***
Вечер завершается для Анны слишком быстро. Она вновь чувствует себя маленьким ребёнком, которого взрослые отослали спать — да так оно и есть, тётушка сама пожелала Анне покойной ночи, и это значит, что царевнино присутствие более не требуется. Молодожёнам предстоит первая брачная ночь, а великая княжна, уже переодевшись ко сну, лишь прислушивается с любопытством к звукам, раздающимся в комнатах и коридорах дворца: смех и шушуканье фрейлин, топот сапог — то, верно, солдаты потешного взвода, — голос брата, выкрикивающий команды… Странно, будто Пётр собрался не в спальню к молодой жене, а на войну. Когда шум утихает, Анна накидывает шлафрок и выскальзывает из своих покоев, желая хоть что-нибудь разведать, но далеко уйти не удаётся — путь преграждает Брекдорф, и сейчас Анна совсем не рада его видеть. — Куда это вы собрались, Анна Фёдоровна? — с долей строгости интересуется камергер, удивительно напоминая свою матушку, баронессу Брекдорф. — Никуда, — внезапно для самой себя врёт Анна и пытается прошмыгнуть мимо Брекдорфа. — Не могу дозваться служанки, а она забыла налить воды в графин… Камергер ловит её за широкий рукав шлафрока, тут же отпуская, но Анна понимает, что ей придётся вернуться обратно. — Я сам налью, если хотите. — Благодарю, уже не хочу, — досада девушки столь велика, что она неожиданно огрызается на Брекдорфа. Тот, впрочем, держится невозмутимо, как и всегда, хотя смотрит на Анну, кажется, с едва заметной укоризной. — Босиком, ваше высочество? — А вам какое дело, господин Брекдорф? Что вы мне, нянька? Оставьте эти ваши замашки для Петра Фёдоровича… хотя и ему они, верно, до смерти надоели. Я уже не ребёнок, слышите? Она, не желая даже слушать, что ещё ей выскажет Брекдорф, резко разворачивается и скрывается в своих покоях. Анна прижимается ухом к двери — судя по всему, Брекдорф ещё стоит некоторое время перед покоями великой княжны, а затем она слышит негромкий вздох и мерно удаляющиеся шаги… Анна забирается с ногами на кровать и устало обхватывает колени, её длинные тёмные волосы струятся волнами, закрывая лицо… Мысли предательски возвращаются ко всем событиям минувшего дня, и пуще всего — к Сергею Васильевичу. Неужели он влюблён в Екатерину? Тогда зачем с таким упорством всё это время продолжал оказывать знаки внимания ей, Анне? Быть может, зря Анна считает себя уже взрослой? Быть может, чем-то ещё она нехороша? Впервые она испытывает и это дурное, больно колющее, сжимающее сердце в тисках чувство ревности. Внезапно кто-то выдёргивает Анну из терзающих её размышлений. Она вскрикивает от испуга и, отпрыгнув к изголовью, запускает в незваного гостя подушкой, но затем глядит на него с изумлением. — Петер? Брат шумно плюхается на кровать и швыряет в стену сапоги, которые притащил в руке. — Не разбудил, Аннушка? Анна всё ещё таращится удивлённо, не понимая, что привело брата к ней в такой час — и в такую ночь. — О, — замечает Пётр, глядя в угол комнаты, где расположилась «мастерская» Анны — краски, холсты, мольберт и прочее — и где среди робких акварелей, смелых проб маслом и кипы карандашных эскизов выделяется мужской портрет, написанный, видимо, с большим старанием и любовью. — И здесь Салтыков. Чего ты вздрагиваешь? — Пётр пьяно утыкается носом в плечо сестры и больше всего на свете хочет просто молчать с нею, но вместо этого бормочет: — Это он там, в коридоре, был со служанкой… мерзость… Я люблю Салтыкова, он славный малый, но… — в голосе Петра слышится брезгливость. — Будто я не вижу, как он вожделеет мою жену, пожирает её глазами… и он думает, что я слеп и глух? Или она? — Ты говоришь ужасные вещи, Петер, — потерянно шепчет Анна, но обнимает брата со всей силой. — Говоришь и делаешь. Почему ты не с Екатериной Алексеевной? Вы же супруги. Ты должен быть с нею, это ваша первая ночь… — Не хочу. Не хочу и боюсь. Она этого не понимает, да и ты вряд ли поймёшь… — вздыхает Пётр, затрудняясь объяснить, сколько подводных камней скрыто на пути к иллюзорному семейному счастью, в которое он не верит. — Но с тобой мне спокойнее. Анна не находит в себе сил, чтобы образумить брата и прогнать его. Пётр кажется слишком уязвимым, и Анна позволяет ему прижиматься к ней, и гладит его кудри, и пытается слегка убаюкивать. Вскоре Пётр действительно крепко засыпает, а Анна тихо плачет, глотая слёзы, пока наконец и её не одолевает усталость…***
Утром покой новобрачного и его сестры нарушает служанка с благородным именем Софья. Эту расторопную и бойкую девицу приставили к Анне Фёдоровне сразу по прибытии ко двору, и великая княжна успела по-своему привязаться к ней. — Ах ты, батюшки светы! Не стесняющаяся в выражении своих эмоций, Софья всплёскивает руками при виде этой картины — цесаревич почти при полном параде, в мундире голштинской армии, сладко сопит, раскинувшись на постели софьиной госпожи. Анна открывает глаза, а, увидев изумлённое лицо служанки, прикладывает палец к губам. — Тише, Софьюшка… не буди его высочество. В дверь вдруг несколько раз сдержанно стучат. — Ой, с добрым утром, ваше благородие, — отворив, служанка приседает в книксене. — Здравствуй, Софья. Пётр Фёдорович здесь? Анна отрывает взгляд от спящего Петра, чтобы взглянуть на посетителя, и тут же невольно краснеет — при виде Брекдорфа она вспоминает, как вспылила вчера, и ей даже немного стыдно. В конце концов, ничего плохого он ей не сделал, а вот она… она вела себя совершенно по-детски. — Брекдорф, — они приветствуют друг друга едва заметными кивками, как будто вчера ничего и не было. — Я не хотела его будить, — объясняет она, не дожидаясь вопроса. Лицо камергера выражает крайнюю степень озабоченности, и Софья пропускает его в покои. — Пётр Фёдорович, просыпайтесь, — ровным, но требовательным голосом зовёт великого князя Брекдорф. Пётр ворочается и сонно, с недовольством что-то бормочет, а когда чувствует рядом знакомое тепло, то обхватывает Анну руками и прижимается к ней, как к подушке, отчего она всё же не выдерживает. — Пётр! — Анна тормошит брата. — Проснись, пожалуйста. Тебе пора. Ты должен быть у Екатерины Алексеевны… — повторяет она со вздохом то, что пыталась твердить Петру ещё ночью. — Ведь так? — она вопросительно смотрит на Брекдорфа, и тот опять кивает, едва заметно облизнув губы. — Так, Анна Фёдоровна, — стоит Петру только разлепить веки, как Брекдорф подчёркивает: — Поторопитесь, Пётр Фёдорович, чтобы вам с Екатериной Алексеевной не пришлось потом объясняться перед императрицей. Угрюмое сопение служит ему ответом. — Иду. Как только мужчины покидают спальню, Софья облегчённо выдыхает и приступает к своим обязанностям — помогает Анне умыться, достаёт из комода пару чулков… — Одеваться, ваше высочество? — опустившись перед сидящей на постели Анной, Софья берёт её за узкую щиколотку и деловито начинает натягивать чулок, но вдруг поднимает глаза и спрашивает с беспокойством: — Ваше высочество? Что с вами? Вы точно сама не своя… — Я… — Анна выходит из своего странного оцепенения и проводит рукой по аккуратно собранным русым волосам Софьи. — Ничего, Софья, милая. У Софьи совершенно простонародное русское лицо — круглый крупный нос, широкий чётко очерченный рот, но глаза карие и немного раскосые, а кожа, покрытая мелкими веснушками и родинками, смугловата — может, течёт в ней и тюркская кровь? Анна несколько раз рисовала свою служанку — ей кажется, что Софья красива, хотя никто из придворных дам с этим бы не согласился. Служанка между тем понимающе хмыкает. — Ясное дело, притомилися, а сегодня снова гулянья, люминации и фейерверки по случаю свадьбы… Да и выспаться вам не дали, будто это вы молодая, — Софья помогает ей одеваться, попутно не умолкая. — Да не бойтесь вы так, барышня, ежели всё из-за оказии с его высочеством переживаете… Вы же знаете — голову сложу, а никому не скажу. Знаю, когда смолчать. Его благородие господин барон так и сказал мне однажды: ты, мол, Софья, девка болтливая, но разумная, знаешь, когда язык за зубами держать. — Софья, — Анна всё же решается прервать её болтовню. — Скажи, пожалуйста, не видала ты вчера ночью князя Салтыкова? — Что вы, барышня. Некогда мне по ночам с князьями видаться — пока набегаешься за день, какие уж тут… — Софья чуть опускает глаза и хмурится, замирая с маленьким атласным башмачком в руках. — Зато знаю, кто видал, — она вновь смотрит на Анну. — Вы Арину расспросите. Может, и брешет, но говорит, что князь с нею того… амуры вчера разводил. — Арину? Это горничную Екатерины Алексеевны? — Её, голубушку. Да вы не берите в голову, Анна Фёдоровна — мало ли чего слуги между собой болтают… Хотя, — Софья будто раздумывает над чем-то, — до нашей сестры князь Салтыков всегда был охоч… — Это я и так знаю, — наконец тяжело отвечает Анна. Она смотрит на портрет, с которого Салтыков глядит на неё своими тёмными влажными глазами, и чувствует, как её сердце не просто разлетается на мелкие осколки, а будто перемалывается в пыль.