого начала. ** Если взять на себя труд обратиться к истинным истокам, то огромный процент фанатов «Сверхъестественного» должен был быть благодарен человеку, которого, в сущности, никогда и не видел. Эффект Бабочки, конечно, непредсказуем, и никто не знает, как бы все повернулось, если бы Люси из гардеробной не увлеклась в свое время Гарри Поттером — может быть, специфика армии поклонников сериала сложилась бы в ту же самую картинку и без нее. Но, так или иначе, если честно обращаться к существующим корням — вклад Люси был велик. Надо отдать Люси должное, ею двигал исключительно дружеский и рабочий энтузиазм. Недурно разбираясь в том, что любит и не любит созерцать значительная часть женской аудитории, она, однако, не стремилась в данном случае тешить свою собственную фантазию; мысль закинуть удочку касательно новой работы в ту же самую заводь пришла ей лишь потому, что ей понравилась съемочная команда, понравились первые сценарии серий и понравились Джаред с Дженсеном. Позднее она сдружилась с ними, с ними трудно было не сдружиться. И еще позднее на себе испытала, как странно то и дело натыкаться в сети на тексты, картинки и видеоролики, посвященные знакомым людям и совсем незнакомым отношениям между ними. Однако именно она, в свое время, поняв, какая благодарная почва расстилается незамеченной перед ними, самолично встретилась с Крипке и рассказала ему о своей идее. Крипке, надо отдать ему должное, самой мысли удивился не очень. Будучи не первый день в шоу-бизнесной жизни, что такое «слэш» он знал. Он удивился разве что, что Люси было до этого дело, поскольку никакого пиар-образования она не имела, и была, вообще-то, костюмером. Он с сомнением отнесся к тому, что зрителям будет интересно подобное относительно их сериала. Учитывая, что главные герои - братья? Небольшое СW-шоу? Нет, Люси - ведь тебя так зовут? - вряд ли, Люси, это ты что-то заоблачное говоришь, Люси. Тогда она показала ему несколько недавно родившихся сообществ и форумов в интернете. Разглядывая бездарно слепленный коллаж, демонстрирующий неземную любовь Джареда и Дженсена с кривоватыми, но наделенными массой кубиков обнаженными торсами, Эрик задумчиво почесал подбородок и пробормотал, что, мол, нда, может быть, что-нибудь тут и кроется. Этот разговор пришелся на то самое время, когда все стали понимать, что фокус сериала придется немного сместить с городских легенд на историю внутренних взаимоотношений семьи Винчестеров. Широко известная в узких кругах «химия», которой пестрили сцены братьев с экрана, не оставляла другого выхода, все понимали, где кроется золотая жила сюжета, хотя изначально Эрик задумывал «Сверхъестественное» несколько иным. И если это золото можно было еще и обрамить дополнительно... Переделывать ничего глобального в сериале он не стал, конечно, это было его детище, его выпестованный любимчик, десять лет как лелеемая идея. Но никто не мешает добавлять иногда пару приятных аудитории моментов там и сям в сценарии, верно? И, конечно, пришлось поговорить на эту тему с, собственно, главными персонажами заварушки. Эрик подошел к изложению по-деловому кратко и сжато. Люси присутствовала, но молчала, никак своего идейного авторства не выдавая. Джаред встретил новую мысль сначала открытым ртом, потом — оглушительным смехом. Никакие знаменитые американские подростковые игры в «гея-цыпленка» не могли его к этому подготовить, но, впрочем, он оказался вполне готов и без всяких игр. Шутка попала в нерв, в хорошем смысле. С тех пор начался всем известный Падалеки-террор на съемках, шквал вечных шуточек и намеков, которые быстро подхватила вся команда с Крипке во главе, и к чем позже приобщили и Джима, и Мишу, и каждого, чья нога только ступала на съемочную площадку. Дженсен встретил идею сдержанно. Никакого восторга он не выказал, но на последующий смех Джареда и его восторженные вопросы, заданные Эрику, улыбнулся, и возражений своих никаких так до конца беседы не озвучил. На том и порешили. Ведь идея, собственно говоря, ничего особенно крамольного и не содержала. Просто информировала о возможных странностях в будущих сценариях. Но ничто, конечно, не могло подготовить ни Джареда, ни Дженсена к суровой реальности горящих фанатских глаз, которые теперь жадно следили за каждым их прикосновением друг к другу на конвентах и интервью. Ничто не могло подготовить их к каверзным вопросам и бурной реакции на каждую случайно "удачную" оговорку, какой бы глупой она не была. Бурная эта реакция сбивала порой с толку даже Джареда. Дженсен старался быть всегда начеку, отчего фанаты говорили о его напряженности и зажатости. С годами все это, конечно, перестало вызывать удивление и стало чем-то привычным, частью их мира. Джаред, поскольку увлекался одно время психологией, иногда пытался найти какой-то скрытый смысл во всем происходяшем, хотя бы с точки зрения фанатов, но его мало кто воспринимал всерьез, учитывая, что он перемежал изложение тезисов своих исследований с, например, запрыгиванием на Дженсена посреди самых патетических сцен верхом. Дженсен ничего анализировать не пытался, не испытывая ни малейшей в этом потребности, особенно с тех пор, как «попадание в нерв» перестало иметь смешной смысл и начало иметь под собой реальную основу. Однако реальность их и "альтернативная" реальность фанаток всегда так или иначе разделялись, как разделяется смесь масла с водой в одной бутылке. Это всегда были разные вещи, за ними стояло разное. Но сидя на сцене на привычном высоком стуле сейчас, видя, как глаза сидящей в первом ряду полной блондинки буквально прикованы к руке Джареда небрежно лежащей на его бедре, Дженсен осознал, что вообще не понимает, как умел абстрагироваться от этого раньше. Это был самый странный конвент в его жизни. После так и не отпразднованного толком дня рождения он ждал от масштабного конвента чего-то веселого и легкого, но теперь взгляды поклонников сериала неожиданном образом казались тяжелыми. В номер свой вечером он вернулся на взводе, и неизвестно, что бы он кому сказал и что предпринял, если бы телефон не зазвонил, как только он успел пройти в комнату, и донельзя взволнованный, и от того особенно громкий голос Джареда не сообщил, что Женевьев увезли в госпиталь. [/MORE] [MORE=Окончание фика - от 3 июля 2012 года]** Он поймал его. Он начал вспоминать, когда говорил дома на кухне с мамой. Окончательно вспомнил, когда обнимал Джареда в аэропорту. И поймал за хвост, принял и понял, когда на следующий день Джаред сорвался и наорал на него за какую-то полную ерунду, на пустом месте. Ощущение контроля, когда ход событий определяешь ты - и никто другой. В этот момент все опираются на тебя, как на центральную балку. Ощущение, хоть и было совсем нехарактерным для него, не казалось безнадежным или отчаянным. Кто-то вдавил красную кнопку вниз, но сирена молчала. Дженсен не умел включать этот модус сознательно, существовал большую часть своей жизни вне его, а последние годы, проведенные бок о бок с Джаредом, заставили его почти начисто забыть о подобном. Но оно было часть его. Почти не осознанная часть, глубинная. Редко нужная. Почти не освоенная. За последние семь лет она всплывала всего несколько раз. Когда мама серьезно заболела во время съемок второго сезона, и голос отца внезапно показался ему по телефону донельзя непривычным - растерянным. Когда Джаред сломал запястье и Дженсен сумел, после памятного разговора с Кимом, переключиться из роли курицы-наседки в ту спокойную, крепкую и в то же время ненавязчивую опору, которая была необходима ему (ведь верно говорил Ким, курица-наседка не годилась никак - ведь если Дженсен нечасто и с усилием обретал необходимость контроля, то Джаред настолько же неумело и редко существовал без нее). И - когда Дженсен выходил на съемочную площадку "Сверхъестественного" в бейсболке и толстовке, которая не подчеркивала ни цвета глаз, ни фигуры, ни нарочитой небрежности Дина. Не в качестве актера. Не в качестве охотника. "Мотор", "снято". Командами, отрывисто и совсем не своим привычным в другие дни тоном. Забываясь и в то же время держа в поле зрения одновременно - все. ** Но хватает ненадолго. Он не умеет, в конце концов, черт бы всех побрал. Он не для этого был сконструирован, это - форс-мажор, понимаете?.. В форс-мажоре можно жить день, неделю, но когда счет идет на месяцы - это уже война. Это уже пролегает морщинами на переносице. Это уже не он. Но на войне никто не спрашивает, куда ты дел свое глубинное я. И приходится выкапывать его самому. ** Челюсти сжаты так, что начинают болеть мышцы. Горизонт затягивает тучами, и, когда становится совсем темно, первыми молниями прорывается гнев Джареда (но гнев - это еще не страшно, это Дженсен знает). Джаред трясет его за плечи. - Почему ты так со мной?.. Дженсен молчит, он много молчит в последнее время. На людях он оживлен, внимателен и реагирует на окружающих так, как никогда на них не умел раньше реагировать. На конвентах и случайных встречах фанаты, привыкшие к совсем другому Дженсену, останавливаются порой на полуслове и внимательно глядят на него. Он улыбается. Он чуток к каждому случайному собеседнику. Он постоянно молчит, а когда необходимо сказать что-то, часто не может сказать то, ради чего стоило бы открывать рот. С Джаредом он говорит невпопад. Не успевая подумать. "Невпопад" часто выливается в междометия и очевидную попытку завершить разговор. - Знаешь, - кричит Джаред, - такого мне не нужно. Ты делал вид, что хочешь быть рядом, но если все это мишура и декорация - на хрена? У новоявленного отца круги под глазами. Он не спит уже вторую ночь. Ногти обкусаны, детская привычка, потопленная годами профессионального отношения к собственной внешности, всплыла наружу, как талые ветки по весне. Дженсен закрывает глаза. - Я никуда не уйду, - говорит он. - Не надо разыгрывать жертвенное животное, - у Джареда трясутся руки, - я же понимаю, что ты где угодно хочешь сейчас быть, только не здесь. Ни черта ты не понимаешь. - Я никуда не уйду, - повторяет он, не открывая глаз. Джаред, может быть, и не видит, не способен увидеть сейчас, что это и есть его сила. Она, может быть, жалкая. Непонятная. Нелепая. Но она здесь. Дженсен никогда не думал, что это может быть так трудно. Слепой, отпустивший собаку-поводыря. Вынужденный доверять только своим чувствам, не имея глаз. Счастливая улыбка Женевьев, их с Джаредом объятия, нечеткие смазанные фотографии из роддома, ребенок, маленькие ручки, их общее, на троих, сильное, сильнее почти всего, что может быть в жизни. Без Дженсена - и он знает, что так и должно быть. И что проще всего для него сейчас было бы уйти. Слепой стоит в толпе, не зная, где у нее начало и конец, где верх, где низ, его тыкают локтями и орут ему в ухо. Единственное, что он может - это верить. А ведь он не привык так верить, только не так, только не самому себе. Он не умеет. Он скорее - умеет этого не делать. В совершенстве. Но верить нужно - в то, что он должен оставаться на месте, в то, что он необходим именно там, где он стоит. И пусть он не видит - Джаред все равно рядом, хотя и не держит его за руку, не подсказывает дорогу, как раньше. Джаред из реальности кричит, выгоняет его из своего трейлера, его губы дрожат, он смотрит на Дженсена, как загнанный пес. И ничего не видит, и ничего не слышит. До него не докричаться. Джаред - настоящий Джаред, тот, которого сейчас не видно, который стоит рядом в несуществующей толпе и смотрит на него - он ничего собой не представляет, кроме того, что он есть. И в то, что он есть, надо продолжать верить, во что бы то ни стало. ** У Дженсена только две руки и одна пара голосовых связок. Когда съемки сезона подходят к концу, и Джаред начинает уезжать за тысячи километров без него, он звонит Данииль и просит забрать его. Куда угодно. Она забирает его в Англию. По дороге в аэропорт, в самолете, по дороге в отель он считает буквы во всех словах, которые видит, на вывесках, на зданиях, в терпко пахнущих пережаренным кофе забегаловках. Чаще выпадает нечетное. От новой дурной привычки не спасают ни океан, ни новые города, ни новые лица. Он считает даже буквы в меню, когда сидит на званом обеде с какой-то полуаристократической родней Данииль в дорогущем местном ресторане. В какой-то момент даже начинает шевелить губами. Данииль ведет его в его номер, раздевает и укладывает, как ребенка. Он чувствует себя одеревеневшим поленом, которое не сумело стать настоящим мальчиком. Не оправдало ожиданий. Кажется, она пытается уговорить его переспать с кем-нибудь, ну хотя бы с ней, если нет других вариантов, чтобы отвлечься, забыться. Он не хочет, и она уходит, покачав головой. Он не может заснуть даже к утру, сжимая в руках одеяло до побелевших костяшек, и в груди у него точно скалит зубы в бессильной злобе какое-то неведомое древнее животное. Он вспоминает, как накануне рождения Тома, их застиг очередной конвент. Это был очередной период беспричинного постоянного раздражения Джареда. Конвент столкнул их лбами, как бешеных петухов на ринге - хотите, деритесь, не хотите - смерть. Только тут вместо драки надо было улыбаться. Какая-то девушка спросила, искренне ли они смеются на съемках во время сцен со смехом. - Мы актеры. Это такая работа, - сарказм лился слишком просто, - хочешь, посмеемся и сейчас? Они с Джаредом синхронно изображали хохот, согнувшись, Джаред стучал кулаком по колену. Дженсен поймал тогда краем взгляда перекошенное лицо задававшей вопрос девушки, и его и самого перекосило. Не от идиотских вопросов - это было привычное ощущение в последний год от половины времени на конвентах. И не от того, как они отвечали, грубее, чем обычно, это было плохо, но это была не новость. От того, что он понял внезапно природу ощущения, совершенно взаимного, которое они с Джаредом испытывали друг ко другу в эту секунду. Они друг друга бесили. Остаток конвента они не смотрели друг на друга. По очереди - да, одновременно - ни разу. После окончания Дженсен, даже не взглянув на принесенный фанатами торт, в который они кунались лицами на сцене, ушел к себе и, упав на кровать отеля, не раздеваясь, отключился. Наутро пришлось стоять под ледяным душем почти полчаса, чтобы глаза не казались такими опухшими. Подсознание играло злые шутки с никогда не плачущим наяву Дженсеном. ** Сейчас этого ощущения не было. Раздражение - не более, чем слабость, Дженсен знает это в себе прекрасно; свое ли, отзеркаленное ли - слабость, которая ставит в тупик и причиняет в конце концов только боль. Сейчас это не для него; он сильнее, чем две, три, четыре недели назад, сильнее чем полгода назад, сильнее ,чем когда-либо. Жизнь бьет его кнутом, не оставляя двери в застенках, и эту дверь приходится прошибать собственными плечами и лбом. Ночами и в отсутствии Джареда наступает отупение, вязкая тоска, но рядом с Джаредом он сильнее стали, пусть тот и не видит этого. Пусть тот и сбегает от него, Дженсена, в Бразилию, и купается там где-то без него, и ездит на велосипеде, и ест ланчи и ужины, без него, снова без него, а потом приезжает без него в Ванкувер, в дом, полный пеленок и бесонных ночей, и совсем пропадает, оказавшись дальше, чем когда Бразилии, за миллион миль, даже если бы Дженсен стоял под окнами и смотрел на развевающиеся в детской комнате белые занавески. ** Миша снова ест бутерброд с тунцом, как когда-то, сто лет назад (неужели на самом деле - всего год?..) когда все было совсем по-другому. Его белокожие пальцы осторожно держат свернутую пластиковую обертку, чтобы не просыпать на землю крошек. Миша мусорить не любит. Его приучила к этому жена, которая, даже когда они занимались сексом втроем, делала поначалу кунилингус только через такую же почти пластиковую обертку. Боялась чем-нибудь заразиться. Потом ее отпустило, в плане оберток, то есть. Но секс сексом, а крошки они с Мишей так и не жаловали. - Джаред ведь окончательно отменил свое участие в парижском конвенте? - Дженсен подкрался почти незаметно. Миша сосредотачивается и решает не задавать лишних вопросов. В конце концов, он ждал, что рано или поздно Дженсен к нему придет. Хотя бы по закону круговоротов в природе. - Да. - Я собираюсь поступить так же. Они по-свински с ним поступили. - Ты вообще последнее время нечасто... посещаешь конвенты. - Некоторые из нас могут себе это позволить, Коллинз. У некоторых есть постоянная работа, в отличие от "звезд"-бездельников. - У звезд есть зато дом с бассейном в Лос-Анджелесе. И, что важнее - время им пользоваться. Дженсен улыбнулся, и Миша поразился тому, насколько безжизненной получилась у него улыбка. С Дженсеном мало кто общался в последнее время. Последние месяцы он пребывал в отвратительном расположении духа, а ведь он был таким человеком, который действует своим настроением на всех, хотя сам, скорее всего, этого не знал и не замечал никогда. Когда Дженсен бывал счастлив, он словно бы лучился солнцем, тихо, ненавязчиво подзаряжая всех вокруг своей энергией. В противовес шумному и активному Джареду, с которым было весело, комфортно, смешно, но не более (Миша подозревал, что Дженсен - один из немногих, кто умел черпать такое же ответное в Джареде - то самое, что все остальные черпали в Дженсене, если была такая возможность). Если Дженсен бывал в плохом состоянии, вокруг него ломалась мебель. Люди, как собаки, прижимали уши и прятались по углам. Злой взгляд мог испортить настроение на целый день. Дженсен не умел соизмерять такие вещи, он не чувствовал, где перегибает палку, где нет. В каком-то смысле он был даже в большей степени открытая книга, чем Джаред, хотя сам бы страшно удивился, скажи ему кто такое. Джаред, как человек более внимательный и восприимчивый к внешнему, умел свое настроение экранировать. Дженсен погружался в свое - любое - настроение целиком, считая, что никто его не замечает, и что никому оно не интересно. Эффект был ровно обратный. - Дженсен, - начал он мягко. - Миша. - Дженсен, ты скоро сдохнешь. - Миша. - Дженсен. Дженсен оторвал взгляд от своих кед и посмотрел на него. У него было уставшее, заросшее щетиной лицо, и меньше всего он сейчас походил на звезду телесериала. - Ладно, - сказал он, - хорошо. - Приходи к нам. Вики сейчас у меня, - сказал Миша, - если ты не захочешь с ней разговаривать, выгоним ее. Вест сейчас у бабушки с дедушкой. Я не хочу разговаривать на улице. ** Дженсен хорошо относился к мишиной жене, но сейчас ему действительно не хотелось с ней разговаривать. Она, быстро об этом догадавшись, и вправду ушла, и Дженсен с Мишей остались вдвоем. Миша снимал в Ванкувере миниатюрную квартиру, насквозь провонявшую лавандой, и в другое время Дженсена корежило бы от этого запаха, но сейчас ему было все равно. - Дети - это не конец света, Дженсен. - Данииль вот не хотела детей. Я хотел, но не с ней, наверное, но теперь уже не важно, конечно. А вообще, - Дженсен с силой потер лицо ладонями, наверняка обжигая их о щетину, - о чем ты, Миш? Я люблю детей. - Я знаю. Детей-даунов, в частности. На это Дженсен мог бы вскинуться, но Миша сказал это очень мягко, без тени шутки, так, что он только махнул рукой: - Не будем копаться в этом сейчас, ладно. Мои племянники отношения к... точно не имеют. Миша помолчал. - Когда в нашей жизни появилась Роуз, - сказал он, наконец, - мы тоже столкнулись с тем, что в голове придется подвинуть разные стереотипы. И поначалу это было очень трудно. Миша никогда никому не рассказывал об этом. Это было примерно как услышать от Анджелины Джоли откровения об ее удачных и неудачных ночах с Бредом Питом. В "Вог". Дженсен воззрился на него, подавляя желание ущипнуть себя за ладонь. Миша продолжал ровно: - В конце концов, выслушав с десяток возмущенных мнений знакомых и даже друзей, полное непонимание родителей, перестав получать приглашение на ряд вечеринок, мы постигли дзен. Дзен оказался таким простым, что даже неловко говорить об этом. Сначала я расскажу тебе притчу, хорошо? - Валяй. - У одного тибетского учителя был ученик. Ученик стал взрослым и решил, что настало время ему покинуть учителя. Много лет странствовал он по свету. - Миша невольно переключался на свой "преисполненный мистики" тон, над которым Дженсен с Джаредом столько смеялись вначале появления Кастиэля в "Сверхъестественном". Но сейчас это не смешило, скорее казалось, как ни странно, соответствующим моменту, - и проходил он как-то мимо своей старой деревни, и подумал - зайду-ка я проведаю своего учителя. Учитель спросил его "Ты постиг дзен?". Он ответил "Да. Дзен - это свет луны, пойманный взглядом, когда она на миг выглянула из-за склона и отразилась в горном озере". Учитель огрел его палкой и закричал на него: "Дурак! В твоих волосах седина, а ты все не знаешь истины". Ученик заплакал: "Что же тогда такое дзен, учитель?". И ответил ему старец: "Слушай внимательно. Дзен - это свет луны, пойманный взглядом, когда она на миг выглянула из-за склона и отразилась в горном озере". И в эту секунду ученик постиг дзен. - Хочешь сказать, что я все, что надо, и так уже знаю? - Хочу сказать, что ужасно хочется огреть тебя палкой. Дженсен спрятал лицо в ладонях. - Миша, - сказал он глухо, - я устал. Я уже сам не знаю, чего я хочу. Я знаю только то, что мне никуда нельзя уходить. От... ну, уходить. - Это все, что требуется. Ты уже действительно - все знаешь. - Я вишу на этом знании радостно, как повешенный преступник, который успел уцепиться за чертову веревку, и петля не затянулась. Но достаточно разжать руки, и... - Это больше слов, чем я слышал от тебя за месяц. - Это предсмертный монолог, - процедил Дженсен, так и не отнимая рук от лица. - Очень пафосный. Произносится в гробовой тишине. - Мы с Вики и с Роуз, - продолжал Миша, как будто и не прерывал свой изначальный рассказ, - поняли, как я уже сказал, очень простую вещь. Есть единственный способ жить своей жизнью так, как тебе хочется и как ты считаешь правильным. - Какой? - Жить своей жизнью так, как тебе хочется и как ты считаешь правильным. - Я... - Цыц. Молчи и думай. - Миша подвинул к нему пиво и достал из нагрудного кармана косяк, - если мне придется накурить тебя, чтобы ты понял, я это сделаю. Если напоить - напою. Если тебе для понимания потребуется доза героина, я вызову сюда лучших наркологов города, но сначала ты эту дозу получишь. А потом они будут с тобой разбираться. Дженсен похлопал глазами. - Немного травы будет вполне достаточно, спасибо, - выдавил, наконец, он. ** Звонок разнесся по дому, как пожарная тревога. Он чувствовал, как прямо из ладоней сочится адреналин, передается в кнопку звонка, растекается по венам дома. Заставляет его проснуться. Дверь открыла няня, он не помнил, как ее звали. Ничего, ему еще многое теперь предстоит узнать. - Привет. Где Том? - спросил он ее. Она показала наверх. Он снял кеды и пошел по мягкому бежевому ковру в носках, беззвучно. Он ни разу не был в доме у Джареда с тех пор, как родился его сын - видел младенца только в кафе, да в аэропортах, да на паре каких-то торжеств в ресторанах. Мельком. Почти не вглядываясь. Но он не ошибся ни направлением, ни дверью. Слишком хорошо знал этот дом. Слишком хорошо знал, как тут все было и будет. Том спал в маленькой деревянной кроватке в бывшей свободной гостевой комнате. Судя по ее виду, ее кто-то сколачивал сам, вряд ли Джаред, скорее его отец. Оба их отца увлекались столярным делом. В свое время они поражались этому, сравнивая свои судьбы, свое общее и свое разное. Он встал у кроватки, наклонился над ней и в этот момент малыш открыл глаза. Ореховые, с прозеленью. Он не закричал, не заплакал, просто изучающе уставился на Дженсена. Потом издал какой-то грудной звук и протянул ручку. Дженсен в ответ протянул ему свой палец. Палец был принят и засунут в рот. - Доверчивый, - послышалось сзади ворчание, - все они, Падалеки, такие, открытые миру нараспашку. - Это не всегда минус, - отозвался другой голос из-за спины, - Магда, оставишь нас? Дженсен не отрывал взгляда от крохотного рта, терзавшего его ноготь. - Прежде, чем ты начнешь ворчать: я читал, что младенцам нужно укреплять иммунитет. Поэтому им позволяют облизывать пол и все такое. - Пол - это одно, но черт знает, где побывали твои пальцы, - выдохнул подошедший неслышно Джаред где-то совсем близко сзади и уперся лбом ему в шею. Они молчали, и молчание это было теплой тихой бесконечностью. Той, в которой хотелось остаться. Потом Том скривил личико и заплакал. - Есть хочет, - Джаред взял его на руки, прижимая к себе. Крохотное тельце смотрелось у него на груди так, словно так было задумано изначально, - пойду, отнесу его маме. - Хорошо, что конфет пока не требует. - Все впереди. Еще будет выпрашивать у тебя налички на сникерсы. Дженсен повернулся, наконец, и посмотрел ему в глаза. - Будет, - сказал он, чувствуя, как наполняются - всем невысказанным - эти самые глаза. - Конечно, будет. Fin