my satellite

Ночью к Хуну приходит брусничноволосый юноша, легонько толкая скрипучую дверь в его комнату и тотчас убегая с озорным смехом, едва парень открывает глаза. Он стоит босиком на траве, раскинув руки в стороны и замерев на месте, словно его выключили на середине танца вместе с музыкой. Хун понимает, что не успеет добраться до него, дотронуться: кожа мальчика прозрачна, а небо почти готово расцвести зарёй. Хун пускается бежать за ним, кричит что-то вслед — но его голоса не слышно. И его самого не существует, потому что через простёртые над Ючаном ладони беспрепятственно сквозит утренний свет. Ючан медленно оборачивается к нему, и Хун с глубоким выдохом открывает глаза. Солнце уже высоко. Царапает лучами облупленную штукатурку потолка, бьёт в небольшое зеркало на комоде, заставленном вещами, и отскакивает оттуда зайцем прямиком на кушетку, где Джунхи постелил Хуну накануне вечером. Кстати, Джунхи. Он не растаял и никуда не делся — сидит за своим столом в той же самой позе, что и вчера, подперев рукой подбородок. Что-то пишет, склоня голову. Чёрные волосы падают на глаза — он вынужден периодически смахивать их в сторону. Заметил, что Хун проснулся, но не сказал ни слова. Кивнул в сторону тумбочки рядом, на которой разложен нехитрый завтрак. Из грязных сот динамиков радио на стене едва слышны обрывки музыки, сводка новостей. Хун вернулся в этот мир спустя полтора месяца, но ждёт ли его здесь хоть кто-нибудь? Здесь проще дышать. И одновременно сложнее. Чёткая ясность расчерченных линий в дневнике Джунхи, куда он быстрым-быстрым почерком кидает мелкие строки — она пугает. Пугает всё, что произошло вчера. Не свалишь на вязкий дым травы, который стелет мягким, оборачивая события в обёртку страшной сказки. Но скрип механической ручки Джунхи о бумагу очень отрезвляет. А его профиль отчего-то внушает уют. У него прямые спокойные плечи и красивый наклон головы как у человека, который много лет провёл у балетного станка — не врача-отшельника, живущего в глуши. Почему Ючан отказался уехать с ним? Джунхи ни разу не обмолвился о своих отношениях с ним, но мальчик наверняка был его светом, из-за которого он и оставался здесь всё это время. Хун в состоянии понять его чувства, и ему становится не по себе. Шорох ручки о бумагу прекратился. Джунхи закончил писать и отодвинул тетрадь в сторону. — Почему не ешь? Хун чуть дотронулся до присохшей повязки на подбородке. — Не до еды сейчас.. Что пишешь? — Как считаешь? — Джунхи легко потягивается, выгибаясь в струну и поводя плечами. — Чистосердечное? — Невольно спрашивает Хун, а врач задумчиво улыбается в ответ. — Если кто-то найдёт, то будет чистосердечным. А пока это просто дневник. Так уж повелось, что в своей жизни только эти тетради я могу назвать своими друзьями. Больше собеседников у меня нет. — А я? — У меня такое чувство, будто я общаюсь со своим отражением. Как малахольный, разговариваю с самим собой. Как ни странно, но мы с тобой почему-то похожи, и это наталкивает на определённые мысли. — Если тебе неприятно моё присутствие… — Сиди, где сидишь. — Сухо парирует Джунхи. — Я тебя никуда не гоню. Он его никуда не гонит. Однако Хун уходит — скрывается за дверью, где остался Ючан. Подбирает оставленную сумку с вещами и бездумно рассматривает каждый предмет, из которых складываются обычные будни каждого мальчишки — свёрток проводов, камни с морского берега, какое-то нехитрое приспособление для подводной ловли. Блокнот. Хун откладывает в сторону все вещи и разворачивает кожаную потёртую обложку: крупный детский почерк, рисунки, незначительные записи. А вместо последней какая-то дата припиской в углу. Хун напрягает зрение и оборачивается на календарь за спиной. Через неделю. Что-то должно случиться через неделю, и намёк на это оставил сам Ючан. Если напрячь память, то в последнее время он без конца повторял, что не хочет расставаться с Хуном. Иногда плакал, после приходов раскачиваясь на кровати как безумный. Лихорадочные поцелуи влажными горячими медузами скользили по телу Хуна, а он надолго замирал, закрывая глаза и смеясь — щекотно. Ючан бессвязно бормотал что-то про луну, которая должна их разлучить — а больше ничего из мальчишки было не выжать, когда он приходил в себя. — Джунхи, ты в курсе, когда меня хотели принести в жертву? Пальцы Джунхи как раз меняют повязку и неосторожно вздрагивают при его словах, причиняя боль. — В последних числах месяца, насколько я помню, — помолчав, отвечает врач. — Значит, это оно. — Не дёргайся… Что за «оно»? — Ючан написал эту дату в своём блокноте. Что ты знаешь об этом обряде жертвоприношения? — Ничего определённого. — Джунхи молча возится с перевязками, привычным жестом разрезая бинт и прикладывая к подбородку Хуна, смазанному лекарством. Он то ли не хочет говорить, то ли действительно ничего не знает. Хмурит лоб, как будто что-то припоминая. — Был у меня тут как-то один старик, полусумасшедший. Утверждал, что скоро ночное солнце — так он называл луну, спустится на землю, умерщвляя всё живое и воскрешая мертвецов.. — То же самое мне рассказывал и Ючан! — Хун взволнованно поднял голову. —..И если найдётся в этих местах хоть один человек, способный противостоять её силе, то тысячи койотов сбегутся с округи, чтобы разорвать его тело на куски, а дымящейся кровью обагрить жертвенный камень на заброшенном причале, где индейцы исполняли свои обряды. Зачем тебе это всё? Хун порывисто вскакивает, исчезая в дверях. Джунхи хорошо видно, как он останавливается над Ючаном, неподвижно лежащим на столе. — Что ты выдумал на этот раз? Парень быстро приподнимает восковую руку за пальцы, набухающие тёмной жидкостью под пластом коротких ногтей. — Прикоснись. Чувствуешь, насколько они пластичны? Подушечки мягкие на ощупь, и пальцы совсем не потеряли в гибкости. Он уснул. Просто уснул крепким сном, и у нас всё ещё есть возможность вернуть его. Мы должны сделать это… — Да уж не хочешь ли ты?.. — вспыхивает Джунхи, наконец понимая, что тот имеет в виду. — Думаешь, я тебе позволю сделать это? В потемневших глазах Хуна читается решительность. — Попробуй остановить меня. Он делает движение в сторону тела на столе, и Джунхи в ту же секунду хватает его за плечи. Он безмолвно трясёт парня как куклу, перебегает пальцами на шею, оттуда — на волосы, и на секунду прижимается к нему лицом. Медленно отпускает, отстраняясь. В тесном помещении становится так тихо, что слышен торопливый глухой стук чьего-то сердца да надсадный стрекот цикад за толстым стеклом. — Показалось. — Говорит он с виноватой улыбкой. — Как же вы с ним похожи. Интересно, если я сейчас закрою глаза и вдохну твой запах, то смогу так же почувствовать его присутствие? Как ты? Джунхи прикрывает веки, делая глубокий вдох. Его тут же обволакивает тепло знакомых рук, обнимающих за плечи живым оберегом. Он обнимает в ответ — сначала бережно, потом постепенно сжимая в кольце рук трепещущее тело, но когда он наконец распахивает глаза, то видит, что остался в комнате совершенно один. На мгновение мозг уколола надежда подсознания. Однако он больше не хочет слушать голос своего дара, обернувшегося проклятием. — Зря ты его отпустил. Хун сидит у входа, привалившись плечом к косяку. Он даже не оборачивается на шаги. — Что мне сделать с тем, что я не могу уловить его? Я притрагиваюсь к нему, а в голове пустота, словно бы он стёр мне всю память о себе. — Джунхи запускает руки в волосы, напряжённо расхаживает по комнате, блестя глазами, затем внезапно останавливается, поднимая голову. — Родители отказались от меня, когда мне было двенадцать, — неожиданно говорит он. Хун вздрагивает. — Вообще-то я из довольно богатой семьи. Ещё ребёнком мне не раз приходили в голову странные провидческие мысли; я привык называть их снами наяву. Сначала они касались вполне невинных вещей, как-то: в каком сегодня платье к нам придёт горничная? От кого на следующей неделе нам придёт письмо? Мои родители были без ума от подобной чуши. Называли меня ангелом-благовестником. Однажды я ткнул пальцем в живот своей беременной тёти и сказал, что ей стоит избавиться от «него», чтобы не случилось беды. Меня крепко отругали и заперли в тот вечер в своей комнате, а я сидел в углу на коленях и думал — что же пошло не так, ведь я сказал правду? Родители всегда смеялись и поощряли меня за это. А через пару месяцев моя тётя умерла при родах вместе с ребёнком. Мои родители больше не смеялись. Они запретили мне говорить вслух о тех вещах, что я вижу. Как назло, они появлялись с навязчивой частотой и не давали мне покоя даже во сне. Я часто плакал и стал раздражительным. Походы к психиатру не помогали. К тому времени я без чьего-либо оповещения уже знал, что скоро покину этот дом. Родители отдали меня в частную школу с медицинским уклоном. Наверное, будет преувеличением говорить, что они от меня отказались, однако за те пять лет, что я провёл в стенах школы, они ни разу не навестили меня. По-видимому, боялись. Он говорит сухо и отрывисто, временами растягивая нить мысли в воздухе и бросая, не закончив её. Говорит так, словно диктует фразы из недописанного дневника. Закуривает прямо в комнате — незаконченная пачка хрустит у него под ногой, но Джунхи даже не замечает этого. Ломает подрагивающие пальцы у губ. —..Больше я никому не рассказывал о том, что вижу наяву: плохом или хорошем. В семнадцать я выпустился из школы, но не стал пытаться поступать в университет, а откликнулся на объявление в местной газете и уехал на побережье работать фельдшером. Меня всегда тяготили большие города, к тому же, я заметил, что в относительно спокойной обстановке меня не донимают видения. Потому что с годами они превратились в адскую головную боль. Он переезжал с места на место, нигде не задерживаясь надолго, и оказался в итоге здесь. Так он и познакомился с Джейсоном и Вау. И Ючаном. От первых двух старался держаться подальше — хотя они пытались с ним сблизиться. А Ючан… — Бессмысленно объяснять. Ты знаешь это чувство, когда мотыль спешит на свет и расшибается о стекло, но всё равно упорно стремится к источнику тепла — и снова терпит поражение. Безнадёжно, но задавшись целью на всю жизнь. То же самое ощущал и я, впервые привязавшись к кому-то. Он был дружелюбен ко мне, но равнодушен. Не воспринимал всерьёз мои слова и иногда просил о мелких одолжениях. Одним из этих одолжений однажды стала просьба подождать его у дома и помочь кое с чем. Когда он с горящими глазами подъехал к гаражу, я всё понял. — Довольно, — обрывают его. — Нет смысла переливать всё из пустого в порожнее. Джунхи оглядывается. На его коленях остывший сигаретный пепел, а на губах — тоскливая скомканная улыбка, к которой несмело тянется Хун. С едва слышной из-за двери капелью пробивающейся из-под ногтей Ючана зелёной жидкости руки Хуна неспешно путешествуют по изгибу тонких губ, поднимаются по линии высоких заострённых скул, рисуют радугу бровей. Джунхи молчит. Ясные оливковые глаза смотрят с грустью. Он уже не похож на тень, бесцветная оболочка растаяла под руками Хуна, оставив маленького нагого гомункула дрожать в его объятиях. — А я тебя не боюсь. Скажи мне всё, как есть. Как ты видишь. — Своим словам вслед он обхватывает Джунхи под руки и прижимает к себе, положив подбородок на его плечо. Тот весь влажный под тонкой рубашкой как цианея, которую выбросило волнами на берег. Грудь, спина, холодные руки — всё покрыто прохладной испариной, острой как морская соль. На шее за высоким воротничком видны тонкие, едва заметные белые шрамы, опоясывающие горло — Джунхи немного отстраняется от Хуна, проследив направление его взгляда, но не отталкивает. Внутри Хуна растёт странное желание: ему хочется сомкнуть пальцы вокруг этих шрамов и снять их, стащить вместе с рубашкой, оставив всё наносное на полу, включая беззащитную улыбку, за фасадом которой торопливый почерк в разлинованном дневнике и окрашенные красным руки. Внезапно хочется завернуть Джунхи в шуршащую белую бумагу и поместить под кварцевые лампы, пока он не прекратит источать из себя влагу и и не истончится до крохотных размеров — тогда его можно будет запросто спрятать в тепле ладоней. Но сейчас Хун только обнимает его за пояс. Он будет держать его так всю неделю — почти не отпуская. В доме тихо-тихо, исключая радио, периодически оживающего найденной волной: новости? музыка? Хун уже ничего не разбирает из того, что доносится из динамиков. Цивилизация опять звучит как давно забытое слово, и вообще-то Джунхи уже давно не был в городе. За дверью волнующей горько-сладкой артемизией зацветает Ючан. Под его ногтями пробиваются крохотные соломенно-жёлтые зонтики цветов, за тонким слоем кожи с линией вен переплетаются синевато-зелёные водоросли травы, а между прядями волос вьётся молодой тонкий плющ. Он похож на маленький цветник, только застывший бутон губ не спешит распускаться. Под рубашкой шелестит трава. Его комната на самой солнечной стороне, а Хун придвинул его стол почти вплотную к окну. Джунхи больше ничего не говорит, заходя внутрь. Иногда они часами молча просиживают возле Ючана, а потом уходят, ложась на кровать за ширмой, и Хун смотрит на чёрные волосы, отпущенные на затылке, пропуская их сквозь пальцы. — Я не хочу тебя отпускать. — Одними губами говорит Джунхи, и Хун не сразу не понимает смысл сказанного. — Не ходи на то место. Пожалуйста. Я не хочу, чтобы ты остался очередной записью в моём дневнике. — Не бойся за меня. В конце концов, ты же не веришь в эти россказни? И потом, не исключено, что мы с тобой просто двинулись рассудком. Да, рассуждай именно так. — Хун погладил затылок за смоляными прядями. Радио в комнате заскрипело в поиске волн, книга с кровати упала на пол, шелестя страницами. Джунхи чуть вздрогнул. — А если уж мы сошли с ума, то в таком случае вольны придумать себе какую захотим концовку. Главное, верить в то, что ты хочешь видеть. — О чём ты вообще говоришь? — Джунхи шевельнулся и привстал на локте, оборачиваясь через плечо. — Я вижу разницу между фикцией и реальностью. Ты можешь обмануть меня, завязать или выжечь мне глаза, подарив мне устойчивое чувство присутствия Ючана, но ты никогда не станешь им. Не вернёшь мне его. Думаешь, я не смог бы различить ваши губы? Он порывисто склоняется над Хуном, касаясь волосами лица, и останавливается в сантиметре от его губ. Язык проводит по ровному шву на подбородке — неожиданно остро опьяняюще, но ещё до того, как Хун делает попытку оттолкнуть его, Джунхи сам отшатывается в сторону, схватившись за голову. Что-то внутри этого человека, даже и пальцем его не тронувшего, на доли секунды причинило ему невероятную боль и разом опустошило. Опомнившись, Джунхи с отсутствующим видом поправляет рубашку. За деревянными этажерками натужно скрипят-постукивают рычаги генератора в такт дрожащему пульсу. Не надевая обуви, Джунхи встаёт и неслышно выходит из-за ширмы — день ещё в самом разгаре, нагретый деревянный пол топлёным маслом обволакивает ноги. Он останавливается у открытой входной двери и прислушивается. Жалобные щенячьи визги доносятся откуда-то издалека. Хун переворачивает книжный лист и тоже вслушивается. Будто волны от биения чьего-то сердца вибрируют, готовые прорвать тонкую плёнку мыльного пузыря, куполом закрывающую дом. Сегодня последний вечер — скоро он должен пойти к Ючану и приготовить его. Покидая тот дом, он впотьмах прихватил с собой несколько книг из комнаты мальчишки — они пригодились; жертвенный камень ждёт крови, но Хун не боится. Под лунным светом он хочет увидеть бабочек, что трепещутся под веками Ючана. Джунхи наблюдает за его руками, подвязывающими белую ленту под выгоревшими сухими волосами юноши. Землистые ладони поправляет на груди, стараясь не повредить цветы, вытянувшиеся на тонких сочных стеблях — они высосали все соки из лёгких ссохшихся рук. Весь Ючан теперь совсем миниатюрный, умещается на крохотном пятачке стола — того гляди совсем исчезнет. Едва солнцу стоит скрыться за горизонтом, как вой койотов теперь не смолкает ни на минуту. Хун зарывается лицом в увитую плющом бледно-карминовую макушку и выныривает оттуда, бестревожно улыбаясь Джунхи. «Всё будет хорошо» — повторяет он полушёпотом, подхватывая Ючана на руки и вынося к машине. В воздухе пахнет палёным. Внезапно Джунхи на секунду глохнет — а потом вздрагивает от неожиданной вспышки света. Старый маяк загорелся, кидая отблески света на Хуна, сжавшего свёрток с телом в руках. Бледные лучи — вспыхнули, заплясали светляками в раковинах волн за его спиной. — Мне кажется, это к хорошему, — произносит Хун, глядя на бьющий из лампы мощный сноп света, распахивающий над стоящими внизу людьми яркий зонт. — Может быть, свет хоть немного отпугнёт этих псин. — Он не работал кучу лет, какого чёрта? — Джунхи застывает с ключами в руке, застряв взглядом на освещённом лице Хуна, не дрогнувшим ни единым мускулом. Чем спокойней тот становится, тем больше не по себе становится парню. —…Честно говоря, я не хочу, чтобы ты ехал с нами, — за мыслями Джунхи упустил начало фразы. — Мне кажется, на самом маяке ты будешь в относительной безопасности. — И тем не менее, я поеду с тобой… С вами. Рядом с Хуном сложно даже дышать, и сидеть с ним в одной машине становится почти невыносимо. Джунхи вспоминает, как однажды в детстве он видел шаровую молнию, или подобие её — огненный шар крутился в воздухе вокруг него, сидевшего на детской площадке. Сияло солнце, ничто не предвещало плохой погоды, и никого из взрослых не было рядом, чтобы помочь. Тогда Джунхи ощутил на себе то же самое странное влияние, что до сих пор не оставило его: тяжёлым камнем давящий на грудь колючий разреженный воздух, что впивается в пересохшее горло миллионами иголок. И обручем охватывающий виски страх, от которого темнеет в глазах. Когда мальчик окончательно пришёл в себя, шара над головой уже не было. Теперь кажется, что тот вернулся к нему сквозь годы в виде этого человека, с каждым колебанием воздуха становящимся всё ближе и почти обжигающим одним своим присутствием. — Всё в порядке? Джунхи чувствует на себе вопросительный взгляд, но ничего не отвечает. Спазмы сковали горло — не вымолвить ни слова. — Джунхи. Поговори со мной. — Не могу я с тобой говорить, — вымученно выплёвывает из себя врач. — Рядом с тобой очень тяжёлая атмосфера, неужели ты этого не осознаёшь? — Точно. — Виноватая полуулыбка едва видна в неосвещённом салоне. — Я же чудовище. — Если уж говорить о чудовищах, то не забывай и обо мне. Ты не один. Но вообще… мы уже на месте. Он не выходит из машины, наблюдая в зеркало заднего вида, как Хун неловко оттесняет плечом дверцу, выбираясь со свёртком в поглощающую духоту темноты. Опускает глаза и только кивает, молча выслушивая глуховатый негромкий голос, советующий ему поскорее возвращаться обратно и укрыться на маяке. Пальцы онемели от напряжения, вцепившись в руль; выключил ближний свет, отрезая взгляду путь к фигуре человека, который исчезает вдали догорающим листком, вырванным из дневника — сегодня Джунхи побросал в костёр все свои тетради, почти физически осязая, как щекочущие язычки пламени освобождают запертые на страницах истории и даруют свободу застрявшим в лимбе людям. Потому что пришла пора отпустить прошлое. Хун оглядывается назад несколько раз, прежде чем раздвинуть ветви кустарников, закрывающие путь к пустынному пляжу, где под налётом песка спрятались многовековые гранитные плиты, ожидающие плоти. Маленький цветник весь вжался в гранит едва выпуклой гравировкой — Хун придвигается к нему, закрывая глаза. Не глядя снимает с него одежду, по памяти восстанавливая образ — живой образ человека, которого он любит, но руки не находят ни одной знакомой детали. Страшно даже подумать о том, что он успел забыть это лицо, острые скулы и сухие жаркие губы. Парень поспешно открывает глаза. Тяготящее ожидание чего-то скопилось грозовыми тучами в беззвёздном небе. Ни единого проблеска ночного солнца. Под тонко дрожащими веками Ючана шуршит и плещется грязно-зелёная пена, выплюнутая волнами — а может, это всего лишь океан вдали, что с сухим порывом ветра приносит резкий запах водорослей, от которого Хуна слегка мутит. С приближающимся плачем собак он забирает руку Ючана в свою и ничком ложится подле, в мыслях начиная отсчёт секунд. Охваченный внезапной дрёмой, он чувствует на лице чей-то пристальный взгляд. Когда Джунхи возвращается обратно, силы окончательно оставляют его. Он изнурённо присаживается у порога, закуривая и шаря пустым взглядом по перевязанным шпагатом книгам и наспех упакованным вещам, лежащим у ножек опустевшего стола. Завтра на рассвете он покинет это место. В молчаливой робкой надежде — что не один. Задумавшись, не сразу заметил, как заискрила и с резким шипением погасла лампа. Комната погрузилась во тьму, сквозь которую он ощущает запах гари и чувствует скрежет, который отзывается колючим ноющим скребком страха в горле. Дверь захлопнуло за спиной порывом ветра, и не успевает он пройти и пары шагов вглубь комнаты, как получает сильный толчок в плечо и падает на пол, оказавшись придавленным старой дубовой этажеркой. Глаз заливает тёплая густая жидкость, а веко набухает тягучей болью — острый угол, вероятно, рассёк ему бровь. Но это ещё не самое худшее, потому что спустя минуту бесплодных усилий Джунхи понимает, что не может поднять шкаф и освободить зажатые ноги, которых он уже почти не чувствует. Обычный сколоченный шкаф с полками не может быть настолько тяжёлым, соображает он, но освещённая красными сполохами искр стена — вся сплошь в оборванных гнёздах проводов, а это значит, что тяжеленный короб генератора обрушился сверху этажерки. Под ладонью хрустнули осколки разбитых колб — очевидно, со спиртом, судя по характерному запаху. Попади хоть одна случайная из далеко отлетающих искр на это место, и ему крышка, почти безразлично отмечает про себя Джунхи. Он почти выбился из сил и улёгся на пол, не обращая внимания на разбитое стекло под собой. Какая нелепая смерть. И он так и не узнает о том, выбрался ли Хун. Возможно, тот нуждается сейчас в его помощи. А он ничего не в состоянии сделать, застрявший в ловушке, как угодивший в капкан зверь. Смешно. Ясновидец, который даже собственную судьбу не смог предугадать.. Хун. Джунхи на выдохе открыл глаза, отчётливо представив перед собой его спёкшиеся окровавленные губы, изогнутые в отчаянном плаче, и нервно дёрнулся всем телом. Шкаф не сдвинулся ни на йоту. На щеке заплясали отблески света — парень отчаянно вывернул шею, чтобы взглянуть в окно. Маяк. Чёртов маяк размеренно мигает, и с каждым разом промежутки между очередной вспышкой становятся всё больше и больше. Нет, он не должен погаснуть. Джунхи ни за что не должен дать ему погаснуть! В последнем рывке он бешено извивается, сдирая руки в кровь, и в конце концов ему всё-таки удаётся освободить ноги. Пошатываясь, пытается встать, но тут же падает. Очередная пауза темноты кажется вечностью, за которой пробивается надсадный вой дикой собачьей стаи. Сквозь тупую боль Джунхи кое-как выходит наружу. Осталось самое сложное — добраться наверх по тёмной винтовой лестнице. К ногам словно привесили по гире, парень почти втаскивает за штанины непослушные ноги вверх, ступеньку за ступенькой. В крошечной рубке, куда он врывается, не видать ни зги. Джунхи смутно припоминает, что где-то здесь был запасной распределительный блок, и какое-то время тщетно щёлкает зажигалкой, прежде чем ему удаётся поймать во вспышке неустойчивого света ту самую чёрную коробку с ручками возле маленького окна, размерами напоминающего крепостную бойницу. Развернув на свет блок, он едва не рассмеялся от безысходности, кусая губы. Какой же он дурак. Он чёртов врач, а не смотритель маяка, откуда у него такая уверенность, что он сможет поддержать этот угасающий огонь, совершенно не имея представления о том, что надо делать? Старик, что жил здесь до него, как-то работал на действующем маяке, и, нимало не смущаясь безразличию Джунхи, провёл новому жильцу полную экскурсию по своим владениям. Показывал он, в том числе, и способ включения запасного генератора — но навряд ли этот простодушный человек держал в уме, что когда-нибудь это знание действительно понадобится молчаливому молодому фельдшеру из большого города. Джунхи потушил зажигалку и выглянул в окно, за которым снова темнота. Он вышел наружу, поднялся по ржавой лестнице и решительно толкнул вперёд люк, ведущий к куполу. То, что он увидел, заставило его крепче вцепиться в перила, не обращая внимания на боль в израненных руках. Закрашенное кровью по черноте багровое небо притягивает взгляд, пульсирует животной болью как злокачественная опухоль, готовая вот-вот прорваться и оросить мир под её ногами ядовитым кровавым дождём. Конусовидный металлический скелет зияет дырами — стёкла в нём полопались все до единого. Пошатываясь, Джунхи осторожно взобрался наверх, заглядывая внутрь лампы. Фитиль окончательно угас. Но кое-что ещё привлекает его внимание, когда он приближается к выбитому окну: плавно сокращающее свои линии неоновое пятно, гаснущее и тут же вспыхивающее вновь на западе горизонта. Примерно то самое место, где он оставил Хуна. Джунхи не помнит, когда он в последний раз испытывал радость — кроме того момента, когда очередной щелчок рубильника не привёл в действие мёртвый фитиль, вновь подавший проблеск света. Парень шарахнулся от лучей, бьющих через распахнутую крышку люка, и судорожно сжал между ног тяжёлую чёрную коробку. Они окутаны облаком света и пронизаны холодом до самого основания. Хун не чувствует тела, но ему больше не страшно. И вовсе не больно. Он в эпицентре равнодушного сияния, от которого не в состоянии отвести глаз. В нём что-то есть от кварцевых ламп — только он не греет. Он расщепляет по крупинке тело Хуна. Мириады молекул устремляются ввысь, выходят через рот — Хун только провожает их взглядом. Всё как и говорил Джунхи. Он скоро исчезнет, осядет атомами на листьях деревьев, потонет в выхлопах газов. Его не станет. Это странное, лёгкое состояние, когда ты готов воспарить, потому что пустую оболочку наполняет невесомый гель. Но Хун крепко держится за руку Ючана, не позволяя себе подняться. Его макушка скрыта под водой, и во время очередного отлива Хун тянет его к себе, выше, не позволяя мальчику вновь скрыться в зелёных волнах. По волосам стекают шапки грязно-бурой пены — протянуть бы руку, чтоб отереть её со лба. Мокрые подрагивающие ресницы слегка касаются его пальцев, неожиданно взлетая вверх. Джунхи, кажется, уснул от перенапряжения прямо на полу за дверью рубки. Неяркий свет зарябил на его лице из крошечного оконца, когда он в сонном движении придвинулся на локтях к нагретому от тепла его тела косяку и приоткрыл глаза. Парень пригляделся получше. Похоже, что эта безумная ночь подошла к концу. Распухшие лодыжки причиняют нестерпимую боль, когда он встаёт, но нужно спешить. Цепочка путаных собачьих следов на песке вокруг дома, вытоптанная трава у дороги за пёстрыми кустами дёрена — повсюду Джунхи видит следы чьего-то недавнего присутствия, выруливая к повороту, за которым открывается вид на сумрачные холмы. Дальше них меж плотно сплетённых листьев кустарника скрывается извилистая папоротниковая тропа, ведущая к заброшенному пляжу. Здесь тихо, разве что с тускло-серого неба изредка упадёт пара капель дождя на лобовое стекло. Джунхи заглушает двигатель и вылезает наружу, нервно сцепляя руки на груди. Странный трепет пробегает по его исцарапанным пальцам, когда вдали показывается бесформенная фигура, бредущая навстречу. Ноги вязнут во влажном песке, мешая идти — очевидно, ночью был сильный прилив, машинально отмечает про себя парень. А перед глазами опять стоит беспокойная улыбка разорванных в плаче губ, окрашенная багряно-чёрным, словно выпившая без остатка ночное одержимое небо. Джунхи испуганно отмахивается от видения и спотыкается, ускоряя шаг. Он безотчётно хочет как можно скорее стереть этот призрак ощущением тёплого дыхания Хуна на своей коже. Непослушным языком быстро и путано молит неведомых богов — о чём? Чтобы это был он. Чьи-то руки осторожно раздвигают бледную зелень веток, а худая ступня проскальзывает змеёй по влажной траве. Джунхи бессильно опускается на колени, отвернувшись и смаргивая с глаз часто капающие слёзы. Хочется выдохнуть, выплюнуть крик вместе с лёгкими, сжатыми в тугую органическую пробку, но он крепко зажал рот рукой, едва слышно всхлипывая. Хун смотрит на него чуть растерянно. На его плечи накинуто то самое шерстяное покрывало, в котором он прошлой ночью уносил на руках свёрток. Донага раздетый, зябко держится посиневшими пальцами за край полотна, а из-за его плеча выглядывает светлая макушка, пугливым зверьком тут же ныряя обратно, раз заметив на себе взгляд Джунхи. Хун говорит что-то вполголоса, чуть обернувшись. Его почти не слышно. Парень поднимается, подходя ближе. Тонкие гибкие руки лозами оплетают шею Хуна. Ючан смотрит на Джунхи как прежде — внимательно, но без выражения. И только в его карих бессолнечных глазах теперь поселился странный эфирный свет.