***
— Запомни, — говорит Реборн. — Теперь ты Агата. Слышишь? — Слышу, — послушно откликается девчонка. Прикусывает щеку. — Почему? Голос у нее приятный, низковатый, не писклявый: Реборн терпеть не может писклявых женщин. Девчонка — вообще-то Цуна, двенадцать лет, мама японка, а папа вроде как итальянец — облизывает губы и складывает руки на коленях. — Новая жизнь — новое имя, — просто отвечает Реборн. Девчонку такой ответ не устраивает: она моргает пару раз и приоткрывает рот, чтобы что-то сказать, но молчит. Видимо, решает, что лучше не спорить. Это правильно. С Реборном спорить не стоит, и ей ли об этом не знать. Особенно в ее положении. Девчонка решает не спорить и молчит, глядя куда-то в сторону и цедя остывший чай. Чай вообще-то — ароматизированная дрянь, пол-евро по скидке в местном замызганном супермаркете. Но девчонка пьет — мерно, размеренно, не останавливаясь — и опасливо касается иногда кончиками пальцев опухшего запястья. — Что у тебя с рукой? — спрашивает Реборн. Девчонка мнется и отводит глаза. Опять кусает щеку — как обычно, когда она не хочет чего-либо рассказывать. За эти два дня он вытряс из нее кучу всякого ненужного бреда, не давшего ему ни зацепки, и научился распознавать чужие эмоции — на них девчонка никогда не была скупа. — Что у тебя с рукой? — повторяет Реборн, опуская чашку на стол. Керамика громко стукает о не покрытую скатертью столешницу — Реборн не специально, но девчонка вздрагивает и тревожно смотрит на него. — Упала, — нехотя отвечает она. Реборн молча хватает ее за руку — Цуна шипит, но не вырывается — и ощупывает, отстраненно наблюдая за напряженным личиком. Вывих, но не сильный. Ерунда. Переворачивает руку, крепко прижимает к столу — у Цуны испуганно расширяются в мгновенной догадке глаза — и дергает. Цуна визжит, инстинктивно пытаясь вырвать руку и прижать к груди; плачет, всхлипывая и растирая дрожащими пальцами слезы. Совсем не умеет терпеть боль, думает Реборн. Это определенно надо исправлять. Но успокаивается быстро. Пьет залпом этот дерьмовый чай, проводит по рту рукавом застиранной, но чистой фланелевой рубашки — кажется, когда-то оставила Бьянки; до того, как она начала носить кожаные мини-юбки и топы, конечно. Смотрит куда-то в стену и ссутуливается немного. Настенные часы негромко тикают. Тик-так, тик-так. Где-то за окном проезжает машина с вывернутыми на максимум динамиками. Бом-бом-бом. Реборн смотрит на нее задумчиво. Чей-то мимолетный образ проносится у него перед глазами — того, кого ему настойчиво напоминает эта девчонка — но тут же исчезает. — Цуна, — зовет он. Цуна приподнимает брови, оборачивается, отзываясь, и тут же с грохотом падает со стула, держась обеими руками за нос. Кровь заливает ей лицо, подбородок, шею, капает на светлую рубашку гранатовыми каплями, и Цуна скулит от боли и обиды, судорожно отползая и утыкаясь спиной в холодную стену. На Реборна она смотрит удивительно ясно и практически впервые прямо в глаза: со смесью разочарования, гнева и страха. Удар был даже не сильный, практически безвредный: сломанные кости — это мелочь, они умеют срастаться обратно; но Цуна выпучивает свои и без того огромные глаза в незамутненном, воистину детском удивлении — как сопливый щенок, ластившийся к ноге и получивший пинок под ребра от этой же ноги. Цуна — по-щенячьи доверчивая, домашняя, круглая, плюшевая, молоко перед сном и семейные пикники загородом по воскресеньям. Конечно же, на нее никогда раньше не поднимали руку. Где вы видели, как избивают плюшевых мишек? Реборн встряхивает рукой, унимая ноющие костяшки, и встает из-за стола. — Как, я тебе говорил, тебя зовут? Цуна снова заливается слезами и пытается открыть рот — чтобы ответить, а может, чтобы вдохнуть, но густая вязкая жидкость тут же окрашивает алым зубы и затекает под язык, и Цуна рвано закашливается. — Я спрашиваю, — чуть громче говорит Реборн. Он не кричит на нее — вообще не любит попусту повышать голос. На Цуну не надо кричать — она умная девочка, все понимает с первого раза. Почти. — Агата, — хрипло выдавливает она. — Еще раз, — Реборн наклоняется к ней, смотрит в искривленное окровавленное лицо: что ты сделаешь? — Агата. — Не слышу. — Агата! У Цуны срывается голос, и она снова громко всхлипывает, но не прячет лица и не жмурится. Цуна — умная девочка. Цуна быстро учится тому, что когда ты перестаешь быть внимательным к окружающему миру, мир может сломать тебе нос. Реборн выпрямляется.***
— Твоего отца зовут Савада Емицу. У Цуны дергаются руки; тарелка с гулким стуком падает обратно в мойку, откалывая кусочек какой-то цветастой кружки. Реборн морщится — с появлением Цуны в этой квартире стало гораздо больше пестрых вещей и шума. Он не знает, когда у нее день рождения — может быть, за эти полгода ей уже исполнилось тринадцать. Может быть, она соврала ему, и ей было одиннадцать или пятнадцать. Цуна все такая же круглая и маленькая, с доверчивым личиком и закаменевшими со временем глазами — по ней не поймешь. Реборн мог, конечно, прочитать обо всем этом в ее личном деле, но не стал. Теперь это уже не так важно. Цуна поворачивает скрипящий вентиль, убирая воду, медленно вытирает руки о мокрое насквозь полотенце. На белой вафельной ткани остается красное пятно. — Ну и что? — А я все гадал, кого ты мне напоминала, — качает головой Реборн. Цуна пожимает плечами, бросает полотенце на стойку и устало разворачивается. — Ты его знаешь? На ее лице — все те же пухлые щеки, плюс цепкость взгляда, минус слезы по поводу и без — Реборн видит искреннее удивление. Он сорвал чертов джекпот. — Ты не представляешь как близко.***
Реборн представляет Цуну — Агату Эспозито, приют Святой Марии в Палермо, безупречное южно-итальянское произношение — как свою протеже. Цуна тепло улыбается — у нее смешные ямочки на щеках и лучики морщинок у глаз; глазами она тоже улыбается — правдиво, искренне. Она научилась этому совершенно сама и почти незаметно для Реборна, одновременно с тем, как нужно стрелять, чтобы попадать ровно промеж бровей, и как прятать трупы. Реборн не очень хороший учитель — сложно учить кого-то, когда у тебя и так дел невпроворот. Цуна делает домашку по алгебре, пока Реборн выбивает из очередного недоумка информацию. Цуна строчит доклад по экономике на заднем сидении, пока Реборн загоняет стрелку спидометра под двести, уходя от погони. Цуна запоминает, как шить раны, пока Реборн шипит сквозь зубы и, пачкаясь в крови, вытаскивает вторую пулю из собственного плеча. Цуна больше не плачет от боли, не ластится к людям и смотрит всегда в глаза. Реборн не очень хороший учитель, но превосходный убийца, и Цуна вырастает такой же. — Почему они меня бросили? — спрашивает Цуна, переворачивая скворчащий блинчик. Цуна любит готовить и готовить много, будто бы они живут не одни с Реборном, а как минимум с еще пятью голодными ртами. Колонелло, закатывая в наслаждении глаза и уминая третью порцию под умиленные взгляды Цуны, говорит, что Цуна была бы отличной матерью. Цуна разделывает неудачно подвернувшего под руку пацана. Цуна стреляет девочке с белыми бантиками прямо в живот, два раза. Цуна поджигает спящую семью прямо в их доме. Нет, знает Реборн. Цуна была бы отвратительной матерью. Это у них профессиональное. Сложно воспитывать ребенка, когда ты ежемесячно убиваешь по десятку человек. Емицу попытался, но не смог. Реборн попытался дважды: Юни забрала в истерике Ария, вырвав из детских ладошек заряженную беретту и пустив в него пару пуль, а Цуну… Цуна, надеется Реборн, никогда не решит проверить свои навыки на поприще воспитания. Стопка горячих блинчиков на тарелке окатывает душным жаром. Термометр за окном показывает тридцать пять градусов жары, но Цуна у плиты — в вязаном кардигане — даже не морщится. — Потому что Емицу наигрался в папашу, — медленно отвечает Реборн, подбирая слова. — Но он тебя тогда все еще любил. Не пристрелил, как видишь. — Он оставил меня в трущобах со сворой сумасшедших бродяг. Я трижды убегала от придурка с куском трубы, — голос у Цуны размеренный, почти спокойный. Цуна тоже не любит кричать, а потому, когда зла, говорит совсем тихо. Она опускает лопатку на полотенце и опирается спиной о стойку. — Мама меня любила. Реборн пожимает плечами и дергает ворот футболки. Душно. Конечно, мама тебя любила. Все матери любят своих дочерей. Но потом дочери вырастают совсем непохожими на них, и не все матери готовы продолжать их так же любить. А ты знаешь, что у тебя есть братик? Ему почти восемь, и он — точная копия твоей мамаши, в отличие от тебя. Говорят, Емицу собирается продвигать его на место Десятого. Говорят, это Реборн пойдет его тренировать. — Мама меня любила, — как-то надломанно повторяет Цуна, отворачиваясь обратно к сковородке. Следующий исходящий паром блинчик летит Реборну в лицо. Термометр за окном сверкает на солнце. Цуна щелкает кнопку электрического чайника. Реборн снова не может рассказать ей всю правду.***
Цуна — прекрасная убийца, и была бы отвратительной матерью. Облокачивается о холодную стенку, дергает пуговицу на рубашке, прикрывает глаза. Реборн думает, что с таким образом жизни она должна была давно уже спиться. Или начать колоться. Или хотя бы закурить. Но Цуна практически олицетворение радикального здорового образа жизни, изничтожающего всех иных. Кто не с нами, тот против нас, только без последнего шанса. Цуна — прекрасная убийца, а еще — отвратительная сестра и дочь. Реборн никогда не пытался создать иллюзию нормальной семейной жизни, и, наверное, когда ты первый десяток лет живешь в неполной семье со странными взаимоотношениями, а второй — у циничного мудака, стреляющего во все, что движется, без зазрения совести, это плохо сказывается на твоей психике. Реборн, конечно, не психолог, но подвох здесь чувствует и он. Цуна говорит что-то вроде: я не хотела. И: оно само как-то вышло. И: прости. Реборн пожимает плечами — ему, в сущности, все равно, пусть Ватикан взрывает, лишь бы не попалась. Хотя сейчас, наверное, уже может попадаться. Взрослая, как-никак. Девятнадцать недавно стукнуло. Реборн уже за нее не отвечает. Цуна за себя пока тоже не отвечает. Цуна умеет стрелять между бровей, прятать трупы и улыбаться так, чтобы ей все поверили, а еще — готовить на пятерых, но как жить в нормальном социуме, где не нужно поджигать дома, а нужно взаимодействовать с окружающими и корчить из себя адекватную, давным-давно забыла и никак не может вспомнить. Цуна — прекрасная убийца и первая на место лучшего киллера Десятого поколения — беспомощно кусает щеку и поправляет выбившуюся из косички прядь, а затем смотрит Реборну прямо в глаза. Реборн думает, что он все-таки облажался.