Алые укусы

      Кроваво-красный закат озаряет тёплыми золотыми лучами оживлённый вечерний город, танцуя яркими бликами на светлых обоях небольшой квартиры. Плотные тёмные шторы, обычно задёрнутые, пропускают такой назойливый свет в уютную гостиную. Однако двум парням, находящимся внутри, откровенно плевать и на это, и на живописные виды, открывающиеся из большого окна в комнате. Они целиком и полностью заняты друг другом.              Дазай жадно припадает к нежной, чувствительной молочной коже чуть блестящими, влажными от пылких поцелуев губами, коими он щедро одарял уста рыжеволосого. Осыпая воздушными короткими касаниями губ распалённого пошлыми речами и бесстыдными касаниями, тот успевал снимать так мешающий в эти минуты наслаждения один атрибут одежды за другим.              Дыхание молодого голубоглазого сбилось ещё в самом начале, когда они только переступили порог помещения, и воздух был выбит из лёгких пылким поцелуем, а руки властно подняты над головой для исключения возможности сопротивления, впрочем, которое тот и так не желал оказывать.              Шатен хитро растягивает бледные губы в улыбке, назвать которую голодным довольным оскалом дикого хищного зверя, захватившего в свою ловушку бедную овечку, намного правильнее. Хотя было сложно не уподобиться ему, когда под тобой стонет обворожительный обладатель многогранного глубокого голоса и волос цвета догорающего закатного небосвода, при этом призывно разводя ноги в стороны и прогибаясь в спине изящнее и сильнее любой элитной куртизанки из лучших борделей порта.              Тело Накахары стремительно расцветало пёстрыми красками под ловкой кистью искусного творца, чьим холстом стала кожа заклятого напарника. Она, озаряемая вечерними лучами, будто бы светилась, в сиянии своём покрываясь множествами кристаллов. Полотно не запятнано чужими бездарными руками, его украшали только краски истинного художника, сгорающего в порыве необузданной страсти. Казалось, ещё немного, и творец прекратит истязать прекрасного в своей аристократичной бледности и, наконец, наполнит их удручающее бытие сладким забвением с внеземным удовольствием, как телефон зашёлся противной звонкой трелью.              Осаму, издав тихий недовольный рык, раздражённо отстранился, небрежно достал мобильник, быстрым движением сбросил, откинул куда-то на постель и вновь прильнул ко второй половине Двойного Чёрного, требовательно обвивая по-юношески чуть угловатую, изящную талию перебинтованными руками. В ситуации, отличной от сложившейся, напарник бы упрекнул и подстегнул в парня женственности, но сейчас этому в их маленькой страсти места не находилось. Всё — и квартира, и комната — было доверху наполнены горячими, томными вздохами, тихими полустонами и едва слышными всхлипами, полными чистого блаженства.              Им обоим было известно, что за подобную выходку по головке не погладят, но единственное, что их волновало сейчас — это головокружительное наслаждение, которое с каждой секундой умножалось в геометрической прогрессии и обещало полностью заполнить их тела.              Дазай быстро снимает мешающую одежду, вернее, её остатки, что преграждали путь к не тронутой в эти минуты спине, и без того наполненной «метками»-укусами и цветами-засосами, уже успевшими налиться алым багрянцем, и большинство из которых стало постепенно исчезать — хоть и времени с их последнего раза прошло не так много, — однако, не забыв про прочие предметы гардероба, так раздражающего кареглазого мафиози сейчас не только своим видом, но и тем, что мешают рукам добраться до изнывающей без внимания плоти Чуи.              Комнату в миг вновь наполнили пошлые звуки поверхностных вдохов, сминаемых одежд и хлюпающих звуков, в сочетании с возобновившимися поскуливаниями и полустонами, лаская слух шатена своей мелодичностью и отдавая в пах явственным желанием чего-то более раскрепощённого. Эта квартира хранит знание о их порочном времяпрепровождении, ведь только здесь они могут позволить себе на время абстрагироваться от своих ролей в обществе и обоюдно ненавидеть друг друга действительно по-настоящему.              Однако, как казалось Накахаре, конкретно в этот день целый мир против него, ведь в этот раз из телефона раздался лёгкий звон колокольчика, и его напарник тут же подорвался с места, ответил на звонок, принимаясь спешно одеваться. На его лице играла нескончаемая детская радость, которую он скрывать даже не пытался, и, молвив громкое «скоро буду», выбежал без объяснений, оставив понявшего всё без лишних слов рыжеволосого одного в холодных стенах квартиры, больше неосвещаемой приятными лучами яркого заката.              Такое происходило пусть и не часто, но происходило. Голубоглазый даже знал, к кому тот убегал. Нет, его не гложила обида или что-то в этом духе из-за подобных действий, просто было неприятно от так и неполученной разрядки, по крайней мере, ему так хотелось считать. Он, необделённый симпатичным личиком, несомненно, найдёт себе на ночь кого-нибудь и успешно снимет напряжение, — вернее, только часть, — и будет уверять себя в том, что никакого неприятного осадка из-за отсутствия рук в бинтах на своей талии нет.              Очередная глупая дева, которой достаточно одного насквозь фальшивого обещания любви до гроба, в его руках. Ему откровенно плевать на бюст девушки, на пухлые губы, на пьяные амбиции, ровно так же, как и на плавные изгибы тела с длинными тёмными волосами. Перед глазами в хмельном дурмане стоит только образ обманчиво-ласковых огрубевших от постоянного ношения оружия ладоней, глаз коньячного цвета с медовым отливом, тонких бледных уст, чуть сухих, потрескавшихся, однако, всё равно мягких, на которых вечно находится лживая улыбка.              Девушка стонет не так, как он, дышит не так, как он, шепчет в порыве страсти не так, как он, смотрит не так, как он. Её недостаточно для полного кайфа, но юноше плевать, он спокойно получает своё и, горько улыбнувшись, исчезает в ночи также, как и появился. А в квартире, наедине с собой и своими грехами, неприятно ползущими по голой мокрой спине в ду́ше, снова тщетно пытается смыть с себя омерзительную смоль отвратительно смердящей грязи.              Никакая доза алкоголя не даёт должного забвения. Обычно улетающий со второго бокала Накахара был сейчас непозволительно трезв. Так презираемая по обыкновению, а сейчас — желаемая дымка расслабленности появляться не намеревалась, пусть руки с ногами уже слабо подчинялись командам мозга. Однако рыжеволосый продолжал пить вино, питая напрасные надежды уйти в блаженное не забытье.              Взгляд то и дело падал на бархатную тёмно-бордовую коробочку с чёрной атласной лентой, которая так непривычно лежала на тумбочке в гостиной, ведь ей местом служила кровать. Её нахождение в квартире было настолько обыденным, что, только завидев её, парень понимал — скоро какое-то событие, и Дазай хочет поиграть с ним вновь. Эти игры ещё не стали привычными, однако, мафиози ждал их с придыханием, пусть даже для себя самого не признает, что они приносят ему удовольствие. Неправильного, всепоглощающего и грязного. Шатен для этого приобрёл розовый вибратор и каждый раз не упускал шанса подразнить. В минуты использования игрушки ему было совсем не до этого, он лишь с упоением желал яркой и бурной разрядки.              Это их особая игра, где позиции заранее распределены, где он уже заведомо проигравший и где нет места чувствам, где только томительная страсть и порочное желание чужого тела. И обоих это полностью устраивало. По крайней мере, Чуя хотел себя убедить в этом, что в какой-то момент даже получилось, если бы шатен так внезапно не убежал, сверкая пятками, однако, про свою, как её называл тот, «изращенскую херню» не забыв.              Накахара очередной раз украдкой поглядывал в зеркало в ванной комнате, когда, желая смыть с себя тяжесть пороков проточной водой, принимал душ. Всё молодое поджарое тело, помимо светлых тонких полос шрамов, покрыто множеством синяков, получены последние из которых не на тренировках и боях, совсем нет. И, как назло, аккуратные засосы девушки, такие слабые и маленькие, слишком явно отличались от тех, которыми его одарил шатен. Те яркие, красивые, большие и ими испещрена едва ли не вся кожа юноши.              Вскоре, после принятия душа, рыжеволосый чист, вот только грязь, которую он надеялся смыть, осталась, и ощущение липкого дёгтя везде по телу было до того омерзительно, что ему хотелось, скорее, срезать её и сжечь, но только больше ничего подобного не чувствовать.              Одежда устало заброшена в стирку. Ничего делать с ней не хотелось, пока от неё, как выразился голубоглазый: «несёт за три километра этой тошнотворной бадягой». Слишком сладкий аромат раздражал Чую. Он был совершенно не похожим на резкий одеколон его напарника. Но даже не в этом проблема. В девушке нет и толики её настоящего запаха, даже отголоска, в отличие от того, чей аромат он способен распознать даже на задании, когда вокруг во всё впитывается окружающий смрад крови.              Они — Двойной Чёрный. Двойная Тьма этого насквозь прогнившего города, однако, по-настоящему темен из них только один. Только один погрузился в пучины грехов без остатка, только один целиком отдался во власть пороку и каждый день тонет в смоляном море, зашёл в которое по собственной воле. Только один каждый день умирает внутри и даже не думает позвать на помощь из-за простой скуки. Лёгкие пути не для него.              Чуя думает, что из них двоих бо́льший суицидник именно он. Ведь находиться рядом с Дазаем вне этой квартиры дольше нескольких минут — уже целое самоубийство, что уж говорить про пытку на совместных заданиях, когда его не может заткнуть даже кляп — а ведь была хорошая идея… — и когда, не смотря ни на что, поток упрёков в сторону мафиози возрастает в разы.              До него давно дошло, что Осаму просто доставляет удовольствие издеваться над ним, но от этого не реагировать на провокации легче не стало от слова совсем. Тем более, когда ненависть в особо плохие дни распространяется не только к нему, а вообще ко всему, что способно существовать в целом и не сорваться и не попытаться со всей силы поколотить уж больно довольную физиономию эспера, считается для обладателя глаз цвета морской глади кощунством.              Парень как будто специально в те моменты, когда все, наоборот, бегут от урагана, лезет нарожон, совершенно не видя опасности, а потом нарочито невинно вопрошает, мол «чего это меня отметелил этот злой рыжий гном?». Да и от одного только лица члена исполнительного комитета Портовой Мафии, когда тот специально лезет под каждую встречную юбку в чересчур явном желании позлить, шальной кулак оторваться не может при всём старании.              — За что?! — хлопает густыми тёмными ресницами получивший по заслугам, словно бы совсем эти самые заслуги не понимая.              — За глазки, блять, красивые! — рык выходит даже слишком злым, но тому плевать.              — Ой, спасибо, не знал, что карликовые грубияны умеют быть вежливыми, — удар. — Ай!              После подобного, обычно, следовало очень горячее времяпрепровождение, в первые часы после которого гневаться на шатена в его же объятиях как-то особо не хотелось, до того лениво было. А потом уже всё возвращалось на круги своя так, будто бы всего, что было до этого и вовсе не существовало между ними. Вновь обоюдная ненависть, подколы, крики, драки, мимолётные искры желания в глазах и необузданная страсть под покровом ночи, опустошение после которой слишком томительно и приятно, чтобы задумываться о правильности происходящего.              «Эти укусы и засосы — мои метки на тебе. Багровые, лиловые, любые — они мои, и они служат знаком того, что ты принадлежишь мне. Никакая тоналка их не скроет, как не скроет и того факта, что ты мой, просто смирись», — и он смирился. Попросту потому что иного выхода тот ему не оставил ещё в самом начале, когда они бездумно переступили порог дозволенного, и назад дорога была закрыта раз и навсегда. Впрочем, ни один из них назад даже не подумал оборачиваться.              Чуя выдохнул слишком обречённо. Сна ни в одном глазу, хотя дневная усталость, в миг навалившаяся неподъёмной плитой, когда тот завалился на кровать, стремительно разливалась по телу приятной лёгкой негой. Голова гудела от неприятных и попросту тяжёлых мыслей, мириться с наличием которых он не желал.              Обычно засыпать было намного легче. Особенно легко становилось, когда можно было поудобнее пристроить свою голову на перебинтованной груди и обхватить ту рукой, тогда сон приходил едва ли не в ту же минуту. Однако рыжеволосый даже не знал, как реагировать на то, что понял — радоваться или плакать от такого перепавшего на его голову «счастья».              На прикроватной тумбочке зазвонил телефон. Не требовалось даже смотреть, чтобы понять, кто именно звонил. Он всегда звонил в это время и просил его впустить. Вот только сил на подобное никогда не находилось после…              Накахара невольно вспомнил самый первый раз, когда после ночных похождений принял Осаму обратно. Как они улеглись вместе лишь перед рассветом и даже после того, как он отдался, парфюм того мужчины, имя которого он знать так не желал, однако, всё равно знал, не исчез. Плакать не хотелось, абсолютно никакой лишней влаги на глазах. Лишь всепоглощающее чувство разочарования и вязкой, липкой безысходности, дёгтем оплетающей лёгкие, сдавливающей их и забирающей кислород.              В голове достаточно быстро встали на место недостающие части пазла, и обладатель глаз цвета морской глади улыбнулся. Горько и фальшиво.              Изнутри тогда разъедала мысль о том, что Дазай использовал его. Его доверие, потоптался на светлых искренних чувствах, чтобы утолить жажду чужого тела, скрасить гулкое одиночество, выплеснуть накопившееся и уйти, оставив наедине со своими чувствами и наивными надеждами на взаимность, что разбивались с каждой секундой о жестокость осознания. Всё, что было тёплого в нём по отношению ко второй половине Двойного Чёрного, благополучно умерло тогда. Остались грехи и желание, но никакой пресловутой любви или чего бы то ни было похожего.              Ему действительно хотелось полагать, что это так.              Не хотелось считать, что он такой наивный, что глупо позволил увидеть себя настоящим в полной мере Дьяволу во плоти, доверять которому — самая большая ошибка. Мафиози предпочитает просто обвинять в собственной непредусмотрительности гормоны и ветер в голове. Ведь так живётся намного легче. Так легче видеть прежде дорогое лицо и давать прежде дорогим рукам касаться своего тела.              Когда громкая раздражительная трель перестаёт раздаваться в душной комнате, рыжеволосый, наконец, проваливается в беспокойный сон, на утро который он благополучно успеет забыть. Только вот, увы, оставить знание в прошлом придётся не только о сне. Однако, в конце концов, ему не привыкать.       

***

             Всепоглощающая тишина в приятно пустой голове. Горечь алкоголя на устах. Знакомый до боли бар. Тёмная ночь… Он.              Как Чуя считал, в его маленьком бытии, наполненном тленом, больше не должно было найтись места для одного эспера с суицидальными наклонностями, но вот, он видит его, убитого морально, в баре, где раньше они часто праздновали успешные завершения миссий, и внутри что-то неприятно отдаётся. Треск. Гул. Грохот. И так хочется наплевать на всё: на четыре года, на насмешки и на предательство, так презираемое им.              Возможно, это всё алкоголь, — на что он хочет надеяться, — однако, в груди странно теплеет от взгляда напротив и от такой живой улыбки, которую ему шатен никогда не дарил. Вроде, от этого даже больно, но ему плевать. Наверное, Осаму точно знал, что за ним наблюдает пара голубых глаз из самого тёмного дальнего угла помещения, поэтому после этого демонстративно похлопал по карманам, однозначно заявляя о их пустоте.              — Я заплачу за него, — ноги сами несут, язык сам говорит, глаза сами смотрят, руки сами достают купюры. Говорят, именно так и происходят самые глупые поступки в жизни людей, но ему всё равно.              — Ох, привет, Чуя, — довольно тянет детектив, прикрывая глаза. — Когда это карлики стали такими щедрыми?              — Заткнись и иди со мной, — Накахара спешно направляется с кареглазым в уже новую квартиру. Его не смущают взгляды прохожих, которые они кидают на парочку, за руку идущую куда-то, не смущает изучающий взгляд мужчины в бежевом пальто, не смущает, что сегодня особенная и не самая располагающая к романтике дата. Он преспокойно отбросил смущение и просто решил предаться близости с Дазаем, в чём так долго нуждался.              Без него спокойно жить не получается. Он как наркотик, как кислород — без него попросту нельзя существовать. У Накахары самая настоящая ломка, чему он, судя по всему, не особо сопротивляется. За долгие годы продажных юношей и девушек хватать перестало, что уж говорить о руке. Никто не в силах заменить незаменимое даже наполовину при всём желании.                    Они даже слишком быстро преодолевают расстояние от бара до квартиры. Ещё быстрее преодолевают расстояние до губ друг друга, находясь уже непосредственно в ней. Нет никакой нужды в лишних разговорах или действиях, они оба понимают то, зачем пришли туда.              Такая ненужная сейчас одежда с обоих попеременно небрежно летит куда-то на пол по дороге в спальню, и им всё равно на то, как именно она будет выглядеть утром. Чужие уста, их танец, их страсть и их скорейшее всепоглощающее удовольствие важнее любой ткани.              Накахара уже по обыкновению своему, как в те самые призрачные восемнадцать, находится на руках у Осаму и откровенно плюёт на то, что тот похабно лапает его зад и не скрывает этого. Всё, что угодно, лишь бы не уходил и лишь бы его действия приносили хотя бы немного приятных ощущений.              Изголодавшееся по чужой ласке тело реагирует даже слишком ярко и бурно на руки в бинтах. Может, даже не совсем из-за того, что его не касались непозволительно долго, а потому что не хватало касаний именно такого характера, с которым трогает только он. Властно, своенравно, так, будто касается своей вещи, то, что безаговорочно принадлежит лишь ему одному. Хотя, если говорить начистоту, то так и есть, в чём ни один из них никогда не сомневался.              Комната встретила их лёгкой прохладой только наступивших сумерек, которой веяло из приоткрытого окна, и мягким запахом инжира.              — И часто так Акутагава тебе в гости наведывается? — с ухмылкой на тонких бледных устах поинтересовался мужчина, немного нехотя отстранившись от рыжеволосого в слишком сильном желании подстегнуть.              — Смазка и резинка в тумбочке, — коротко оповестил он, проигнорировав вопрос. — а теперь заткнись и трахни меня, ублюдок, — рыкнул недовольный тем, что начатое, пусть и на время, остановилось.              — Как пожелаешь, — хищно облизнулся шатен, кидая того на кровать и нависая сверху, вновь утягиваемый в развязный поцелуй.              Они не занимаются и никогда не занимались пресловутой любовью, нет. Они трахаются. Дико, яро, грубо, жёстко. Для них нет места сопливой розовой галиматье, лишь пламя страсти, грозящееся выжечь всё внутри дотла, если не удовлетворить внутренних демонов и грязное, порочное желание, охватывающее в свои руки и не выпускающее до самого конца.              Кареглазый зарывается рукой в локоны цвета догорающего закатного небосвода, наматывает отросшие волосы на кулак и оттягивает их назад так, чтобы отстранить от себя на достаточное количество сантиметров. Не дав даже протестующе вдохнуть, невесомо целует кадык, спускается к ошейнику, который быстрым движением снимает и швыряет куда-то в сторону. Ничто для него не может стоять на пути к цели, коей сейчас и является полулежащий под ним, что самолично подписался на это.              Но, прежде чем приступить к самому сладкому, он пятнает уже забывшую его следы кожу, — всё такую же, даже сквозь возраст, мягкую и нежную, — и пятнает в своей манере. Не церемонясь, прикусывая её до кровавых подтёков, каплями медленно спускающихся вниз, которые мокро слизывает и слишком довольно ухмыляется. Ухмылка эта раздражает, но тот готов закрыть на это глаза, пока губы самозабвенно оставляют на нём «метки» и отдаются лёгким, приятным ноющим покалыванием.              Чуя похож на розы, как думает Дазай. Больно колючие, но прекрасные в своей отчуждённости, неприступности и холодности. Возможно, он даже прав, проблема лишь в том, что тот ненавидел эти цветы пустословов.              На казавшейся в полутьме ночи едва ли не алебаствой коже стремительно расцветали пышные яркие букеты, хаотичные, однако, идеально расположенные именно в тех местах, где спрятать их будет невозможно. На данный момент мафиози на это всё равно, он получал свою порцию странного удовольствия оттого, что чувствует себя прекрасно в руках, подчиняющих слишком искусно. А вот утром детективу не поздоровится за подобную дерзость по отношению к члену исполнительного комитета Портовой Мафии.              Руки бродят по поджарому телу, рисуют причудливые формы длинными тонкими пальцами, едва ли не музыкальными, постепенно спускаясь вниз, задевая самые чувствительные места и сильно царапая там. Специально на память о случившемся между ними этой ночью. На данный момент голубоглазый слишком занят получением удовольствия, чтобы задумываться о том, что болезненные ощущения на эрогенных зонах отнюдь не случайны.              Чуя хочет назвать своим проклятием Дазая. Бесконечным проклятием, ниспосланным небесами, вот только не получается, ведь он добровольно согласился обладать им, существовать с ним и терпеть его вечность. Согласился на его особенное проклятие, имеющее полностью мёртвый, тусклый взгляд и сотни лживых масок, на которое он обречён, и которое таковым в душе, на самом деле, не считает. Потому что нельзя считать проклятием того, кого постоянно прежде вытаскивал из трясины тленности бытия и с кем готов проделывать всё, что угодно.              В глазах Осаму, как казалось тому, оттенком потемневших на пару тонов, среди алого неуправляемого пламени, пляшут самые настоящие дьяволы. И он, его заклятый враг, явно их любимец, вот только мужчине знать об этом вовсе не обязательно.              Накахара шумно выдыхает, когда его резко переворачивают в позу наездника, а задницу требовательно сжимают в широких ладонях и начинают мять. Он не срывается на стоны, нет, для этого время пока не пришло, да и одаривать ненавистного бывшего напарника такой усладой слишком рано в его планы не входило. Хочется ещё немного поиграть в своеобразные «кошки-мышки».              На пальцах Осаму неприятно-холодный лубрикант, который он недолго растирает между них и приставляет к сжатому колечку мышц.              — Расслабься, — слетает строгий приказ с бледных губ, и мафиози подчиняется, невольно чуть выгнувшись.              Любитель вина закусывает нижнюю губу, когда в него входит один палец. Внутри он практически не чувствуется, в отличии от него вместе со вторым, который уже доставляет некоторый дискомфорт.              Снаружи слышится чей-то пьяный возглас, но его мгновенно перекрывает приглушённый стон рыжеволосого, прогнувшегося в спине сильнее и подавшегося назад, тем самым насаживаясь. Пальцы, после медленных движений «ножницами», нащупали внутри бугорок простаты и стали стимулировать её касаниями. Но, даже несмотря на это, второй половине Двойного Чёрного было мало. Он желал ещё, желал больше. В себе он хотел ощущать отнюдь не пальцы, ведь так и самим поиграться можно.              Словно бы умея читать мысли, эспер со способностью обнуления с жалобным хлюпом вынул оные из податливого тела и поспешил натянуть презерватив.              От нетерпения голубоглазый уже сразу умостился над членом бывшего напарника, порой начиная думать о том, что и без дополнительной смазки на резинке вполне можно было обойтись. А шатен лишь усмехался про себя, отмечая, что терпения за прошедшие годы Накахара так и не возымел.              — Готов? — специально медленно поинтересовался Дазай, слишком жестоко издеваясь над бедным партнёром, когда подставляет головку ко входу, однако, дразнит и не входит.              — Ты идиот или да? — огрызается Чуя, предпринимая тщетные попытки насадиться самому. — Входи уже, хватит тянуть.              И вот, мольбы мужчины были услышаны, заветная томительная близость, наконец, достигнута. Дазай аккуратно вошёл наполовину, давя на уже немного затёкшие бёдра. Из-за растяжки дискомфорт был минимальным, но он всё же присутствовал, что притупляло желаемые ощущения, и на наличие чего детективу было откровенно плевать.              Он, не размениваясь на нечто подобное, как «подождать», начал двигаться. Жадность до чужого тела превышала все мыслимые и немыслимые границы. Ему попросту сносило крышу от головокружительного запаха мафиози, от вида его, чуть сжавшегося и мелко подрагивающего, от рваных вдохов и судорожных попыток быть тихим, лишний раз стараясь не повышать самооценку Осаму.              Действия бывшего напарника не приносили боли. На самом деле, даже несмотря на всё, и сам Чуя хотел сорваться, наплевать на возможность быть порванным, на неприятные ощущения и просто драть глотку, захлёбываясь стонами от очередного толчка. Быстрого, глубокого, под нужным углом и приносящего море чистейшего блаженства. Просто потому что иначе член Вооружённого Детективного Агенства не умеет.              Комнату до краёв заполнили пошлые звуки хлюпанья, шлепков, поверхностных вдохов, тихих стонов, так стыдливо отчаянно скрываемых.              Внутри Чуи до одури горячо и узко. Он сжимает едва ли не болезненно и эта незримая, однако, явная грань между такими противоположными ощущениями, которые он получал лишь с ним, заводит внутреннего зверя, что и без того жалует только одного человека полностью, ещё больше.              Было сложно сдерживаться и не начать животным темпом втрахиваться в распалённое поцелуями и горячими прикосновениями тело, но первое время он действительно держался. А потом, только услышав бесстыдный громкий стон мафиози и увидев то, как закатывает глаза от переполняющих его ощущений, — тормоза снесло окончательно, и он потерял нить, связывающую его с настоящим миром. Отныне для него существовали лишь поскуливания вперемешку со стонами и всхлипываниями Накахары, служившие лучше и мелодичнее любой музыки.              Чуя перестал сдерживаться и хоть как-то приглушать голос. Плевать. Пускай все узнают то, насколько ему хорошо не просто рядом с заклятым врагом, а прямо в его объятиях, всё равно. Весь мир сейчас для него сузился до одного восхитительного любовника с суицидальными наклонностями и до их общего, сладкого наслаждения.              Он льнёт под короткие прикосновения, выгибается до хруста в позвонках и насаживается до самого конца, сжимая в руках скомканные простыни и не стараясь сдержаться. Просто потому что сдерживаться рядом с детективом не получится никогда. С ним все ощущения обостряются, с ним слишком много полного блаженства, чтобы сдерживаться.              Дазай упивался запретным и недоступным знанием того, каким покладистым и красивым может быть мафиози в его руках. То, как на контрасте мило хмурит светлые брови у переносицы, где пролегает маленькая очаровательная складочка, и то, как с его уст один за другим слетает пошлый полувскрик, полный неправильного, но такого притягательного удовольствия.              Рыжеволосый, при всей своей обманчивой хрупкости, крайне изящен. Его тело хочется медленно изучать губами, но нельзя. Им чужды обычные понятия проявления светлых чувств, поэтому они выражают их друг другу по-другому. Один через яркие алые укусы, а другой через стоны, неприлично громкие и ласкающие слух неполноценного слушателя.              — Дазай, — громко едва выговаривает заплетающимся языком мужчина. В продолжении фразы для кареглазого нет смысла, он всё понял и положил руку на плоть партнёра, рвано водя по ней вверх-вниз.              Это не происходит в раз, но у обладателя глаз цвета морской глади ненадолго перед глазами потемнело всё вокруг, и начали плясать разноцветные круги, из-за чего стало как-то абсолютно плевать на такую мелочь. По телу после бурного оргазма стремительными волнами разливалась тёплая, мягкая, чарующе-сладкая нега, заставившая обмякнуть и рухнуть на Осаму, тщетно пытаясь привести нещадно сбитое дыхание обратно в норму.              Сейчас, когда сильные перебинтованные руки осторожно обвивают талию исполнителя Портовой Мафии, ему как никогда спокойно. Странное чувство чего-то безаговорочно правильного, чувство нахождения на своём месте и чувство полной защищённости играло где-то на периферии сознания, в то время как настигшее расслабление клонило в спокойный сон, которому они и поспешили придаться.              А на следующий день совместная миссия. Вновь ненависть, вновь недомолвки, вновь подколы. Только теперь шальные искры в глазах коньячного цвета с медовым отливом пляшут слишком явно, чтобы оставить без внимания того в их следующую ночь.              Отныне только их ночь.