Ни того, ни другого, ни третьего

Опустись же. Я мог бы сказать — Взвейся. Это одно и то же(с)

Закрыть дверь в ванную на защелку не представлялось возможным по чисто техническим причинам — защелки на двери в ванную не было (хозяйка хаты со святой простотой сказала: «Вот мужчина… поставишь же?»), но Мирон все равно постучался. В косяк, глухо и коротко, и сказал через дверь и воду, и занавеску с котятами: — Ты живой там? Я зайду? — а Лёня не успел сказать, что да — живой и все равно зайди, потому что дверь без защелки знакомо-знакомо скрипнула петлями («мужчина… смазать бы»). Лёня высунул мокрую голову из-за плёнчатых и шуршащих котят и наткнулся на Мирона — совсем близко Мирона. Вот чуть носом не въебался, Мирон был в футболке и вообще весь одетый, а Лёня был весь мокрый и прикрывался шторкой с котятами, и у него в ванной было стремновато: тесно, темно-зелёная плитка болотного настроения, лейка душа периодически подвывала на разные (хрипло-визгливые) голоса, не то чтобы Леня особо обращал внимание… Просто, ну, Мирон. Мирон на его съемной хате, Мирон с завернувшимся рукавом футболки, Мирон с запахом сигарет в тёплой ямке ладони, Мирон, который пришёл — и остался, Мирон смотрел чуть-чуть снизу — из-за ванны Лёня подрос, получается, Мирон смотрел и молчал. Как будто… — Я сейчас, — сказал Лёня, как будто должен был («мужчина… поставишь… смазать») извиняться, по-дурацки, конечно, схуяли, но вот Мирон смотрел внимательно очень, в тускловато-зеленом и влажном воздухе смотрел на Леню — не на плитку, зеркало в широкой пластмассовой раме, ебучих целлофановых котят, а на мокрое и — очевидно — раскрасневшееся Ленино ебало, — сейчас, подожди, не… — Заебался ждать, — ну конечно, ну вот у Лени на хате не было ничего интересного (кроме Лени), ну вот Мирон и пришёл — и стоял близко-близко, одетый весь и рукав у футболки завернулся неудобно, Лёня полез поправить, а потом вспомнил, что мокрый (голый), и не поправил нихуя, только Мирон его руку — через нарисованную котячью морду, — и поймал! Поймал, блядь. Даже через пластик пальцы не держат — неглубоко и надежно выплавляются в кожу, хватит, пожалуйста, Мирон. — Я не вылезу так, ну Мирон, — сказал Лёня, а хотелось, во-первых, не говорить, а скулить от ненормальной, блядской какой-то и кости выламывающей из-под кожи нежности-глупости, дурости, ну вот зачем, Лень. — А зачем тебе вылезать? — некрасиво-ненужно спросил, даже не пытаясь разыгрывать что-то, некрасиво и вот похуй-нахуй, пускай. Это же Мирон. Это же Мирон дергает за дурацких котят забитыми охуенными пальцами, это же Мирон стоит в твоей съемной хате, в твоей маленькой уебищной ванной, в футболке с завернувшимся рукавом и босиком. Воды твои омоют чужие ноги, только воды на холодной плитке, крашенной в темно-коричневый, охуеть дизайн-проект, конечно, воды на полу было недостаточно, и выражение «воды твои» отдавало чем-то мерзковато-медицинским вдобавок, и Лёня запутался, потому что стыдно сделалось не за то. Не за то, что голый и мокрый, не за прилипшие к лицу волосы, не за то, что в паху прокатилось острое-острое, неудобное, с ноги на ногу переступить пришлось, не за мурашки, а Леня не понял — за что. Потому что Мирон подошёл совсем близко, потому что он снизу вверх потянулся чуть-чуть и весь — босыми ногами на цыпочки, и уткнулся сухим-сухим подбородком, колючим не заметно, а на ощупь, уткнулся сухим-сухим в мокрого Леню — и руками, и грудью в белой футболке. Потому что Мирон сказал: — Лягушечка ты, Лень. — Развернёшься, — сказал Мирон, и вопросительная интонация этого «развернешься» утонула в водах (моих, твоих, всемирных и океанских, нахуй) — только не холодных, а горячего пульсирующего в ушах, извилинах и под кожей: «Мирон-Мирон-Ми…». Вот так, кажется, проще. Спиной, руки в попытке удержаться («руки на ширине плеч»), короткими чересчур ногтями по скользкой зеленой плитке, и в неё же лбом — вплавиться-впаяться, воды твои — это слюна по губам, это взмокший загривок, между лопаток и ниже, совсем ниже, это прозрачная капля на головке члена, смотреть вниз — не смотреть, зажмуриться, что поделать, если весь ты — воды, которые расступились, в смысле — — Пошире, лягушечка, — у Мирона сделался низким шёпот и мокрым — дыхание, Мирон дышал по мокрому загривку, а пальцами протолкнулся сразу — мокрыми и двумя, вода — это хуевая смазка, но воды мои разойдутся перед тобой, в смысле — чувствительно, но не больно. Не больно, Лёня расставил (колени по зеленой плитке, скользко, ожогом) — пошире, прогнулся-выломился поясницей — сильнее, пустил (по воде — чувствительно, трудно, тянет) — глубже, не больно, а невыносимо. Мирон разводил внутри пальцы — широко, но медленно, издевался, сука, или не издевался, а так — задевал другой рукой соски, накрывал шею, ключицы цеплял костяшками, но не спускался ниже, а ниже у Лени дергался член, и от соприкосновения с холодным кафелем становилось только хуже (лучше), и тогда Лёня подавался назад, к Мирону. Мирон встречал его чуть согнутым пальцем, внутри, в самом правильном и нужном месте согнутым, до скулежа, до пожалуйста-пожалуйста-пожа.., встречал сырой холодной футболкой — к спине и лопатками, встречал губами по затылку, через мокрые холодные волосы, через все-все загоны и «пожалуйста, Мирон», Мирон не дрочил ему. Совсем, никак, и Лёня оторвал от зеленой холодной плитки ладонь, чтобы помочь — себе и своим дурацким несчастным водам, только он не успел и раз провести от головки до корня. — Руку, — укусил его Мирон словом за плечо, — убрал. Укусил словом и добавил третий палец, это было не больно, а больше — до судороги в уставших коленях, но Лёня послушно вернулся ладонями обратно, а Мирон навалился сзади совсем тяжело и плотно, и задвигался сложенными пальцами не выходя, совсем, с усилием и невыносимо, и Лёня, конечно, вернулся ладонями на мокрый и холодный зелёный, но не всхлипнуть — обиженно, громко — у него не получилось. Мирон услышал. Мирон услышал, Мирон вытащил из него пальцы (а вот здесь — больно, больно) и развернул — всего, целиком, вода ебашила из крана, разбрызгиваясь невысоко и обычно, вода расползалась пятнами по Мироновской футболке, зато развернулся рукав, вода была на Лёне, и Лёня был водой. Очень жидкой водичкой с трясущимися коленями и стояком, очень пожалуйста Мирон, пожалуйста, Ми… — До кровати дойдешь, лягушечка? — вдруг спросил его Мирон с исследовательским почти любопытством, и Лёня в ответ почему-то съехал — затылком, спиной и коленями на дно. На дно ванны, и на дне было мокро и не так обидно, член прижался к животу почти облегчением, почти — можно, пожалуйста, Мирон. Но Мирону было нельзя — нельзя было показывать ему такое вот, глупый Лёня, мокрый беззащитный живот и все твои воды — слюна стекает в уголок рта, мокрые волосы, мокрые мурашки, вода — хуевая смазка, но ты все равно течёшь, раньше надо было думать про «нельзя» — и что нельзя такое вот, вот так: «можно, Мирон». «Заходи, Мирон». «Я сейчас, Мирон». — Пожалуйста, — воды твои идут крупной дрожью, яйца подтягиваются, ногти коротко и неглубоко царапают чужие предплечья, чужие татуировки забиваются под ногти (чужие татуировки у тебя под кожей), — пожалуйста, Мирон, можно… У Мирона ни тоски по твоим водам, ни жалости — ни к тебе, ни к нарисованным на шторке котятам. Думаешь, что ни тоски, ни жалости, а ведь было — есть — че-то третье; есть, Лень? — Давай, — сказал Мирон, — поднимайся. И опустился — на мокрые колени, на крашенную коричневую плитку, пальцами забитыми за край ванны, брызги воды у него оседали на бровях и ресницах, а губы растягивались широко, тресканно и мокро, рот изнутри у Мирона был гладкий и очень горячий, и Лёня видел, как член оттягивает ему щеку, Мирон не разрешал (не брал) глубоко, но языком обводил шершаво, сильно, и поднимал мокрые ресницы и зрачки, и держался за чугунный надежный край (а Лёня держался за нарисованных пластмассовых котят), и Лёня не успел… Прозрачно-белесые капли мешались с только прозрачными, и всего, вода к воде, а прах к праху, а мокрые холодные колени («лягушечка, Лень») в тёплые и мокрые руки, сперма на розовой изнанке чужой блестящей губы, нарисованные котята сделались кривоватыми какими-то («ну вот — шторку оборвал к хуям»), вот тебе и «сейчас, Мирон». — Сейчас я, — Лёня пиздел, конечно. На «сейчас» у него не было сил, вот совсем, нихуяшеньки. Но Мирон, кажется, все равно не обиделся на очевидный и наглый пиздеж. Мирон снял с себя мокрую футболку и дернул с сушилки полотенце — Лёня стал лениво-выпотрошенно думать про то, что на полотенце теперь останется Мирон, его запах и вкус, а потом на Леню сверху упала махровая белая тяжесть. И не просто упала, а Мирон потянул его вверх — всего в полотенце, с головой, осторожно и медленно, а потом Мирон сказал: — На руках не гарантирую успешной доставки, давай на спину запрыгивай, лягушка-путешественница, — и повернулся совсем — голой спиной, позвонками, чернильными линиями, тоской, жалостью и третьим, че там всегда было. Было же.