ни во сколько и нигде

Просить помощи – само по себе не страшно, но ладошки у Вани всё-таки потеют, вытертые уже трижды о выцветшие шорты. Он вообще, так-то, ничего и никого не боится, кроме шаровой молнии и тупых сочинений по литре. Теперь нужно добавить к списку Ивана Игоревича. Вожатый года, стреляющий у туповатых ребят из отряда сигареты и татуировки свои не прячущий. Антивоспитатель. Двухметровая говнина, если Ваню спросить по чесноку. Очень уж ему не нравились такие, скрытые, мать их, угрозы, даже голоса никогда всерьез не повышающие – а стрёмные. – Э, Темно! – давящее лыбу лицо Аббы маячит наверху, Ваня не сразу его находит. И ищет на ходу, поэтому моментально спотыкается о гребаные корни. Деревья здесь, что твой вожатый – огромные и по всему лагерю раскинувшие лапищи. Вот теперь Абба сидит верхом на одном из них, лыбясь и ссыпая из ладони в ладонь пару семечек. Плюется он прицельно, поэтому Ваня заранее отскакивает в сторонку. – Ты куда? Реветь пошел? Ваню аж до ушей жаром захлестывает, еле в глазах не темнеет – не, ну что за мудаки все в отряде, как на подбор! Кто помельче, кто постарше, вся смена мудачья. Кто-то из его комнаты все-таки видел, что он слезу пустил, когда страницы собирал. Да любой нормальный человек бы рыдал, будь его вещи расхерачены. Ни одной книжки целой, а те, из которых страницы не вырвали и на пол не побросали – исчезли, как не было. Валяются наверняка под чьей-нибудь кроватью, а может, за корпусом сожгли и пепел затоптали, с бычками поверх. Мародёрство сраное. И Абба теперь скалится со своей аурой дегенерата, который вполне мог потопаться по книге-другой. Ваня запыхтел, мысленно успокаивая себя, что того, наверное, в детстве пороли, а скорочтение он в третьем классе завалил и теперь мстит. – В жопу, – бурчит Ваня, задрав голову и придерживая очки, чтобы не улетели через затылок. Тянет руку в сторону обрыва, машет ладонью пару раз, чисто стюардесса с рейса в ебеня. – Это туда. Проводить? Абба славился тем, что запала у него хватало минуты на две. Дальше он отвлекался на что угодно – прохожих, облачка, выпадающие из кармана семечки. Говорили, что он легонько стукнутый на голову, гиперактивный, типа. Родители его закидывали на все смены, куда соглашались брать – кое-где их свет-любовь Сереженьку уже видеть не хотели. А выматывать его летними лагерями, чтобы хоть немного снять с себя груз в виде ебанько-ребенка, надо было очень. – Не-е, сам как-нибудь слетай, – ржет и головой качает, мол, тоби пизда, братец, если не пойдешь по своим делам. Но запала в этом и правда нет, Абба уже куда-то дальше пырится, даже пальчиками ему машет, мол, беги-беги. А Ваню два раза просить не надо. У него дело. И Светло вообще не сомневается, что никакой Иван Игоревич ему не поможет. Он, конечно, молодой, веселый, любит с парнями по-человечески разговаривать и по вечерам ныкается с плеером, но Ваню все это мало интересует. Вот руководитель из него ну-ле-вой. Пшик один. И ладошки потеют совсем не от того, что придется к нему в комнату переться, крошечную и прожаренную за день, неа. Это ситуация тяжелая, дело грустное. Нихера у него не получится, Ваня думает, стучась в дверь “старшего” корпуса – не признается никто, а Игоревичу плевать на серьезные дела, пожмет плечами и пойдет девок клеить. Есть у них парочка совершеннолетних. Дверь перед самым носом – настежь, Ванечка, замявшийся на минутку на пороге, едва не вваливается внутрь. Славно бы он полетел, прямо вожатому своему в чернильны рученьки. Иван Игоревич и демонстрирует быстроту реакции, вскидывает руки, будто защищается, но тут же опускает. Прячет пробежавшую улыбку, скорую, моргнешь и не поймаешь уже. Как молния. Ванечка морщится и шагает назад, отгораживается порогом. – Светло. Ну что, что такое? – взгляд ванечкин тут же сигаретку подмечает, уже зажатую в пальцах. Минуту назад наверняка за ухом была. Так даже лучше, может, помолчит, пока Ванечка ему расписывает ситуацию. Товарищ вожатый тоже так думает, видимо, с очень серьезным видом выходит и хватает его за плечо. – Идем, по дороге скажешь. Ты ж не астматик? Он приобнимает Ванечку длиннющей клешней своей, и тот почти готов ляпнуть, что астматик. Надо же как-то объяснить, что он вдох пропускает и закашливается легонько. От неожиданности. От возмущения тоже. Но у него дело есть, тут не до ахов-вздохов, не до возмущения и личного пространства. По дороге получается только молчать неловко, пока Иван Игоревич здоровается со всеми, как ни в чем не бывало. Ему нормально, у него с каждым вторым фотографии в обнимку, развешанные по всему лагерю. Лёха печатает и из них потом гирлянды делает: где-то девки на плечи к вожатому залезут, где котят ему в морду суют, где просто весь отряд вповалку, еле разберешь ноги с руками. Ванечка, пока рассказывает, – уже за корпусом, игнорируя колечки дыма перед носом, – всё борется с желанием встать на метр от молодого и контактного. Чертит сандалиями борозды, кривые крестики-нолики, объясняя, как в комнате мальчишек нашел место преступления. И кто их знает, кто они – мародёры. Всему лагерю ясно, что Светло много кто насолить мог. Иван Игоревич кивает, чешет за ухом рассеянно, забыв, что второй сигареты нет. В расстройстве приваливается спиной к прожаренной за день стене и молчит еще минутку. Тёмные очки сегодня не с ним, Ванечку до дрожи выбешивает, что он видит взгляд – внимательный. Серьёзный, вместо насмешки-доброжелательности обычной. А потом вдруг тот говорит: – Жалко книжки. Приходи, я тебе подгоню чего-нибудь. У Миф... Мирона Яновича тут целая библиотека. И еще: – С ребятами поговорю, их там расколоть-то... И напоследок, чтобы оставить Ванечку совершенным астматиком, ловящим ртом смесь из пыли, песка и недоумевания, отлипает от стены, подходит близко-близко и наклоняется на их лишние сантиметров десять роста: – Если проблемы будут, мне говори. Не раздумывая иди, короче, ко мне. Хорошо, Светло? Майка, и без того замызганная, потом немножко пахнет сигаретами от его пальцев. А может, Ванечке так только кажется. А вот обложка затертая от книги, которую Иван Игоревич на полднике подсовывает рядом с его тарелкой, пахнет точно.