Подкатина

      Циклопическая развалина, не могущая выйти из-под человеческих рук, гордо именовалась Стеной, но что обитало по ту сторону, где не раскинулись семь ном, некогда именуемых королевствами и погружённых в вечные кровавые распри, не знал никто: там дышал тишиной озимый лес с тронутой льдом хвоей, скрипел тяжёлыми бурыми стволами, внутри иссечёнными смоляными ходами, звенел ломким снегом под ногами; городские легенды гласили, что обитали за Стеной страшные чудовища, ужасные людоеды, огромные великаны, касающиеся облаков головами, зловещие мертвецы о голубых глазах и коже, льдом обижающей, но Бран не верил сказкам. Не верил, пока не оказывался не столь далеко от остатков Стены, якобы некогда возвышавшейся на многие километры ввысь и белой громадой нависавшей над простыми смертными. Чудилось ему не раз, что из-за неё смотрели внимательно, прорезая льдом взора живых, мельтешивших на следах минувших времён.       Земли за Стеной изучались неторопливо и неохотно: почва там промёрзла и не могла давать урожаи, люди там, как считалось, не жили никогда, а дикое зверьё беспокоило разве что самые глухие северные деревушки, коих с каждым годом оставалось всё меньше и меньше: города притягивали людей, но более всех — Винтерфелл, от чьих вековечных камней осталось мало, разве что поместье Старков на окраине. Да и, ко всему прочему, экспедиции финансировали крайне мало, а Брана всякий раз удивляло, почему его семья, известные меценаты, не торопились помочь. Его и манил, и пугал тот дальний простор, покрывающий точным силуэтом без внятного содержания карту — даже земли на Западе, некогда скрытые от глаз людей Вестероса и Эссоса, изучены куда лучше; даже Край Теней, коим кончался Эссос, изучен вдоль и поперёк.       А там — зимнее безмолвие.       Безмолвие, нарушенное любопытными детьми. Их было четверо.       — Ты что, трусишь? — усмехается Джоффри, подталкивая Брана. — Боишься мамочкиных сказочек про древние руины неизвестно чего, скрывавшие когда-то великое зло? — он округляет глаза весьма артистично, но Брана кольнула обида, пусть он и чувствовал навязчивую издёвку. Ничего он не трусил! И непременно докажет этому заносчивому сыну Роберта, друга его папы, что он смелее всех!       — Я пойду первым, — решает Бран, храбрясь отчаянно. Страх клокочет в горле, но он идёт, ведя за собой компанию. Баратеоны редко наведывались в Винтерфелл, но всякий раз папа привечал старого друга сердечно, чуть холоднее обращаясь с его супругой, Серсеей, чрезмерно опекавшей своих детей, как говорила мама. Было ли что-то плохое в гиперопеке, Бран не знал, но, пытаясь примерить на себя двадцатичетырёхчасовой контроль-наблюдение от своей собственной мамы, всякий раз вздрагивал; немудрено, что их дети всякий раз норовили вырваться на волю. Возможно, вместе с ними могла бы пойти Арья, но она терпеть не могла Джоффри после того раза, как тот ударил её хаски Нимерию; Санса вежливо избегала общения с мальчиком по непонятным причинам; Робб и Джон были уже слишком взрослыми для ребяческих причуд, а Рикон — слишком маленьким для того же самого. Он хотел, Бран знал, ведь тот сам признался и всякий раз смотрел грустными глазами, когда четвёрка сбегала из-под надзора, ведомая скорее Джоффри, нежели чем-то иным.       Руины Стены встречают их тишиной — лишь снег скрипит под ногами, но камни, покрытые эонами времени, остаются сурово-молчаливыми, немыми свидетелями заверяя детский поход. В затылок Барну прилетает снежок, и он резко оборачивается, возмущённо вскрикивая, однако его встречает лишь смех Томмена — точно старший брат надоумил, тут и думать излишне не надо. Бледное утреннее солнце бросает на них свои лучи, облизывающие лишь наружность, но стоит лишь войти под своды, как становится темно, и не видно пыльной пляски в блеклых остриях солнца.       — И куда нам теперь? — робко спрашивает Мирцелла, стряхивая снег ладонью, закрытой тёплой варежкой, с, кажется, деревянной подпорки. — Может, уйдём отсюда? — голос её звучит жалобно и просяще. Бран готов согласиться с ней, но не хочет показаться трусом; Джоффри лишь вскидывает бровь, а Томмен бессловесно поддерживает затею старшего брата двигаться дальше.       — А вот… туда! — решает Джоффри, тыкая спонтанно и совершенно случайно пальцем в глубину развалины, где клубится дымка тьмы.       Глаза долго привыкают к темноте, и Бран невольно вспоминает рассказы Теона о том, что пираты носили повязку на одном глазу как раз для того, чтобы мгновенно привыкать к темноте, если вдруг в пылу битвы доведётся свалиться в трюм к крысам; Теон вообще любил поговорить о пиратах и порой хвастался, что, мол, предки их с Ярой были самыми настоящими пиратами Железных Островов и бороздили солёные моря до отчаяния смело, не считаясь ни с кем, кроме самих себя, а Яра… Яра дополняла жизнеописания такими подробностями, что даже Кейтилин не выдерживала и шикала на дочь друга семьи, не желая, чтобы маленький для подобных россказней. А уровень детализации всегда был на высоте. Пусть даже Бран не понимал половины сказанного, он хихикал, потому что усмехались ничуть не сдержанно Робб и Джон.       Никто, конечно, фонарика с собой не взял, так что приходится натыкаться друг на друга во мраке, пока тот не рассеивается. Видно плохо, но звук, с которым Томмен врезается во что-то, за чем есть ниша, рассказывает воспалённому любопытству даже больше, чем любое зрение. Фантазия уже дорисовывает магически проклятые сокровища, злачные крипты, из которых вьются миазмы призраков, и оккультные храмы.       Реальность оказывается прозаичнее: над белым потолком из некого камня, отчего-то напоминающего шероховатый бетон, висит лампа. Самая обычная лампа — сбоку похожая на острую летающую тарелку, со старой лампочкой, бросавшей на яркий свет, а скорее тёмно-жёлтый — и при таком своеобразном освещении даже волосы Брана отдают золотом, как баратеоновы. Дверь оказывается стальной, покрытой слоем ржавчины, оставляющей на варежках оранжевые следы; по правую руку от гремящей двери — единственный на всю подозрительную комнату выключатель.       Дверь гремит второй раз, когда Джоффри задвигает её обратно и цепляет проржавевший, как ветхий пергамент старой книги, готовой рассыпаться в пыль от одного касания, замок, давно не ощущавший человеческих прикосновений. Однако же он оказывается неожиданно прочным.       — Зачем ты это делаешь? — шепчет Мирцелла, и голос её испуганный отдаётся эхом от высоких стен.       — Чего ты боишься? Здесь нет никого, кроме нас! Трусиха!       Мирцелла, пристыженная обвинительным тоном старшего брата, замолкает, опустив взгляд. Она жмурится, жмурится до боли, когда Джоффри, громко считает щёлканья переключателем. Каждый щелчок, бьющий по ушам, погружает комнату во тьму. Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь. Восемь. Девять. Десять. Одиннадцать. Двенадцать. Тринадцать… Тринадцать звучит последним. Когда Мирцелла открывает глаза, Джоффри уже не стоит около выключателя.       Оставшиеся дети растерянно переглядываются между собой, и все молчат, не понимая.       — Джоф? — Томмен опасливо подаёт голос. — Выходи!       — Выходи, это не смешно! — Мирцелла срывается на панический крик.       Он точно не мог спрятаться: в этой комнатёнке негде. Дверь не гремела.       — Может, надо нажать ещё раз, и тогда он появится?       Остановить Томмена ни Бран, ни Мирцелла не успевают, да и возразить им нечего, если чуть подумать и отбросить первый страх, не обоснованный ничем. Логично, что виноват выключатель света; логично, что осталось только щёлкнуть им; логично, что если бы Джоффри оказался вдруг снаружи каким-то магическим образом, то непременно начал бы стучать снаружи, быстро их отыскав вновь. Дверь-то здесь одна такая, ржаво-металлическая и громыхающая громче любого подземного поезда, стремительно прорывающего толщу земли.       Щелчок. Свет гаснет. Щелчок. Свет пылает вновь, но становится тусклее: теперь волосы Брана кажутся не оранжево-охристыми, а ржавыми, как запертая изнутри дверь. Он поворачивает голову: Мирцеллы рядом с ним нет; он коротко переглядывается с Томменом и едва успевает крикнуть, чтобы тот не смел трогать выключатель вновь, но палец мальчика щёлкает.       Щелчок. Свет погас. Бран слышит за собой морозное дыхание, парализующее страхом и сковывающее льдом; он не может толком закричать: горло как пересохло, а голосовые связки замерли навек.       Щелчок. Свет скрипит под потолком, шатаясь неровным лучом, едва прорывающим густую, словно живую, темноту. Бран поднимает голову: огонёк лампочки такой тусклый, что он едва видит зловещую дверь. Он боится шелохнуться, хотя не периферии сознания мелькает здравая мысль: надо бежать из этой комнаты, надо бежать как можно дальше от Стены, надо больше никогда сюда не возвращаться, но хрипы за спиной, но неровное мерцание лучика света, но бешеный шорох лампочки, трясущейся от несуществующих порывов, держат его на месте.       Бран не оборачивается, когда бежит к двери. Не оборачивается, когда негнущимися пальцами пытается снять замок. Не оборачивается, когда понимает, что Джоффри случайно защёлкнул замок, и теперь ему отсюда не выбраться никогда, если только кто-то чудом не угадает, куда ушли четверо детей. Не оборачивается, когда хочется посмотреть, потому что знает, что в темноте не видно.       Бран не оборачивается и только кричит, когда ощущает ладонь на спине и не ощущает больше ничего ниже касания.       Мрак съел его. Очнётся он лишь спустя два месяца в больнице, едва отойдя от комы.