Горечь

Гостиничный номер. Самый обычный в «Полесье» - никаких излишеств, только самое важное: кровать, большой платяной шкаф да пара тумбочек. Ну и стол, конечно же. Большой стол, на котором огромной кучей лежат бумаги, книги, всякая канцелярская ерунда… может, стол этот тут стоял всё время. Может, его занесли специально для работы. Может, он вообще предназначался раньше для обедов – для светлых семейных обедов, для дружеских посиделок… да и чёрт бы с ним, с этим столом. Валерий сидит за этим столом, чуть ли не весь погрузившись в ворох бумаг, исписанных вдоль и поперёк расчётами. Вычислениями. Где-то – каракулями, смутно напоминающими рисунки. Он рисует в полусонном, близком к бреду состоянии – в таком, в каком рисовал на полях тетрадок в университетские и школьные годы. Во рту – терпкий, неприятный вкус, такой, какой бывает от долгого-долгого сна. Или от сигарет – когда курится одна за другой, пока уже нечего будет курить. И запах – отвратительный запах, но не такой отвратительный, как вонь, идущая откуда-то из самой глубины. Валерий часто задумывался раньше, разрешено ли образованному человеку вроде него допускать возможность существования души. Может ли эта душа, если она есть, так просто сдохнуть – и гнить внутри, убивая телесный сосуд. Словно яд. Впрочем, эти возвышенные полумысли-полудогадки остались там, непонятно где даже – просто «там», далеко-далеко. А сейчас он сидит в этом сонном бреду и думает, как бы себя оградить от непреодолимого желания спать. И от желания сравнивать. Вовсе не этот чёртов стол был предназначен для семейных трапез и дружеских посиделок, нет. Это Валерий был для этого. Валерий. Давясь собственными мыслями, думая, как нелепо сравнивать себя со столом, Легасов смотрит в окно – в небольшое, завешенное тонким тюлем гостиничное окно, от которого веет временностью и чем-то поддельным, ненастоящим. Будто пародией на жизнь. Мысли путаются, веки тяжелеют – будто он уже спит, но отчаянно пытается притвориться, что это не так. Кому он пытается соврать – не себе ли, чёрт бы его, не себе ли? Он пытается отмести этот вопрос туда же, куда отметает всё остальное, что вызывает в нём позорные, но такие присущие учёным чувства – стыд и страх. Животные, первозданные, самые верные чувства кажутся вдруг ошибочными. Такими же ошибочными, как та редкая мысль, которой он не позволяет даже начаться в его разуме – мысль, которую он запирает, называя её неправильной. Как же он, чёрт возьми, ненавидел это слово – «правильный». Преодолевая себя, путаясь то ли в мыслях, то ли в невидимых нитях смерти, окутавших паутинкой воздух, Валерий всё-таки заставляет себя посмотреть в окно. А из окна этого, пробираясь тёмным силуэтом под тюль, виднеется город. Город, поблёкший, совсем ещё недавно такой живой - как младенец, которого мать-недотёпа бросила где-то на улице. Припять. Да, специфичное имечко – как только мамаши детей ни называют! Маленькая, совсем маленькая и такая беспомощная Припять – и правда, как ребёнок. Ветрами застуженный, снегом укутанный грудничок. А Легасов - доброй души прохожий, который просто не может проскочить мимо. Он останавливается, смотрит, ему любопытно и самую капельку страшно. Вот он, лежит на земле этот ребёнок, болеет всеми возможными болезнями, но вполне здоровый, крепенький, таких должно спасать. Иначе посмотрят другие, расслабятся – и уже не успеешь оглянуться, как начнут помирать остальные такие же дети. Легасов спасает не потому, что надо, не потому, что следом ещё кто-нибудь да умрёт. Он вообще не такой человек - не статистик и графиков ради. Хотя, казалось бы, а ради чего ещё - уж ему-то, химику?.. А он это дитя спасает, потому что ребёнок - личность. Целая, отдельная, заслужившая, коль рождена уж была, спасения. И он делает это – выхаживает-вынашивает, зовёт столько людей, сколько сил хватает позвать, он пытается сделать всё, что можно и что нельзя – лишь бы вышло, лишь бы получилось… и на мгновение он даже видит это бледное, веснушчатое ребяческое лицо – лицо города, который, смеясь едва слышно, пытается то ли попрощаться, то ли сказать спасибо… …когда в дверь стучат уже слишком громко, Валерий просыпается среди вороха бумаг, мусора и ещё какого-то барахла – сам не разберёт. Встаёт, едва слышно вздыхая – оно и понятно, спина затекла. Поправляет очки, которые сползли чуть ли не на подбородок, пока он спал. В глазах на пару секунд темнеет – он быстро-быстро моргает, прогоняя мрак, и когда взгляд проясняется, покорно идёт к двери. - Иду, иду, - бормочет он, а сам примерно прикидывает в голове, сколько на этот раз времени он проспал. Минуту, час, может, полдня – он не знает. Усталость всё ещё настырна, всё ещё пытается сбить его с ног – значит, даже если он спал много, этого оказалось недостаточно. Валерий думает, как это досадно – что это прекрасное веснушчатое лицо ему попросту приснилось. А ещё ему кажется, что это был какой-то очень необычный сон. Учёный чувствует неприятный привкус во рту – не металла, нет, самую обычную горечь, какая бывает, когда проснёшься после долгого сна. Чувствует привкус не во рту даже, нет – где-то в области то ли сердца, то ли в какой-нибудь другой поперечно-полосатой мышце. Или что там ближе к душе? Он ловит себя на мысли, что что-то похожее он уже чувствовал совсем недавно. Может даже сейчас – только не нынешнее сейчас, а то, что было пару минут назад. Впрочем, ловит он себя, но не мысль – а потому она очень быстро ускользает в щель под дверью. Валерий, преодолевая слабое головокружение, доходит наконец на ватных ногах до двери. Ему не хватило сна. Самую малость от того, что он проспал сейчас. Ему впору поспать бы ещё часа два, три, может, месяц или пару лет – тогда он, наверное, сможет отличать реальность от сна, думать связно (хотя когда надо – он думает, выхода нет) и просто чувствовать что-то ещё помимо этой противной затхлости и горечи. Он открывает дверь с кажущимся непосильным трудом – ключ входит в скважину только с третьей попытки – и видит перед собой его. Товарища «я-скину-вас-из-вертолёта» во всей его аппаратовской красе. В полумёртвой затухающей гостинице Борис Щербина выглядит как красивый хрустальный сервиз в старом пыльном серванте. Рубашка выглажена идеально, – и где он только время, место и утюг для этого находит? – галстук – отражение безусловного вкуса, отлично выглядит в ансамбле с брюками, на которых ни пылинки, ни складочки, ни-че-го, кроме шлейфа идеальности. Из неидеального на нём только лицо – будто маска какая, усталое, старое, но живое и даже красивое. Даже седина его идеальная – а лицо нет. Но идеальный – вовсе не значит красивый. А красивый не значит совсем ничего. Щербина в своей привычной манере ухмыляется, так, будто скажет сейчас же какую-нибудь гадость – но потом вдруг добреет в лице, и Валерий нехитрыми размышлениями приходит к выводу, что никаких страшных новостей Борис с собой не принёс. - Долго ты открываешь, Валера, - (уже привычно) добродушно говорит Щербина; нотки недовольства в своём голосе он оставляет только потому, что привык говорить лишь с ними. Вместо того, чтобы ответить, Валерий зачем-то прикидывает, насколько некрасивое у него самого лицо в соответствии с золотым сечением. Поколения художников спорили об идеальных пропорциях человека – а на свет продолжают рождаться такие, как он. Неидеальные. Но, может быть, красивые вне всякого рода сечений. - Что-то не так? – вопросительный тон Бориса на пару секунд вырывает Легасова из размышлений. А затем он снова думает. Щербина, наверняка, всем сечениям и пересечениям соответствует. Как пить дать. - Я смотрю, плохи дела, - не получив ровным счётом никакой реакции ни на свои слова, ни на вообще своё появление на пороге чужой комнаты, говорит Щербина. Стоит ли говорить, как он устал сам – но учёного ему было намного, на очень много каких-нибудь человеческих мер измерения жальче, чем себя. Легасов меж тем просто отходит от него и садится обратно на свой стул, который под ним не скрипит, не прогибается, даже намёка на это нет. Сколько лет ему? Пять уже точно. Может, больше. Крепкий. Советского, мать его, производства. - Всё бы делали, как эти стулья, - усмехается Щербина, и Валерий вопросительно смотрит на него. Горечь во рту растекается по венам, подходя прямо к сердцу. С каких это пор Борис умеет читать мысли? Щербина садится рядом с учёным, на край небрежно заправленной кровати. Валерий поворачивается лицом к нему. - Пойдём выпьем, - мягко предлагает Борис. Валерий не может сдержать смех – как это всё-таки привычно, пить от нечего делать. Борис смотрит на него с опаской – ещё бы. Валерий прекрасно понимает, как выглядит со стороны. Смех Легасова и на смех-то непохож – выглядит нездоровым, даже болезненным и… горьким. Горечь от сердца растекается по венам. В малом и большом кругах кровообращения Легасова бежит терпкая, неприятная горечь, заставляющая болеть стенки каждого сосуда и капилляра. Борис видит, что с учёным что-то не так – и Валерий замечает это в его взгляде. Но продолжает молчать. Ему в голову вдруг приходит вопрос об Ульяне Хомюк. Он даже не силится его озвучить – Щербина отвечает сам. - Хомюк успешно добралась до Москвы, - говорит Борис, и это не может не обрадовать. Валерий слушает, что Щербина рассказывает дальше, и пытается сконцентрироваться: вот она, Ульяна, идущая в шестую радиологическую больницу с твёрдым намерением узнать всё, что ей нужно узнать, вот шахтёры, которые обещают закончить даже быстрее, чем требуется, вот что-то о Брюханове, а вот – веснушчатое лицо рыжеволосого ребятёнки, не разберёшь даже толком, мальчишеское или девичье… - Мне сон снился, - вдруг говорит Легасов. Борис замолкает тут же. Валерий старается даже не моргать – ему всё кажется, что он заснёт, если даже на долю секунды задержится и не откроет глаза. Он смотрит пристально прямо на Щербину – и, сглотнув собравшуюся на языке слюну, продолжает говорить: - Мне снилась Припять. Знаешь, это был не город, а ребёнок. Как бы образ какой-то, что ли… такой маленький рыжий ребёнок с веснушками. И я понять не могу вот – девочка или мальчик. Говоря последнюю фразу, Валерий мысленно решает, что определённо – девочка. А Борис, в который раз за сегодня предугадывая его слова, опережает его: - Припять – это она. Значит девочка. Легасов кивает, снова сглатывает слюну; горчит. Щербина вытаскивает сигареты из кармана брюк и предлагает учёному. Валерий отказывается, и смотрит, как старые, будто сухой бумагой обтянутые пальцы прячут пачку обратно в карман. Легасов думает о том, какие они оба безбожно, неумолимо старые. И вдруг понимает, что таким, как они, очень неправильно чувствовать те самые страх и стыд. - А я и не боюсь, - вдруг говорит Щербина, и у Валерия вместе с болью по венам пробегает дрожь, - и стыдиться мне нечего, товарищ Легасов. Валерий вздыхает, и даже не успевает подумать ни о чём больше – сухая шершавая ладонь ложится ему на щёку. На фоне всего происходящего это кажется правильным. О, как он, Валерий, ненавидел это слово – правильно. Этот ужасный, совсем нетипичный жест кажется именно правильным среди неправильного – единственной истиной в нескончаемом потоке ошибок и лжи. Единственно верным, да хоть постулатом – да-да, именно правильным. Взятым за основу. Валерий сильно стыдится своих мыслей, но намного сильнее в нём отзывается страх. Страх, что сейчас желание спать победит, и он потеряет этот единственный правильный момент. На его стареющей, умирающей, как и весь он, щеке, лежит такая же стареющая и сухая ладонь. В его поблёкшие, потерявшие цвет глаза смотрит пара таких же глаз, оплетённых красной паутинкой капилляров – будто сотканных из нитей мойры, и чёрт их разберёт, эти нити, когда они захотят разорваться. - Мы такие старые, - говорит Щербина, и Валерий наконец позволяет вырваться наружу единственной мысли, которую он никогда до этого не выдопускал. Она даже не успевает начаться, промелькнуть хотя бы отблеском где-то в закромах разума – она просто материализуется. Тёплые, потрескавшиеся, до безобразия сухие губы касаются его щеки – это будто поцелуй смерти, поцелуй такого же, как и он – обездоленного и немого, способствующего, но неспособного. Жалкого. И оттого – близкого. В этом жесте нет и капли той нежности, какая бывает в поцелуях любимых и любящих жён и детей, в этом жесте – одна только грубость, и, чёрт бы его, этот ублюдский привкус металла, который становится только чётче, когда он отстраняется от щеки и целует уже в губы. Это неприятно, должно быть, по крайней мере, именно так – горечь становится только острее, смешивается с металлическим вкусом и по трещинкам на губах проникает в каждую клетку тела. Легасов сжимает кулаки на коленях, отказываясь думать. Он чувствует, как они умирают – оба. Ему кажется это, вопреки всему, приятным. И даже правильным. Или, вернее сказать, просто чуть менее неправильным, чем всё остальное. Щербина обхватывает широкой ладонью его затылок – и прижимает к себе сильнее, по-мужски так, бесцеремонно. Легасов отчаянно боится закрыть глаза – он боится заснуть, боится провалиться в сон сейчас, когда это совсем не к месту. Между тем Борис опускает свободную ладонь на его пальцы – и Валерий позволяет себе выдохнуть, сорвавшись на безмолвный крик. Это то, чего он хотел, и чего случиться никак не должно было. И от этого противоречия голова наливается свинцом. Или цинком. Борис целует его напористей с каждой секундой, и это выглядит как-то нелепо – но Легасов плевать на это хотел. Плевать на то, что они оба старые умирающие идиоты, зачем-то ввязавшиеся в этот (а нужный ли кому-то по правде?) героизм, плевать на то, что они оба – просто прибившиеся друг к другу волны, которым вот-вот предстоит разбиться о скалистый берег. Валерий сжимает руку Бориса так сильно, как только может, а второй рукой цепляется за его рубашку. Всё это время Легасов держит глаза открытыми, и они начинают слезиться. Перед глазами мелькает это ребяческое лицо – такое же весёлое и такое же смиренное, каким было, так легко принимающее всё, что происходит сейчас с Валерием. Валерий вдруг переполняется благодарностью Припяти за то, что она готова принять его таким, каким любой другой город выбросил бы его. Когда Щербина отстраняется и лбом прижимается ко лбу Легасова, тот чувствует, как сильно жечь начинает в глазах. Валерий смотрит всё ещё прямо на Щербину, будто боясь не смотреть, и вдруг слышит какой-то фантомный стук, доносящийся издалека. Борис мягко ему улыбается. Валерий позволяет себе моргнуть. Когда в дверь стучат уже слишком громко, Валерий наконец просыпается.