***
05.11 Какой-то высокомерный ублюдок (кажется его притащила Урарака), в идеально сидящей белой футболке и клетчатых брюках, собирает вокруг себя слишком много внимания. Бакуго похуй, он влил в себя полбутылки джина и отыграл два концерта подряд. Его мелко потряхивает, майка противно облепила тело. — Что у тебя с ебалом? Парень усмехается и смотрит с пренебрежением: — Что с твоими манерами? Или это слово слишком сложное для тебя? Это нормально: согласно статистике, какой-то процент пьяных драк в клубах перерастает в еблю в облеванном туалете. И Бакуго было откровенно плевать на ожог на лице этого придурка, и на то, что они даже не удосужились зайти в кабинку. Он чувствует знакомый металлический вкус крови — этот мудак прокусил ему губу. — Ты совсем ахуел?! — злое шипение. — От тебя пасёт перегаром, и я предпочитаю брюнеток, — незнакомец небрежно пожимает плечом, поправляет растрёпанные волосы и, не сказав ни слова, уходит. 03.12 Все понемногу рассасывались из душной подсобки, которая служила здесь гримёркой. Шото зашёл как всегда бесшумно, принёс уличный холодок и кофейный запах. Одет как всегда аккуратно, с иголочки: свитер под горло, серое лёгкое пальто. — Че ты здесь забыл? — Все привыкли к тому, что Кацуки неисправимый грубиян. Он никогда не церемонился со своими пассиями, и для всех было очевидно, что с Тодороки он дерзил понарошку, лишь бы не выбиваться из амплуа. — Хорошо отыграли, — Слегка приподнимает уголки губ. — Был у отца? — Бакуго хмурит светлые брови. — Да. Ударник резким движением поднимается и хватает его за руку, и тёмно-красные следы под чужим рукавом подтверждают подозрения. Челюсти от злобы стискиваются, левая рука непроизвольно сжимает мёртвой хваткой ворот пальто до боли в суставах; но правая мягко сплетает напряженную ладонь с холодными чужими пальцами. — Какого хуя?! — Я забрал вещи, — Тодороки устало роняет голову, соприкасаясь лбами, и слабо улыбается. — И забрал у хозяйки ключи. Кацуки не может сдержать счастливой улыбки. Даже завсегдашняя на его лице морщинка между бровей, кажется, разглаживается. 08. 01 — Что это? — Шото с любопытством разглядывает доисторическую неясность, которую Кацуки приволок домой в четыре часа утра. — Подарок, — он смущённо отводит глаза и скрещивает руки. — Приёмник. Между прочим, винтаж, мудила. Ты же сказал, что всё сдал. Тодороки улыбнулся, у него, как всегда бывало в такие моменты, потеплели глаза. — Ага. Мне предложили практику в Канаде. — А ты? — Смотрит слегка исподлобья. — Не проебёшь же такой шанс? Шото только пожимает плечами. А утром встаёт неприлично рано, выходит на балкон в одной растянутой футболке и звонит в университет, отказываясь; смотрит через стекло на светлую макушку, бледные плечи и умиротворённое лицо, он понимает — жалеть не о чём. 10.03 Бакуго трясёт. Он до боли сжимает вихры волос, тушит о кожу руки бычок, шипит, матерится, и осознаёт — он допустил неисправимую ошибку. Быть грубым во всяком отношении и в любых отношениях — так было всегда. Синяки и ссадины, оставленные по неосторожности — он никогда не раскаивался в этом, а глуповатые подружки, подцепленные, как правило, после концертов, не особо возражали. «Не разговаривай со мной таким тоном». «Либо мы спокойно об этом говорим, либо не говорим вообще». «Позволяй себе злость, но не срывай её на других». Он был готов меняться для этого человека, потому что Шото заслуживал гораздо лучшего отношения. Снова и снова перед глазами всплывал тот шок, сменяемый на секунду детской обидой и непониманием, но вот осталась только ярость и холод в глазах, как когда они были едва знакомы. Это отрезвляет, будто хлёсткая пощёчина, и глядя на кровящую разбитую губу, Кацуки думает — лучше бы и правда дал пощёчину. Но Тодороки не кричит, не бьёт в ответ, только спокойно и тихо накидывает пальто, обувается, и нет, не хлопает — аккуратно закрывает дверь. Бакуго срывается, разбивает костяшки об стену. Бутылки, стоящие на полу, разлетаются на осколки. «Я заберу тебя». «Ты в безопасности со мной». «Тебе нечего бояться». Солгал. Он солгал. Шото вернулся ближе к вечеру следующего дня, когда Бакуго убрал следы того хаоса, который здесь творился, и собрал свои вещи. Он знал — ему не позволено остаться. Извинения остаются непроизнесёнными. Этого недостаточно — понимают оба. Хочется упасть перед ним на колени и говорить, говорить, но он не смеет, только смотрит испытующе и болезненно. — Уходи, — приговор произнесён. «Я люблю тебя» — повисает меж ними несказанным.***
Из воспоминаний его вырывает голос Мидории. Он заходит на балкон, смотрит обеспокоенно, кладёт руки на его плечи. — Что-то случилось? Бакуго только передёргивается, уходя от заботливого касания. — Забей. Изуку не хочет замечать, делает вид, будто так и должно быть, — слепая влюблённость всё стерпит. Поэтому он из раза в раз ластится, ищет прикосновений, в то время как Кацуки просыпается и находит себя не там, а с собой не того. Его воротит от всего этого.***
Шото не зол, не пытается воззвать к разуму. Он с самого начала знал — не выдержит и придёт. Найдя на дне комода пропуск, выписанный Джиро и разрисованный всей остальной группой так, что живого места на нем не осталось. Он будто бессознательно идёт, выведав время и клуб. Идиот. Хотелось думать, что имеет место быть хотя бы одна адекватная причина, но это слишком бесстыдный самообман.