Языкастый

      Рекреации в моей прошлой школе были просторными и светлыми. Через высокие чистые окна, редко зашторенные, солнечный свет падал на диваны и кресла, в которых так и хотелось лениво проводить перемены одну за другой в обществе хороших друзей, просто собеседников или же отличной книги, зачастую заменяющей и первых, и вторых.       Рекреаций в этой, с позволения сказать, школе, можно считать, нет совсем: бесконечные темные узкие коридоры… Вдоль исписанных матом виридиановых стен тянутся неудобные шаткие металлические стулья, спаянные вместе, да такие же бесцветные шкафчики, вечно бьющие по ушам лязгом дверец и щелканьем замков. Последние, кстати, не помогут сберечь личные вещи в сохранности: каким-нибудь утром вы можете найти разломанный замок на полу, а шкафчик будет пустым — в лучшем случае! В худшем — в нем может оказаться мертвое животное: в конце прошлой недели особенно впечатлительная школьница визжала на весь этаж, обнаружив вместо спортивной формы дохлую ворону. Ну пиздец, блять. Отлично переехал!.. Не школа, а мечта…       Шесть дней назад я впервые переступил порог старого кирпичного трехэтажного здания, измалеванного не граффити, а подписями бесталантной шпаны: я жил в большом городе с самого рождения, видел настоящие граффити — торжество социального крика простых, но одаренных ребят над молчанием бесчувственной общественности. Граффити — это девочка, вешающая на люстру веревку в тени грызущихся родителей. Граффити — это прямоходящий койот в полицейской форме, ухмыляющийся над сгнившим в клетке человеческим скелетом. Граффити — это молодая женщина с болезненно истонченными чертами лица и пропорциями худощавого тела, падающая с закрытыми глазами в неизведанный, пугающий, но до безумия яркий, завораживающий космос… Надписи типа «В пизду школу!» да ленивые изображения волосатых мошонок и кончающих хуев — даже близко не граффити. Как и это место — ни одним кирпичиком не школа. Тюрьма для отпетых мудаков, что бросят учебу вскоре и станут преступниками, а также загнанных в угол бедолаг вроде меня…       Итак, шесть довольно неплохих дней я оставался невидимкой как для школьников, так и положивших хуй на свои обязанности учителей, молча дивился, что каждый урок, помимо физкультуры, сводится к переписыванию всего учебника по странице в тетрадь. Охуенно, конечно, но для чего это вообще? Тем более что большинство учащихся не делает и такой малости. Признаться, я почти мгновенно определил себя к забивающим болт одноклассникам и вместо учебника утыкался носом в «Мизери» Кинга, а на переменах кое-как (до неприятной ломоты в позвоночнике перед сном) располагался с ней на трех коридорных стульях, подложив под локоть пустой и потому мягкий рюкзак. В подобных «походных» условиях я блаженно тонул далеко-далеко: там, где не было дикого акцента у шумных суетливых окружающих, где высокий пузатый лысеющий директор в заляпанном, надеюсь, майонезом костюме не бродил по коридорам с напыщенно-диктаторским видом и не раздавал пустые, однако нервирующие угрозы ни в чем не провинившимся ученикам; чуть ли не на его глазах долговязый, но сильный Брэд Фраззл в сопровождении пары таких же никчемных подпевал отбирал карманные деньги у неказистых девчонок и не лижущих ему пятки парней, но стареющему самовлюбленному долбоебу, мерно вышагивающему по потресканному кафелю (деньги на замену которого вообще-то в школу поступали, да только где они сейчас?), было абсолютно плевать на все происходящее в стенах его вотчины — если это не драка. Стычки — это раны и ушибы, кои становятся красной тряпкой для немногочисленных заботливых родителей, что готовы по малейшему поводу устроить грандиозный скандал с привлечением голодных стервятников-журналюг! Шум обязательно приведет к вопросам у попечительского совета, и самый страшный из них: «А куда, собственно, идут деньги, выделяемые на обустройство школы?..» На костюмы, надо думать, заляпанные «майонезом» костюмы… Блять, какая мерзость…       Я надеялся, что и этот день, седьмой, пройдет без сучка без задоринки — был практически уверен, ведь семь — в чем-то магическое число. Но когда-нибудь жертвы Брэда Фраззла, не обобранные до нитки, должны были иссякнуть, чтобы его рассеянное внимание пробилось-таки, наконец, сквозь мой защитный барьер новичка. Толстенные подошвы его говнодавов грохотали как подковы разжиревшего коня, отчего под таким метафорическим рысаком не только земля, но и звук слегка проседал. Стоящий за его левым плечом коротковолосый рыжий громко чавкал жвачкой, потерявшей вкус, вероятно, еще на той неделе; справа ухмылялся взъерошенный брюнет — без сомнений, дегенерат, потому как и внутри школы не снимал солнцезащитных очков «невъебенной крутости». Сам Брэд производит впечатление человека, с детства мечтавшего стать артистом, но узнавшего, что не обладает ни талантом, ни способностями к наверстыванию отсутствия оного через усердный труд и ежедневное оттачивание навыков. Поэтому какая-никая внешность вкупе с жестокостью серых глаз — единственное, чем он мог похвастаться перед тем, как растоптать своими гадами более одаренных сверстников и даже младших.       Вся троица остановилась перед моим импровизированным гнездышком. Брэд уперся грязнющей подошвой в край моего среднего стула, и мне пришлось опустить книгу: не трудно было догадаться, что следующим его шагом будет пинок. Разок окажусь застигнут его лихачеством — получу целый воз проблем. Проблем решаемых, но все же нахуй оно мне надо, если можно сразу расставить все точки над «i»?       — Смотрите-ка, кто тут у нас, — затянул Брэд, задрав острый нос. — Косая челка — пидр, че ли?       «Че ли»?.. Я молча смотрел на него снизу вверх, насмешливо приподняв смоляные брови, наивно верил, что он еще сможет увидеть иронию в своей нападке, ведь у самого ровно то же — вот только выглядит так, словно школьный садовник секатором подрезал его жирные светлые патлы.       — Че молчишь, педик? — весело хохотнул Брэд, пихнув под ребра приятеля в солнцезащитных очках.       — Извини, рот полон хуев — не могу ответить.       На какое-то время, показавшееся мне слишком долгим занудством, Брэда конкретно коротнуло: выпучив глаза и сжав губы до побледневших тонких полос между носом и узким подбородком, задира тщетно силился выискать в моих словах подъеб, направленный на него, но такового не находил, так как его там, элементарно, не было. Похоже, мозг у этой троицы был один на всех, потому как очнулись они одновременно, точно по щелчку. Брэд убрал ногу от стула, презрительно хмыкнул:       — Че, хуи сосать любишь?       Его свита глумилась — ровно до того момента, как я открыл рот:       — Ты тупой, что ли? Да, люблю сосать хуи — только что про это сказал. Предложишь свой — по-пидорски будет, нехорошо.       Рыжий и очкарик в недоумении переглянулись, Брэд остолбенел. Ха, кажется, я его сломал! Как и любой психологический террорист, Фраззл ожидал, что я начну отнекиваться, а его слова снова и снова будут заставать меня врасплох, собственно, как происходило с каждой жертвой этой тройки. Вот только я из большого города, пиздюк, и обломать твои рога мне как два пальца обоссать…       — Да пошел ты нахуй! — с омерзением выдал Брэд, в качестве выстрела в воздух вновь отвесив пинок одному из стульев подо мной. — Ебанат конченный…       Они удалялись — я ликовал. Однако тусклая улыбка на моих губах довольно быстро угасла: я вспомнил, что еще два года мне придется продавливать эти стулья; шелест скольких книг впитают мои пальцы… Беспросветная тоска…       Звонок на урок, громкий, въедливый, был схож с сигналом перед взрывом: вот-вот меня разметает по стене напором чужого похуизма. А ведь раньше мне пиздец как не нравилось, когда учителя совали нос не в свой вопрос, были докучливыми и внимательными — и посмотрите, как сильно я скучаю по этому сейчас… Сунув Кинга в рюкзак, я оставил нагретые стулья и отправился в класс. У открытой двери иссушенный, как сигарета, старик отвлеченно махал костлявой рукой.       — Две параллели вместе, — посвистывал он сквозь просветы в редких зубах, — миссис Хорнер сегодня не будет…       Несмотря на всеобщее нежелание заходить в душный класс, в дверной проем протискивалась толкающаяся толпа, готовая затоптать упавших им под ноги просто так, ради веселья. Не уподобляясь им, я пропустил вперед себя незнакомого щуплого мальчишку с жидкими черными волосами и понуренной спиной. Призраком он проплыл у самого косяка и затерялся за тремя десятками голов. Я же терпеливо ждал, привалившись плечом к стене, пока очередь немного рассосется: не имею привычки торопиться туда, где оказаться не хочется. Старик пошаркал в сторону учительской, и кости его скрипели почти так же громко, как дверь. Поправив рюкзак, я перешагнул через низкий ободранный порожек — и сразу же получил толчок в спину! Руки вовремя уцепились за край учительского стола, иначе б я упал на глазах обоих классов, что, в общем-то, мелочь, но по гордости ударило бы меня будь здоров!       — С дороги, урод уебищный! — рыкнул Фраззл, проходя мимо меня к первым рядам парт. В классе стало значительно тише, только шепот летал еще от стола к столу. Рыжий и дебил в очках смеялись, редкие подлизы Брэда из числа разместившихся учеников тоже сверкали улыбками, фальшивыми, как и их чувство собственного достоинства. Ну хорошо, Фраззл, довыебывался! Пора тебя ко всем хуям разнести!..       — Ага, — громко гаркнул я, и над партами зависла тишина. Чуть более тридцати пар глаз уставились на меня в абсолютном шоке, ведь раньше ничего подобного не случалось. — Я настолько, блять, страшный, что не побрезговал выебать твою жирную мамашу — и даже на моем фоне она выглядела ну просто хуево! Как разваренный пельмень, залитый моим майонезом, — и это я про ее пилотку!       У рыжего из открывшегося рта выпала на ботинок жвачка, у его товарища на кончик носа съехали солнцезащитные очки. Я чувствовал, как волосы шевелятся у Брэда на затылке, видел, как вздувается вена на правом виске — потому что не я один ощущал электрические разряды, пробежавшие по замершим ученикам согнанных в кабинет классов. Как только этот импульс, запущенный мной, сольется в единую молнию, она ебнет Фраззла прямо в темя — и ему это известно. Устрашающая репутация Брэда повисла на волоске, который оборвется, если он не поставит меня на место. Но я, блять, бульдозер!       — Ты че, бля, пизданул щас?! — Брэд сделал шаг ко мне, но я не отошел, и Фраззл сам остановился, красный от злости. — ДА Я ТЕБЕ ЖОПУ, БЛЯТЬ, ПАЛЬЦЕМ ПОРВУ!       Я бесстрашно гоготнул на весь класс, словно услышал самую потрясную однострочную шутку в мире, и тем самым залепил Фраззлу пощечину.       — Ты серьезно? — всплеснул я руками, продолжая смеяться. — Чувак! Ты хочешь пальцы мне в задницу сунуть? Если это такой подкат, то я не впечатлен! Тебе нужно лучше стараться, раз хочешь завоевать мое внимание! Ну, или попробуй замутить с рыжим: все время языком жвачку месит — будет делать тебе отличный куни!       Группка девчонок на задних рядах, прикрыв губы обеими руками, глухо расхохоталась — первые костяшки домино потеряли равновесие, запустив рокот всеобщих неуверенных смешков. Фраззл по-волчьи озирался, и любой, кто сталкивался с его холодным острым взглядом, тотчас опускал лицо и становился угрюмым. У Брэда больше нет другого выхода: либо драка, либо жалкое падение с мусорного трона, который он построил себе сам… Его авторитета не хватало на то, чтоб натравить на меня своих друзей, так что сжав по-звериному зубы, Фраззл отвел назад кулак. Я опоздал, задумавшись, не успел бы уже сделать то же, но нанести удар первым, поэтому резко двинул его лбом в лицо, и Брэд со стоном боли рухнул жопой на пол. Пара его прихвостней шарахнулась, но врезалась поясницами в позади стоящие парты.       — Ты думаешь, я тут, блять, шутки с тобой шучу? — пробасил я, возвышаясь над Фраззлом. Все в кабинете затаили дыхание, кроме Брэда, которому теперь приходилось дышать через рот, чтобы не захлебнуться струящейся кровью. — Я, никчемный ты пиздюк, в эту гнилую дырищу, что вы школой зовете, попал не за то, что пай-мальчиком был. В большом городе я прыгал из одной блядской школы в другую: ссыкливые директора выдворяли меня, потому что — как же так! — бедным учителям страшно, когда я прихожу на уроки!.. И если ты еще раз попытаешься хоть как-нибудь испортить мне настроение, я уже не буду, тупая ты сука, сдерживаться, а сломаю нахуй твои кривые тонкие ножки и заткну тебе их в жопу так, что никогда не достанешь, — будешь по коридорам как ебанный мяч катиться, а не ходить. Ты все уяснил, пидорас?       Брэд ничего не ответил и круглыми от страха глазами смотрел не на меня, а чуть ближе к двери. Тяжелая мужская ладонь обрушилась на мое плечо, и обернувшись, я взглянул снизу вверх на директора. Ну ебанный по голове… Надеюсь, он хоть руки помыл прежде, чем до меня дотрагиваться?..       Следом за самоназванным диктатором я выходил из класса точно преступник — неосознанно сцепив руки за сгорбленной спиной. В гробовом молчании мы преодолели полкоридора, директор впихнул меня в свой кабинет и закрыл дверь с мутной стеклянной вставкой. Я плюхнулся на пластиковый стул, как мешок картошки, мой тюремщик сел за письменный стол.       — Ты ж новенький, — озвучил он, почесавшись, — Дэвид Мэхью.       — Дилан Мэхью.       — Да какая нахуй разница, — махнул он рукой и откинулся на спинку взмолившегося о пощаде кресла. Ничего себе у здешних директоров нравы: в большом городе никто в школе такой лексики себе не позволял. Ну, помимо меня, разумеется… — Тебя из прошлой школы выперли за драки?       — Нет, за то, что матерился публично, часто и посылая в жопу замечания, одергивания да школьные правила.       — И это, нахуй, причина?       — Видимо, нахуй, да.       Меня поразило то, как легко этот совершенно нехаризматичный персонаж настроился на одну волну со мной — или, быть может, я всегда подходил под это место?.. По пальцам одной руки можно пересчитать, сколько раз я участвовал в драках — и всегда получал пиздюлей, способен постоять за себя только словами. Но в новом тесном школьном мирке у правителя-Брэда была настолько неуверенная, ничем не подкрепленная власть, что я, кажется, заполучил ее в свои руки. Запугал до смерти учеников, напиздел про себя хуй знает чего — и готово!       — Если бы не твоя мать, — продолжил директор, — я бы вышвырнул тебя ко всем хуям, не задумываясь, потому что драки здесь запрещены. Совсем. Никаких исклю…       — Что, блять, только что про мать мою было сказано?.. — перебил его я, придвинувшись к столу.       — Да не-е-ет, — поморщился директор, сложив руки поверх пуза. — Ничего из того, что ты успел там себе напридумывать. Мы же со Сьюзен с пеленок друг друга знаем, на соседних горшках сидели… Не смог эту тему в разговоре с ней затронуть, но… она вернулась из-за смерти мужа?..       — Нет, отец девять лет тому назад умер. Мое исключение из школы совпало с окончанием действия контракта на мамину лавку, и она решила, что в этом захолустье будет проще и дешевле в разы открыть магазинчик.       — Вот, значится, как… — кивнул он, и сложенные на пузе руки от его глубокого вздоха поднялись чуть ли не до двойного подбородка. — Ну ясно. Тут ее бизнес расцветет: Сьюзен всегда все любили, несмотря на острый язык… Но если еще раз въебешь кому-нибудь, нахуй вылетишь отсюда, ты понял? То, что ты — отпрыск Гранаты-Сью, не делает тебя дохуя особенным в моих глазах. А теперь пиздуй обратно на урок.       — Гранаты-Сью?.. — тихо повторил я, поднявшись со стула.       — Да, в школе так ее прозвали: взрывалась, когда до нее доебывались. Ты унаследовал ее характер.       Это воспитание, а не характер…       Выйти молча я старался, но не смог. Обернувшись и стрельнув в директора едким взглядом, я ткнул пальцем в пятна на его костюме:       — Бога ради, завязывайте с этим! Отвратительно! Все брюки заляпаны!..       — И что, мне теперь сэндвичи жены не есть на обед?.. — угрюмо буркнул он, принимаясь впустую возить салфеткой по грязной ткани.       — Слава, блять, Богу… Я думал, Вы обкончались! Пиздец…       Дверь не успела еще закрыться, и в едва заметную щелку меня догнал директорский голос: «Бля, и все так думают, что ли?..» Кто бы знал, что этот старый мамин друг не такой мудак, каким казался…       В пустынном гулком коридоре я был не один, и так уж получилось, что до класса мы с черноволосым мальчишкой, которого я услужливо пропустил после звонка в кабинет, шли почти в ногу, словно гуляя в роли закадычных друзей. Он старался не встречаться со мной взглядом, но краем глаза я видел, как он посматривал на меня с любопытством и, кажется, нотками совсем не немого восхищения, страстно рвущегося наружу. С громким свистом его старые, но идеально вылизанные лакированные ботинки зацепились друг за друга, и мальчишка чудом не упал. В момент его не шибко грациозного реверанса я успел заметить кровь у него на лбу, резко замер на месте, почуяв неладное. Ученик из параллельного класса прошел еще шаг прежде, чем тоже остановиться и обернуться на меня.       — Дай угадаю, — сердито произнес я, — Фраззла работа?       Мальчишка на автомате прикоснулся к разбитому лбу, отдернул руку от боли и спрятал за спину, измаравшуюся в свежих кровавых каплях. Все было ясно по его лицу, и ухватив его за запястье, я потащил назад, к двери директорского кабинета.       — Стой! Что ты делаешь? — уперся он, и мы застряли посреди коридора.       — Расскажи все директору, и Фраззла выпрут из школы.       — Он не бил меня. Подставил подножку, и я, упав, ударился о парту. Все выглядит как несчастный случай, и оба класса это подтвердят.       К моему превеликому сожалению, мальчишка был прав. Я не разжимал пальцы вокруг его запястья, уже не имея никакого плана. Я не испытываю к Брэду настолько пылкую ненависть, чтобы желать вышвырнуть его из школы любым способом, но разбитый лоб незнакомого парнишки выжигал меня изнутри, расплескивал по нервам яд: Фраззл отыгрался на этом худощавом ботанике с жалобными собачьими карими глазами, значит, в этом есть и моя вина…       — В медпункт ходил? — спросил я, только сейчас отпустив его руку.       — Там закрыто. Наверное, медсестра уже ушла домой… — повесил он нос.       — И ты иди. Дома обработай рану как следует.       Но мальчишка, поморщившись, покачал головой, отчего блики подмигивающих потолочных ламп забегали по его коротким лоснящимся прядям туда-сюда.       — Если попадусь отцу в таком виде, он…       — Что — наругает, побьет?       — Нет, конечно! — опешил мальчишка. — Испугается.       …Блять, до чего же мерзейшее чувство: давит в груди, царапает нежную плоть меж ребер…       — Пиздец, ну ко мне идем, значит! Моя мать не испугается, даже если ты выкашляешь легкое на ее глазах.       Он стоял истуканом, пораженно моргал, и этот пристальный взгляд отчего-то смешивался с моей циркулирующей кровью, вливался в быстрый багровый поток естественно и просто.       — Как зовут тебя, чудо в перьях? — выдал нахмуренный я.       — Филлип.       — Приятно познакомиться. Я — Дил.       — Я знаю, — серьезно, будто на официальной бизнес-встрече, кивнул он. — И на ближайшей перемене узнают все — после того, что ты вытворил.       — Да похуй, — пожал я плечами. — За какой партой сел?       — Ряд у окна, третья от начала.       Оставив Филлипа со скупым «ясно» в пустом коридоре, я вошел в класс, не обращая ни малейшего внимания на пристальные взгляды учеников и старика у доски, добрался до указанной парты, сгреб чужой учебник с тетрадью в оставленный на спинке стула потертый рюкзак и вышел вон как ни в чем не бывало. К слову, в классе Брэда не оказалось, как и его подпевал. Молча я сунул рюкзак в руки удивленного Филлипа и направился к большим двойным дверям впереди. Мой новый знакомый побежал за мной следом, и на прохладную улочку мы вышли с ним вместе.       Немного зелени осталось еще на газонах, но деревья и высокие кусты разделись на ветру и ныне тряслись, потирая друг о друга колючие ветки в на удивление человеческой попытке согреться. Мы с Филлипом неспешно удалялись от здания школы, шли мимо обесцвечивающихся с каждым днем лужаек с одной стороны и молчаливой проезжей части с другой; машины были редки: все люди уже на работе, никто никуда до обеда не едет. Я брел задумчиво, сунув руки в карманы. Филлип семенил рядом, спрятав лицо, раздражающе шаркал по сухому асфальту.       — Ты не отсюда? — предположил я, и он поднял взор на меня.       — Нет, я здесь родился. Даже на каникулы не покидал этот город.       — Не ожидал: у тебя ведь нормальная речь.       — «Нормальная»?.. — обиженно насупился он, не сводя с меня взгляда.       — Ну, нормальная для меня, привычная: без невыносимого акцента, объедания слов.       — Не все здесь такие, как Брэд, — проговорил Филлип. Его тонкие бледные пальцы теребили лямки рюкзака, тянули за них вниз, так что ранец задрался до затылка. — Те, кто читают книги или увлекаются кинематографом, говорят «нормально», как ты это назвал…       — Обиделся, что ли?..       — Ничего и не обиделся… — буркнул он куда-то вниз.       — Да надулся, видно же.       — Потому что ты судишь книгу по обложке! — встрепенулся Филлип, и оставленный в покое рюкзак мягко опустился на его сгорбленную спину. — Смотришь свысока!.. Этот город — такой же, как и многие другие, и жители здесь те же, что везде: хватает, конечно, узколобых, грубых, и не помысливающих тянуться к знаниям или искусству, но остальные люди — интересные, глубокие, богатые опытом и собственными мыслями, не надиктованными никем.       Я остановился — Филлип тоже: сжался, словно загнанная в угол мышь. Несомненно, он решил, что я обрушу на него ту же заслонившую небосклон волну помоев, что и на Фраззла, однако у меня и в мыслях не было нападать на кого-то за его мнение, искреннее, аргументированное, не обмотанное колючей проволокой хамства.       — Извини, — честно вымолвил я, и Филлип изумленно моргнул. — Был неправ. Исправлюсь.       Признание собственной ошибки стоило мне большущего куска потаенного нарциссизма, и чтобы не начать сжирать себя с дерьмом за совершенный в присутствии кого-то просчет, я продолжил шагать; через секунду ко мне присоединился Филлип. Кровь на его лбу перестала сочиться, но уже выделившиеся капли застыли, превратившись не то в густую кашу, не то в свежую корку. После моего извинения Филлип выглядел живее, чутка порозовели его впалые щеки, а на губах плясало эхо еще не распустившейся улыбки.       — Любишь читать, верно? — не глядя в его сторону, задал я вопрос.       — Разумеется.       — Читал «Мизери» Кинга?       — Только фильм смотрел.       Не сбавляя шага, я скинул с плеча свой рюкзак, достал недочитанную книжку и отстраненно вручил ему, запнувшемуся вновь о собственную ногу.       — Верни, как прочтешь, в целости и сохранности, не то голову откручу.       Филлип скованно кивнул, прижал книгу к животу как сокровище, кое в любое мгновение пробегающий мимо воришка мог вырвать из рук. Мы перешли дорогу, поднялись по трем бетонным ступенькам, и от движения моей руки зазвонил колокольчик над распахнувшейся стеклянной дверью. В пока совершенно пустой торговый зал сквозь пару больших квадратных стекол проникал ленивый дневной свет, пыжился согреть неподсохшую кремовую краску на голых стенах. По деревянной лестнице в противоположном конце помещения спустилась мать в заляпанном краской джинсовом комбинезоне и с невзрачным платком на голове. Сдув с тонких изогнутых бровей пушистую черную челку, она уперла руки в боки и улыбчиво задрала подбородок:       — Что, ляпнул моему сыну нечто нелестное и схлопотал по лбу?       — Никак нет, мэм, — качнул головой Филлип, и улыбка матери стала теплее.       — Как прошел день, детка? — по традиции спросила она, вместе с нами поднимаясь наверх: на втором этаже располагались ее спальня, кухня и санузел, а выше, под крышей, моя уютная каморка.       — Охуенно: раскатал в блин хулигана.       — Мой мальчик, — горделиво прохохотала она. — Но имей в виду: настоящие мудаки не принимают поражение с первого раза. Держи ухо востро.       У следующего пролета, ведущего ко мне, мы с мамой остановились, за моей спиной безмолвно спрятался Филлип.       — А у тебя как день прошел? — осведомился я, ничуть не из бесчувственной вежливости.       — Хуевато, — устало вздохнула она, оперлась на лакированные перила. — С проводкой в этом доме сущий пиздец: захочется самоубиться, опустив в ванну тостер, а только пробки выбьет к хуям! — примерно на таком все уровне…       Филлип что-то пролепетал в воротник пиджака, и мы с матерью взглянули на него.       — Погромче, мышонок, — ласково попросила мама, подперев подбородок грубым кулаком.       — Я говорю, у меня отец разбирается… Я могу попросить…       — Он у тебя электрик?       — Нет, занимается чертежами домов… но и с проводкой дело имеет… и людей всяких знает… — Речь Филлипа была тиха: еще хотя бы треть чайной ложки смущения — и он стопорился бы перед каждым словом, сбиваясь.       — Раз так, спроси, будет ли у него время прийти, посмотреть, что тут да как. В долгу не останусь — все по ценнику оплачу.       — Конечно, мэм.       Его покладистость и вежливость вдоволь повеселили мать, так что на кухню она уходила, беззвучно смеясь. Признаться, и я едва сдерживал улыбку: кто бы подумал, что Филлип сможет быть еще более зажатым! И так ведь, ей Богу, мотылек — почти незаметный, сливающийся со шторами и стенами. За рукав я потянул его наверх, и под нашими ногами застучали ступеньки.       — Не напрягайся так, когда говоришь с моей мамой: она, что называется, своя в доску, проста в общении, всегда поймет и поможет. Так что говори как с родной.       — Родной у меня нет, — пожал он плечами. Мы остановились у сосновой двери, ведущей ко мне, в небольшую, но уютную, отделанную деревянными панелями комнатку с низким двускатным потолком. — Я очень редко обращаюсь к женщинам, помимо учителей… Мне как-то сложно, неловко смотреть им в глаза, подбирать вежливые слова, следить за тем, чтобы глупость какую не ляпнуть… Я звучал странно?.. — Он перевел взгляд с верхней ступени на меня, и я, конечно же, солгал:       — Вовсе нет. Говори так, как тебе удобно. — Дверь протяжно заскрипела, когда я ее открыл, придержал плечом для Филла. — Проходи, чувствуй себя как дома. Сейчас быстро приведу твой лоб в порядок.       Филлип наступил на порог, покачнулся, точно готовясь для симметрии украсить и другую половину лба кровоточащей ссадиной, замер, глядя на ботинки.       — Спасибо… и за книгу — я обязательно прочту ее и отдам тебе как можно скорее.       Я стоял, не шелохнувшись, по-прежнему сжимая ручку двери. Блять, я хотел дочитать эту книгу, продолжить перебирать пальцами страницы сегодня, быть может, даже глухой ночью, пока глаза не сомкнутся от колкого сонного песка. Я остановился на самом интересном месте, втянулся по уши в историю!..       — Да ладно, — ответил я, — не торопись. Мне не к спеху.