*
Привыкнуть и притереться можно к любому болоту. Змею казалось, что Гуанчжоу — паршивое место. Но там уже знаком каждый угол, каждый камень, каждая крыса. Токио же по факту оказывается куда как паршивей. Змей не хочет себе признаваться, но здесь реально просто-напросто стрёмно: сворачивая с промозглых, продуваемых, кажется, всеми ветрами мира, ярких неоновых улиц в такие же сверкающие переулки — каждый раз в груди напряжённо замирает, в испуге получить по башке. Они готовились к поездке, но здесь и сейчас — словно выброшенные посреди типа-необитаемого острова немощные детишки. А вокруг в реальности тьма-тьмущая людоедов: семьи якудза с трёхсотлетними историями сохраняют внешний псевдо-нейтралитет только на сцене, всеми силами пакостя за полами портьер. Да они в Китае как будто в бирюльки играли, а здесь всё по-взрослому. Змей не раз доставал пистолет, чтобы уладить разногласия, но то были либо просто угрозы, либо потенциальные жмурики так и так это заслужили, так что по большому счету совесть особо не напрягалась, хоть руки и давным-давно испачканы кровью. В Токио же за пару дней и переговоров с несколькими доступными семьями, они уже успели посмотреть на похищение сопляков и рассылку пальцев-ушей несговорчивым родителям, пытки с выдиранием ногтей и тому подобное. Ни дать ни взять — средневековье или какой американский фильмец. В Китае такого не было. Потому что в Гуанчжоу Цзянь И не позволял своим людям вести себя как конченому отребью. У корпорации Цзянь много денег — и только поэтому их сразу не пустили в расход, позволив набросать какое-то деловое предложение. Но, заходя за очередной угол в очередную подворотню — очень сложно перестать напрягаться. Вывеска клуба, в который они идут к очередному запланированному союзнику, бьёт по глазам мерзким фиолетовым неоном. Вокруг темно, душный смог будто постоянно стоит в воздухе, разрывая обоняние и плавя глаза. — Идём, — кивает Цзянь в сторону двери, и его секьюрити подрываются обнюхать и осмотреть всё, до чего смогут достать. Говорят с охранниками на входе, важно по сторонам потом встают. — Идём, — бросает Змей, проходя вперёд. Привычно мягко пихает Цзяня плечом: ни дать, ни взять — ритуал уже. Цзянь холодный, как всегда в последнее время, но место, где плечо его коснулось — горит огнём. Почему-то кажется, что огня, что последние несколько лет кипит внутри Змея — в случае чего хватит на них обоих. Может Цзянь И и не греет, как должен был, но его света хватает для того, чтобы Змей на него залип. Может Змей — и не змей вовсе, а просто мотылёк Конец у мотыльков обычно не весёлый. Но, когда в застывшем взгляде Цзяня мелькает спокойной вспышкой — это снова кажется неважной мелочью.*
Рука Тошибы жирными пальцами-сардельками оттягивает петлю галстука. Он хватает ртом воздух, звучно закашливаясь так, словно всех вокруг хочет своими туберкулёзными бациллами оросить. Змея передёргивает от отвращения, благо он стоит в тёмном углу и на него никто не смотрит. Цзянь И сидит напротив толстяка, откинувшись на спинку диванчика — спокойный и собранный: словно из мрамора выточенный. За последние годы он вырос, изменился почти до неузнаваемости. Если бы Змей не встречал настоящего расслабленного Цзяня ночами за просмотром дорам и поеданием приторного мороженного — точно бы поверил в то, что он действительно стал таким: застывшей глыбой какой-то извратившейся семейной бандитской ответственности, по колено в крови. Припорошенный мягким ворохом денег, которые теперь — Змей и не может вспомнить толком — зачем нужны. Когда этот непонятный «долг» свалился на его плечи — Цзянь И был еще сопляком. Наивным, светлым, непроходимо тупым и слепым, как котёнок. В его жизни кроме школы, игры в баскетбол и обожаемого Чженси — не было ничего. Змей понял намного-намного позже, что всё, что случилось после навязанной кровавой короны — только для того, чтобы мир Цзяня И окончательно не развалился. Он смирился с новыми обязательствами только для того, чтобы снова скрепить семью воедино. Не принимал Змея в банду — для того, чтобы оградить его от того, в чем сам увяз, не успев осознать. Отвернулся от своего обожаемого Чженси потому что хотел, чтобы его жизнь была правильной, не омрачённой грязным привкусом нелегальщины. Сейчас же — отец стоит за его спиной с мечом, готовый отсечь ему голову в любой момент; на руках Цзяня И, не смотря на все его старания, не одна капля крови, что пролилась не на ту чашу весов справедливости, а сам он ненавидит себя настолько, что уже очень-очень давно не может снять трубку, когда телефон раз за разом методично высвечивает имя его старой любви. Змей на этой неправильной стороне вместе с ним: как бы Цзянь И ни пытался, он не может просто так отпустить то единственное, что связывает его со старой реальностью. Поэтому он позвал Змея с собой, поэтому он бессознательно тянется за его случайными прикосновениями. Несмотря на то, что с каждой секундой ситуация выглядит всё более безвыходной, Цзянь И до сих пор не находит в себе силы остаться с ней один на один, продлевая мгновения вместе. Змей на сто процентов уверен, что в могилу тот его за собой не потащит, вот только розовые очки Цзяня И знатно затеняют реальность, не позволяя разглядеть, где та граница, которую они уже переступить просто не в силах. Шестое чувство орало во весь голос еще задолго до Японии, а тут, видимо, уже даже охрипнуть успело. Змей смотрит на чёткого, стойкого, даже немного грубого Цзяня И, и от понимания того, что они на доске, с которой их столкнут уже через пару минут, немеют ноги. Жаль только, что долбаная одержимость светом Цзяня И не даёт ему отступить назад. Он мог это сделать в Китае, мог полчаса назад, может даже сейчас: но в этом словно нет никакого смысла. — Эй, — вальяжно тянет Цзянь и все присутствующие заметно напрягаются. Пара телохранителей, приставленных к нему в Токио, судя по всему, тоже планируют здесь остаться, но он лишь плавно ведёт головой в сторону, кивая на выход, и они не особо довольно, но послушно ретируются за плотные полы занавесок вип-ложи. Громкая музыка бьёт по мозгам всего пару секунд, и снова наступает почти-тишина, только басы отдаются в полу. Змей делает шаг поближе к выходу, привалившись к стене и скрестив руки на груди. По большому счёту ему тоже здесь находиться не обязательно — разговоры с такими вот шишками должен вести сам Цзянь И, так что можно было бы пойти в бар клуба и дёрнуть пару стопок. Правда если навязанные папашей секьюрити столь непредусмотрительно оставили Цзяня И с этими отбросами — так себе из них охрана. У Цзяня И слишком мало времени для того, чтобы раскачиваться, потихоньку подгребая под себя районы — гораздо правильнее давить сразу единственным верным средством — деньгами и тем, что еще может предложить их бизнес. У них была всего неделя на составление какого-никакого плана, и сейчас Змею кажется, что весь он — полный отстой, трещит по швам даже без напряга снаружи. Таких семейств, как у Тошибы в их плане пара десятков — договориться с ними не составляет труда, так как это изначально родовитые семейства, которые выгорели, пока еле держась на плаву за счет слабых наследников. Это только вопрос времени, когда бы они самоуничтожились под влиянием других семей, но опять же сейчас Цзяню И это на руку — Цзянь-старший не зря выбрал такой момент для отправки сюда сына: если бы даже они не вмешались, хрупкое равновесие все равно рвануло бы через пару-тройку месяцев. Зато сейчас у них есть реальная возможность насильно впилиться в историю и пробовать её гнуть под себя. Если сама история их не нагнёт. — Ваш план звучит как утопия, — кряхтит жиробас. — О-дай это не Кабуки-чо. Негласно это нейтральная территория — там только мелочь водится, клубы, да бордели семьи Йошида там уже лет сто. Остальные семьи не рискуют туда соваться, чтобы не развязать ненужные волнения: политической или еще какой-либо силы у этой дыры нет. Но если чужаки предъявят на него права — это будет интересно. С Тошибой здесь еще двое — но снаружи у него целый клуб людей: все эти якудзы настолько отбитые на голову, что каждый такой поход на «переговоры» может стать последним, сделай Цзянь И что-то не так. Хотя, когда не знаешь к чему готовиться — сложно предугадать совсем все линии поведения — например ни в одном из пересмотренных планов не было сальных глазёнок. Цзянь ставит бокал на стол, и Тошиба наклоняется к нему, облизывая вспотевшую ямочку над губой, и своими сардельками цапает за руку. Змея снова передёргивает, зато Цзянь И спокоен как покойник. — Значит Вы согласны обдумать наше предложение? — Он вежливо улыбается и руку не убирает. — Мы готовы посмотреть, что из этого выйдет. Змей всегда отличался великолепной выдержкой, но последнее время в ушах постоянно пищит. Кажется, что еще мгновение, и он сорвётся, запустит проклятому Ван Джи Хе пулю в лоб или переломает омерзительные сардельки, что раздражают так, словно они со Змеем враги уже не первый год. Злость внутри кипит, складываясь в мантру, что устойчиво бьёт по мозгам размеренным: ненавижу, ненавижу, ненавижу. Как Цзянь И привык к тому, что Змей на его стороне, Змей привык к тому, что они где-то рядом: ближе, чем все вокруг. Боров, что трогает то, что принадлежит Змею, просто обязан получить свою пулю в лоб в ту же секунду. Жаль, что сам Цзянь И, видимо, придерживается другого мнения. Их взгляды на долю секунды пересекаются, и Змей со злостью разжимает рукоятку стиснутого в кармане пистолета. Выдыхает тихо, но достаточно для того, чтобы тот услышал и поверил в его беспрекословное подчинение. Сардельки вяло скользят по белой кисти и Змей утопает в омерзении, смешанном с банальной завистью: если бы ему позволили касаться этой кисти вот так — может неуместных мыслей в его голове стало бы в разы меньше. Может ему и позволили бы коснуться этой кисти так же — этого не узнать, когда раз за разом проглатываешь неуместные желания, которые кажутся такими правильными во снах. Но у Цзяня И на голове кровавая корона, хвост из семейных обязательств, что не дают ему спокойно вдохнуть, и тысячи пропущенных на мобильнике, которые он ночами просматривает у себя в комнате, словно они могут передать ему частичку того, что его душа желает. Какой вообще смысл отказывать этим желаниям, если это порождает только дополнительную растерянность и путаницу в собственных внутренностях? Сардельки касаются белой кожи и Змей в уме отсчитывает секунды до того момента, когда он отпустит поводок собственной абстрактной верности и использует всё, что у него есть для того, чтобы очистить ладони, что он так долго берёг от этой грязи. Вроде, эта встреча должна была стать очень важной. И стала - по крайней мере для Змея.