Скользкая тема

С самого начала Кэссиди ждал какой-то подвох. С самого, блин, начала! Правда, он решил, что сборище нео-готов — само по себе большущая жопа, к которой не стоит искать особенных эпитетов. Но потом ему на уши стали заливать какие-то байки про всеобщее счастье и мир во всем мире. Он даже немного поплыл, не понимая, когда готов умудрились скрестить с хиппи, и почему об этом никто не знает. И как теперь называется это течение? Гиппи? Или просто «очередное сборище малолетних идиотов»? Ах да, их звали «Дети ночи». Если бы Кэссиди спросили, он бы сказал, что тупее названия он еще не слышал. Его никто не спрашивал, но он любезно сообщил, как им стоило бы назваться. Бараны. Тупорылые бараны. Наверное, этим он и зацепил. Этим же можно зацепить? Да, у него не было гипнотического дара (или он не умел им пользоваться — черт его теперь разберет), он не мог соблазнять красоток одним взглядом, но он и без того не жаловался на отсутствие к своей скромной персоне внимания. Ну, если не считать Тюльпан. Но там вообще печаль-беда — вечная любовь к другому и прочие неприятности. Так что Тюльпан не считается. Но если не считать ее, то вполне возможно, что Эккариус и вправду попал под обаяние прямоты и запашка перегара из зубастой пасти Кэссиди. Так или иначе, отпускать Кэсса он не собирался. В это время розовые пони на радужных полях плодились и размножались в свое удовольствие вместе с байками о том, что «Дети ночи» пустили свои корни во все страны мира, вербуют в свой Рай для вампиров агентов и медленно, но верно делают жизнь среди людей и псевдо-святош в рясах безопаснее для себя и собратьев. И Кэссиди повелся. А кто бы нет? Эти милые детишки с накладными клыками совсем не походили на его родного сынка, ушедшего в разнос, как только получил желаемые бессмертие и силу. Они, блин, не злились на своего непутевого родителя, не прожили длинную и полную несчастий жизнь, не заработали рак и прочие болячки. У них все было заебись. Им не с чего было становиться злобными упырями с нестерпимой жаждой крови. Или они просто были идиотами. Определенно. Как и сам Кэссиди. Но если оправданием им служила юность, то Кэссиди доказал себе снова, что он просто дурак. Круглый. Сто девятнадцать лет — а все туда же. — Знаешь, я видел единорога? — Конечно видел. Я помню, ты рассказывал. Чужая сила окрыляла. В буквальном прям смысле! Они, блин, летали над сраным городом! И нет, это было по-настоящему, а не под воздействием наркоты. Уж реальность от прихода Кэссиди отличать научился. А жаль. Может быть, если бы тупая вампирская магия, превращения в животных, полеты и гипноз оказались просто фокусом, всё остальное было бы правдой. Коммуны наивных идиотов, раскиданные по свету, вполне могли счастливо жить за счет цирковой жизни, зарабатывать баблишко и тратить его на марихуану. Но Кэссиди просыпался от ласкового поцелуя в шею, а его благоразумие засыпало, убаюканное сладкими речами. Он запускал пальцы в длинные черные пряди, привлекал Эккариуса к своему рту. И целовал, целовал глубоко и самозабвенно, пока тот закрывал крышку гроба его спасения. — Так идеально не бывает… — выдыхал Кэссиди пока Экариус целовал контуры сороки на груди. Тот не спорил. Эккариус изучал множество языков и языком — тело Кэссиди. Он владел им в совершенстве, даже не в контексте трепа и словоблудия. Он был нежен, как ни одна французская проститука. Он был великолепен, как самая крутая Мери Сью. Даже круче. Было ли это подозрительно? Кэссиди ответит — пиздецки. Они никогда не играли в пафосные игры с кровью. Не кусали друг друга по-настоящему, не причиняли боли. Кэссиди устал от боли и крови. А Эккариус, как думал Кэссиди, был слишком благороден для подобной позерской ерунды. Они скользили кончиками пальцев по коже друг друга. Ловили запахи, запоминали вкус. Эккариус пах лавандой и чем-то терпким. Кэссиди подозревал, что от него самого несет только виски и потом. И Кэссиди, вот честно, знать не желал, что Эккариус в этом находит. Может быть, ему нравились мужчины побрутальнее. Но Кэссиди не особо тянул на альфача, даже когда безудержно шутил. А когда печалился, вспоминая всю ту ерунду, что когда-то натворил и пережил, — и подавно. В глазах его отражалось столько тоски, что хватило бы на всех «детей ночи», чтобы утопить их в депрессии и обреченности. Эккариус просто брал его за руку и целовал ладонь. И сразу становилось легче, словно все правда так, как должно быть. Хотелось верить, что он прав. Что обращение может не нести в себе что-то плохое, не становиться бесконечным проклятием. Если бы все люди были бы такими же, как Эккариус — красивыми, благородными, понимающими, желающими сделать мир лучше — Земля и впрямь стала бы замечательным местечком для коротания своего бессрочного заключения на ней. Кэссиди чувствовал неладное всем своим наркоманским чутьем. Словно в героин добавили что-то не то. Вроде даже не испортили — наоборот. Но так разве бывает? И если Эккариус был наркотиком, то самым опасным из всех. Куда там вашим сопливым романтическим балладам о светящихся на свету слащавых мальчиках? Тут подогнали ядреную смесь, уносящую на раз даже бывалого торчка. — Так не бывает, — повторялся Кэссиди, не понимая, вслух говорит или только думает. Эккариус убирал с лица мешающие пряди своих дивных волос и улыбался, раскачиваясь на его бедрах. — Ты просто слишком привык быть несчастным, мой дорогой, — отвечал он. — Позволь себе поверить. Я рядом. И всегда буду на твоей стороне. Кэссиди верил. И воспринимал ту степень близости, которую они себе позволяли, как нечто естественное и необратимое. — Ты просто застрял в своем романтизме, — почему-то пристыженно бормотал Кэссиди. — На дворе эра постмодернизма. Рассказать тебе? Я могу. Я в этом шарю. Надо ж как-то соответствовать времени. — С удовольствием тебя послушаю, — говорил Эккариус. И действительно готов был слушать, совершенно не смущаясь нелепости обсуждения культурных явлений в постели. Точнее, в гробу, но какое это имеет значение? По сути, там им и место. Кэссиди поджимал губы, дергал головой и говорил: — Да ладно. Забей. Потому что все это становилось не важно. Кому какое дело до сбежавшего Бога, когда на тебя смотрят внимательно и влюбленно, словно ты не просто столетний торчок, покрытый бессмысленными татуировками, а настоящее чудо. Словно ты, блин, распрекраснейший ангел, способный принести благословение или другую божественную плюшку. Кэсс видел ангелов, и уж какими-какими, а «идеальными» они не были. По-хорошему, они даже не были крутыми. Как Чак Норис там или Том Круз. Они были как два странноватых парня, которые долго летели с неба и сильно ушиблись башкой. Самое то, чтобы сравнивать с Кэссиди. Но его любили и таким: нелепым, небритым, упитым вхлам. И от этого почему-то одновременно становилось хорошо и больно. Такое странное двойственное чувство, когда, вроде как, летишь — свободный и быстрый, как Бэтмен. Только понимаешь, что где-то тут явно наебали, потому что Бэтмен сможет полететь, только если какой-нибудь супер-злодей со всей дури пнет его под зад. И Кэссиди летел. Вниз. Как те самые ангелы — прах их пухом — самоубийца, выкинувший свой парашют. И даже надувная подушечка для сна не могла бы помочь. О нее ведь он и разбился. Подвох нашелся. Следы крови на подушке, небрежно отправленной в мусорный бак и «Абонент недоступен» в ответ на звонки говорили сами за себя. — Они давно мертвы, Кэссиди! — искренне уверял Эккариус. — Я просто завершал очевидное, шел им на уступки. Они ведь сами хотят играть со смертью. Надо оценивать свои силы, прежде чем начинаешь раунд. Им скучно, Кэссиди. Уже скучно, а ведь еще и полувека не прошло. Им скучно, хотя они еще люди. Кэссиди понимал, что он прав. Но согласиться не мог. Разве можно убивать кого-то за глупость и неумение правильно себя реализовать? Они этого не заслуживали. Кэссиди криво улыбался. Глаза его становились грустными, как у старой побитой собаки. Он говорил. Наверное, вслух: — Большая сила порождает большую ответственность. Да? Эккариус не понимал отсылок. — Просто попробуй. Тебе же самому это нравится! Убивать, чувствовать вкус крови, как она заполняет тебя, даруя силу. Раздели со мной вечность. Ты же искал меня все это время. — Они — люди, а не наркота! Они же верили тебе, мудила! Кэссиди ужасался. И не находил внятного ответа, как же так. Он ведь тоже поверил, почти поверил, что еще есть островки мира и понимания, где все друг друга любят и думают о всеобщем благе, а не только о себе. А значит, и он, наверное, может быть счастлив. — Я же принял тебя таким, какой ты есть. И ты прими меня с моими недостатками, — применял свое последнее средство Эккариус. Что мог Кэссиди противопоставить любви? Только жизнь. Кэссиди цеплялся за малейшую возможность спасти и спастись. Так ведь делают ангелы? Дают шанс все осознать. Пробуют объяснить, что существует множество развлечений, не подразумевающих членовредительство. Просят загнать зверя, который жаждет крови, глубоко в чертоги разума, поместив в надежную клетку эмпатии и обязательств, предложив альтернативы. Если бы «Дети ночи» узнали, что все это время их обманывали, ими кормились, за их счет развлекались, как бы они поступили? Разорвали бы своего свергнутого лидера на части, уподобляясь чудовищу? А потом искали бы нового, потому что без указаний не способны даже убрать его прах со стола — не то что жить дальше? Выходило, что Эккариус был прав? Они — неудачники. А главный неудачник — сам Кэссиди, хоть и вампир со стажем. И он, к сожалению, тоже прав — в том, что нельзя никого обращать. И в том, что у каждого человека внутри не божественный дар, а одно дерьмо. Вот тебе и постмодернистские сказочки. Эккариусу бы посмеяться, спросить: «Так кто там из нас застрял в романтизме? Кто стремится все обстебать и залить алкоголем, как главный герой классического нуара, а внутри себя — милая девочка с воздушными шариками, мечтающая всех осчастливить?». Ну или хотя бы не творить еще большее зло. Разве он многого хочет? Разве он единственный в мире вампир, способный не жрать всех подряд направо и налево из-за нестерпимого голода и не возомнивший себя Наполеоном среди бесполезных тварей? — Ты поклялся быть на моей стороне, — напомнил Кэссиди. — Так, мать твою, будь!