***
Устроившись в постели, Анна берёт было небольшую книгу стихов, презентованную ей Иваном Шуваловым, но едва успевает пролистать еë — слышит вдруг, как Софья открывает дверь и недолго говорит с кем-то, а затем возвращается в спальню с очень странным выражением лица. — В чём дело? Софья? — Анне совсем не нравится это выражение. Служанка упорно молчит, зачем-то принимаясь переставлять предметы на туалетном столике, и Анна понимает, что Софья пытается от неё что-то скрыть. — Я же вижу, что-то произошло… — Ничего, ваше высочество. Вы лучше ложитесь спать — утро вечера мудренее. — Софья! — Анну даже чуть сердит эта внезапная таинственность. — Да скажи ты, право! Ты же знаешь, я не отстану, пока не узнаю… Софья смотрит на неё неуверенно, а затем тяжко вздыхает. — Беда с его высочеством. Господин барон говорит, у него сильный жар и слабость, послали за медикусом Карамальди… Анна вскакивает с постели и бросается к дверям — Софья едва успевает догнать её и хотя бы накинуть на плечи шлафрок. — Оставь, Софья… — Анне сейчас не до приличий. Нет, не зря ей показалось сегодня в саду, что у Петруши вид нездоровый… — Барышня, да куда же вы? — Софья всё-таки пытается удержать её, твёрдо сжимая руку Анны в своей — чересчур смелый жест для служанки. — А ну как хворь эта заразная? Господин барон просил вас не тревожить до утра, а я, дура, проговорилась… врать вам не могу… — Спасибо тебе за это, милая, — Анна быстро обнимает служанку, а затем, воспользовавшись софьиным замешательством, выскальзывает из её ослабшей хватки и стремглав бежит в ту часть дворца, где расположены покои молодожёнов. Софья напоследок ещё раз окликает госпожу, но безуспешно. Анна врывается в покои Петра и Екатерины, тяжело дыша, и, не замечая никого из присутствующих, хочет броситься к постели, где с закрытыми глазами лежит её брат, но царевну останавливают. Сам медикус Карамальди, сверкая стёклами круглых очков, резко и даже грубовато осаживает Анну: — No, no, no, no*, нье подходитье близко. Пьотр Фьодорович заразьен. Il vaiolo*. Чьорная оспа. У Анны перехватывает дыхание. Она машинально отступает на шаг, чувствуя себя внезапно так, будто и у неё начался жар, смотрит на лежащего в беспамятстве брата — лицо его бледно и словно из воска, веки воспалены, всю кожу покрыли капли пота… Анна переводит взгляд на Екатерину — та сидит у изножья кровати, тоже бледная, неодетая, с распущенными волосами, и напряжённо глядит то на Петра, то на медикуса, очевидно, прислушиваясь к его словам. Анна же вовсе перестаёт понимать, что говорят люди вокруг. Она не сразу замечает ни отвернувшегося к стене Салтыкова, ни Брекдорфа, который, не теряя своего извечного хладнокровия, взял на себя общение с медикусом. Хоть Анна и не в силах вслушаться в их разговор, по мимике она вдруг хорошо понимает всё: Карамальди благоразумно трусит и отказывается лечить от чëрной оспы, пусть его хоть осыплют за это золотом (медикус до крайности жаден, над этим они с Петром даже потешались), Брекдорф же, не говоря ни слова, недобро ухмыляется и смотрит на медикуса так, что сразу становится ясно — выбора у Карамальди нет. — Петруша… — наконец-то у Анны прорезается голос. — Петруша, Петенька, милый, да как же так… Она случайно встречается взглядом с обернувшимся Салтыковым, но впервые за пару лет этот взгляд не волнует в ней ничего — внутри Анны будто что-то умерло, и чувства к Салтыкову звучат глухо, пошло и неуместно, как отголоски весёлой музыки и смеха для матери, прижимающей к сердцу больное дитя. — Ему так внезапно стало плохо, — говорит Екатерина, и Анна вдруг понимает, что обращаются к ней. — Хотя он ещё днём жаловался на духоту и головокружение. Мы были в спальне вместе, Пётр Фёдорович заметил из окна пожар и подошёл посмотреть, а потом… он почувствовал жар и сильную боль внутри… и потерял сознание у меня на руках… Анна слышит боль и растерянность в голосе своей невестки, и почему-то все противоречивые чувства, которые она испытывала к Екатерине в последние дни, испытывала во многом из-за Салтыкова, отходят на второй план — если Екатерина так же сильно, как и она, встревожена болезнью Петра, какое значение имеет эта глупая ревность? Анна приближается к Екатерине и сжимает её руки в своих, а затем они обе глядят на Петра. — Я молюсь, чтобы он выздоровел. Я буду молиться о нём каждый день и час. Пусть даже он не… Екатерина не договаривает, что же именно «не», но Анна, кажется, смутно понимает. «Пусть даже Пётр не любит её?..» Быть может, у неё с Екатериной гораздо больше общего, чем она думала. Впрочем, чего точно недостаёт Анне, так это самообладания — у Екатерины же, кажется, этого с лихвой. Даже сейчас она крепко держит себя в руках, не позволяя себе впадать в отчаяние, тогда как на Анне лица нет. — Пойдёмте, Анна Фёдоровна, — слышит она вдруг у себя за спиной. — Медикус велит всем немедля выйти. Он будет лечить Петра Фёдоровича. И сделает всё, чтобы вылечить, — последние слова Брекдорфа звучат почти как угроза и обращены скорее к Карамальди. «Вот и ещё один, кто всегда владеет собой», — думает Анна. Удаляясь, она несколько раз оборачивается и смотрит на брата, который лежит так спокойно, без движения, что это даже пугает. Не пройдя и нескольких шагов, Анна оседает на ближайшую банкетку и прячет лицо в ладонях, даже не стараясь подавить вырывающийся всхлип. Только бы Пётр выздоровел… только бы он был жив… Боже милосердный, будь это возможно, она бы отдала ему собственное здоровье и жизнь. Брекдорф молча помогает Анне подняться и уводит, поддерживая под локти.***
Все дни, что длится болезнь Петра, проходят для Анны, как во сне. Она часто не понимает, что делает, с кем говорит, куда идёт — один раз она обнаружила себя заснувшей на диване в преддверии покоев брата, но отказалась удалиться к себе, как будто её присутствие могло повлиять на течение болезни. Салтыков и Брекдорф почти постоянно находятся здесь же, как самые приближëнные к молодому цесаревичу. Впрочем, ни они, ни Анна, ни Екатерина не видятся с больным — это слишком опасно, и всё же Анна, бледная, слегка осунувшаяся, разом ставшая взрослее своих лет, проводит здесь дни и ночи. Екатерина молится об исцелении мужа святому Пантелеймону, у Анны после нескольких бессонных ночей нет сил молиться вовсе. — Анна Фёдоровна, вам следует отдохнуть, — это говорит Салтыков. — Вы не поможете Петру Фёдоровичу, изводя себя. — Пётр Фёдорович поправится, — а это Брекдорф. Анна не видит его усталого, измученного взгляда, но слышит эту усталость в его голосе, а вместе с ней и слабую надежду. — Обязательно поправится. — Перестаньте… — Анна вдруг хватается за ноющие виски. — Все говорили так же… она поправится, всё будет хорошо… она поправится… — лицо царевны мертвенно бледнеет.***
Февраль месяц, портовый город Киль, раскинувшийся на берегу холодного Балтийского моря, продуваем всеми ветрами, а во дворце гольштейн-готторпского герцога отмечают шестой день рождения его сына — маленького принца Карла Петера Ульриха. Сам виновник торжества не в силах усидеть на месте — когда покончено со всеми скучнейшими официальными поздравлениями, он с горящими глазами бросается рассматривать новенький полк игрушечных солдатиков, а затем, хвастаясь ещë одним подарком, сине-жëлтым мундиром, точь-в-точь таким, как у голштинских солдат, пытается подражать этим самым солдатам — к всеобщему смеху и умилению взрослых. Герцогиня сидит в стороне, немного бледная и исхудалая, но искренне улыбается, следя взглядом за абсолютно счастливым сыном. Петер и Анна то и дело подбегают к ней, смеются, обнимая колени или хватая за руку, и тогда герцогиня ласково треплет их кудрявые головки и целует, сколько может, пока дети с таким же смехом не выскальзывают из еë тëплых объятий. На другом конце залы герцог, окружëнный плотным кольцом как иноземных гостей, так и голштинских кавалеров и дам, осушает один бокал за другим, не зная меры, и о чëм-то с жаром рассказывает им… Петер, а тем более Анна слишком малы и слишком заняты более интересными им делами, чтобы заметить, как нарочито герцог не обращает внимания на свою супругу и с какой болью герцогиня пытается поймать его взгляд. К счастью, вскоре ей удаëтся немного отвлечься. — Вот и мой отважный кавалер, — смеëтся Анна Петровна, когда замечает Христиана, пытающегося стянуть со стола не только сладости, но и бокал красного вина. Пойманный с поличным, мальчишка мигом становится почти того же цвета, что и вино. — Ваше высочество… Только, пожалуйста, не выдавайте меня матушке… Не то она открутит мне голову, как цыплëнку. — Ах ты негодник… — качает головой Анна Петровна. — Ну хорошо, пусть это будет наш секрет. Кажется, у мальчишки отлегает от сердца, и вместо того, чтобы оставить запретный бокал в покое, он поднимает его повыше, будто желает выпить за здравие герцогини. — Вы такая добрая, ваше высочество! Самая добрая и самая красивая. — А ты уже такой бессовестный льстец, — нежно журит его герцогиня и небольно щëлкает по длинному носу, отнимает бокал, а затем мягко берëт за руку и идëт со своим маленьким кавалером туда, где собрались остальные приглашëнные на праздник дети. Анна Петровна встаëт с ними в круг и начинает плясать под весëлые скрипичные мотивы, покуда не превращает обычный хоровод в игру с чудны́м русским названием «каравай»: она вовлекает в круг Петрушу и показывает ему и другим детям, что делать, и вскоре все подхватывают незнакомый простенький мотив с наскоро сочинëнными Анной Петровной немецкими словами. Происходит много забавной неразберихи, когда дети «выбирают» друг друга, и герцогиня успокаивает всех ласковыми увещеваниями, если видит, что кто-то начинает ссориться или упрямиться. Игра заканчивается, когда в центре вновь оказывается Петруша: маленькая Аннушка, не думая ни секунды, после слов «кого любишь — выбирай» тычет пальчиком в сторону брата. Правда, шумная сутолока праздника вскоре утомляет принцессу, которой всего три года — она засыпает в объятьях матери, как только Анна Петровна сажает еë к себе на колени. Герцогиня с несколькими дамами удаляется в свои покои, стараясь не разбудить дочь. Анна Петровна решает сегодня взять Аннушку с собой в постель, но как только служанки помогают герцогине раздеться, принцесса открывает глаза, садится и сонно таращится на яркие разноцветные вспышки за окнами спальни — розовые, голубые, зелëные… — Матушка, там так красиво… Это вспыхивают увеселительные огни в честь дня рождения принца, и Аннушка, позабыв про сон, с удивлëнным восторгом смотрит на них. — Можно, мы посмотрим поближе? — Конечно, золотце моë. Анна Петровна укутывает еë в меховое покрывало и велит служанкам открыть балкон — сама герцогиня так и остаëтся в одной ночной сорочке, босая, но решительно ступает на балкон, вновь подхватив Аннушку на руки. Резкий порыв холодного ветра раздувает тонкую сорочку, как парус, приводит в беспорядок длинные волосы, но герцогиня совсем не дрожит, а лишь улыбается, чувствуя на своëм лице знакомый солëный вкус и запах моря, напоминающий ей об отце, о доме, о России… — Ваше высочество, вы простудитесь! — Ваше высочество, вы совсем недавно оправились от болезни, не следует вам так рисковать. И себя застудите, и принцессу… Фрейлины и даже служанки наперебой упрашивают герцогиню поберечься, но Анна Петровна, небрежно встряхнув гривой тëмных волос, с напускной бравадой бросает им: — Мы, русские, не так изнежены! — и целует Аннушку в лоб холодными губами. Через несколько месяцев гольштейн-готторпская герцогиня умирает от усугубившейся затяжной болезни. Еë тело, согласно последней воле, увозят на родину, в Санкт-Петербург. Еë хоронят тихо и неприметно, рядом с отцом и матерью. Цесаревна Елизавета так и не приезжает проститься с любимой старшей сестрой — с начала осени слишком занята охотой…***
— Прости, прости, Петер, я виновата, это я во всëм виновата… — Анна мечется во сне, а затем резко открывает глаза и шумно вдыхает, словно всплыв из-под толщи воды и наконец-то дорвавшись до спасительного глотка свежего воздуха. Холодный пот усиливает ощущение, будто она промокла насквозь. Окружающий мир расплывается перед глазами безобразными пятнами. — Вы не пускали еë к царевичу? — спрашивает смутно знакомый, негромкий, но басовитый голос. — Нет, профессор. Еë высочество чрезвычайно переживала все эти дни — это ведь могло стать причиною расстройства? — Безусловно. Чья-то тяжëлая рука трогает еë лоб, и тот же низкий голос заключает: — Жара нет. Дайте ей успокоительных капель, возьмите у медикуса… Да, у вас же пока нет нового медикуса. Со своей стороны могу рекомендовать одного молодого человека, именем Шемякин. Учился в Германии, как раз по медицинскому факультету. Очень толковый. — Благодарю, профессор. — И лучше пока не показывать Петра Фëдоровича ни ей, ни великой княгине. Прощайте, господа. Анна с трудом сосредотачивает взгляд на обстановке — она видит светло-розовые стены своей комнаты, полосатое платье Софьи, широкую спину профессора Ломоносова и журавлиную фигуру Брекдорфа. Царевна не знает, как трактовать услышанные обрывки разговора, и всë тело еë сковывает холодным страшным предчувствием. Почему, почему им с Екатериной лучше не видеть Петра… пока не видеть? Она собирает все силы в кулак, чтобы только спросить едва слышно: — Он… жив? На это следует ответ камергера: — Жив, Анна Фëдоровна. Жив и исцелëн. Невольные слëзы облегчения текут по щекам Анны.***
Слишком слабая от пережитого потрясения, Анна даже не бунтует, почему ей нельзя увидеться с Петром, раз он уже здоров. Она покорно позволяет Софье ухаживать за собой, а та рассказывает ей, что чëрная оспа не пощадила медикуса Карамальди, но более никого не затронула, что по всей столице ходили волнения — выживет наследник или нет, а иные осмеливались предполагать, что это вовсе не оспа, а отравление (говорили же после болезни невесты наследника, что это не отравление, а воспаление лëгких — вот и сейчас пытаются скрыть правду), что сама государыня места не находила, а великая княгиня так ревностно молилась о Петре Фëдоровиче, будто всегда была истово православная, а не лютеранка… — А это вам новый медикус передал, — на лице Софьи мелькает загадочная улыбка, когда она капает из скляночки тëмно-оранжевого стекла в стакан. — Тут и пустырник, и ромашка, и ещë что-то, на латыни название такое красивое. Анна задумчиво, совсем уйдя в себя, смотрит, как растворяются капли в воде, но, встрепенувшись, поворачивается на стук в дверь. — Пëтр! Отчего-то Анна уверена, что это брат сам пришëл к ней — конечно, он тоже должен быть очень слаб после болезни, но отчаянное желание увидеть брата слегка затуманивает разум Анны, и она останавливает Софью: — Нет-нет, я сама открою. Даже не поправив светлого утреннего платья и не прибрав волосы, Анна распахивает дверь. Увы, на пороге стоит вовсе не Пëтр, но этому лицу она тоже по-своему рада. — Ваня. Ванечка как-то машинально сжимает еë руки в своих, и у Анны даже мысли не возникает, чтобы отстраниться. Они глядят друг на друга с минуту, будто не зная, что сказать, и в то же время чувствуя, что никаких слов им и не нужно. — Вам лучше, Анна Фëдоровна? Вы, верно, подумали, что я совсем забыл о вас, раз даже не навестил… Анна качает головой. — Думаешь, Софья уже не рассказала мне, сколько раз ты пытался узнать, как я себя чувствую и можно ли повидаться со мной? Ванечка ничего не говорит на это, но улыбается ей так светло, искренне и смущëнно, как это получается только у него. — Я рад, что эта страшная болезнь миновала вас, хоть и принесла столько страданий вашему брату. И рад, что он излечился. Вы ещë не видались с ним, кажется… — лицо его грустнеет, и Анна чувствует лëгкое, будто успокаивающее прикосновение пальцев к своему запястью. — Я не хочу, чтобы вы пугались… Но вы ведь встречали тех, кому довелось переболеть чëрной оспой? Анна опускает взгляд. — Да, я видела людей со следами оспы на лице. Это не слишком пугает. — Но никогда сразу после болезни? — Нет… никогда. Ты думаешь, я могу испугаться собственного брата? Ванечка с осторожностью оглядывается, а затем наклоняется к самому уху Анны: — Может, этого Софья не рассказала — еë величество лишилась чувств, увидев Петра Фëдоровича, — он отстраняется, но Анна успевает почувствовать близость его дыхания. — Говорят, Пëтр Фëдорович совершенно подавлен. Весь двор глазел на него, как на урода. Верно, поэтому он и не хочет видеться с вами. Слëзы подступают к глазам Анны, слëзы сострадания и негодования. — Я сейчас же навещу его. — Анна Фëдоровна… Она обрывает его. — Скажи, а если бы моë лицо было изуродовано оспой, ты бы стал сторониться меня, Ваня? Глядеть, как на уродку? Ну, стал бы? Он молчит, и Анна, прикусив губу, решительно направляется прочь из своих покоев. Ванечка догоняет Анну, его рука касается еë — уверенно и нежно, и в этом рукопожатии заключëн его ответ.***
В новых покоях Петра темно — окна задëрнуты шторами, хилые лучи солнца едва пробиваются в эту комнату, куда меньшую, чем прежняя, беднее обставленную, чем-то напоминающую гроб изнутри. На стене, напротив кровати, Анна замечает старые, потемневшие портреты отца и матери. Кажется, что Пëтр решил навеки отгородиться здесь от всего мира, спрятаться, чтобы никто больше не смог причинить ему боль… Анна не сразу замечает в этой полутьме сгорбленную, поникшую фигуру брата. — Опять вы? Голос Петра звучит непривычно хрипло, зло и холодно, но Анна понимает, что брат стоит к ней спиной, а значит, возможно, принимает еë за кого-то другого. — Я думал, пощëчина достаточно красноречиво поставила точку в нашем с вами бездарном спектакле. — Петруша, это я, — робко зовëт его Анна. Плечи Петра резко вздрагивают, она видит, как он тянет руки к лицу, но останавливается, не то поняв, что лица его она не видит, не то решив, что это всë равно бесполезно. — Ты… ты думал, что это Екатерина Алексеевна? — она пытается представить, что, если бы Пëтр говорил с ней так грубо, так озлобленно, и ей становится почти физически больно. — Уходи, Аннушка, — что-то в его голосе едва заметно смягчается. — Просто уходи. Не надо пялиться на меня. Твой Шувалов уже передал тебе, верно, какой я теперь урод? Глубоко вздохнув, Анна подходит к Петру вплотную и обнимает за плечи, прижимаясь щекой к шее — даже так она видит жуткие багровые гнойники, покрывшие всю его кожу. Скрепя сердце, она заставляет Петра обернуться к ней — в груди только в первый миг ëкает от испуга, но ни подлинного страха, ни отвращения Анна не чувствует, лишь глаза еë наполняются слезами. — Ты не урод. Никогда для меня им не будешь, слышишь? Анна осторожно, будто боясь спугнуть, обнимает Петра — тот впервые в жизни не отвечает на этот жест, лишь стоит, весь какой-то окаменелый, и Анна не чувствует даже мелкой дрожи, но вдруг рука брата всë же неуверенно касается еë волос. — Главное для меня, что ты жив. Она слышит, как озлобленность и отчаяние в его голосе после короткой борьбы всë же уступают место чему-то иному: — Спасибо, Аннушка. Ты… ты, должно быть, единственная не желала мне смерти.