ни во сколько и нигде

До поезда Ванечка в основном молчком: вожатых слушаться не обещает, не драться не собирается, друзей новых заводить ни к чему. Отвечать-то и не нужно, в общем, мать без его участия справляется, щебечет с соседнего сиденья. У поезда он облаплен дружественными ручищами, оттыкан в плечи и оттоптан по ногам как следует. Славян с Андреем еще внутрь не успевают зайти, уже орут что-то про врагов и вандалов из первого отряда. Мама Замая, чудесная женщина, завернула ему с собой еды в попытке заставить сына хотя бы в первый день не жить на дошике. Обертка теперь разорвана и растащена на мелкие слюнявые снаряды. За этой возней Ванечке смотреть не очень интересно, он знает, что со спортсменами никто серьезно враждовать не собирается. Получить пару раз по уху, может, нос сломать — надолго таких развлечений не хватит, тупые же. Потому и заходит он в вагон первым из своих, потыкаться на разные места и заодно посмотреть на всех. Не бывает у Ванечки, из лагеря в лагерь с друзьями бросаемого, никакого плана наперед. Только действовать по ситуации. Оценивать риски-хуиски, взвешивать, от кого просто леща словить, а с кем совсем хорошо будет пилить друг дружку подолгу. Купе вожатых — крайнее, отсекает их территорию, такая естественная граница между ними и цивильными пассажирами. Они тоже устраиваются: дверь барахлит, поэтому её в четыре руки пытаются изнутри отодвинуть, с ржачем и громкими подхриповатыми спорами. Ванечке, подглядывающему из тамбура, видно только чью-то ладонь с большими буквами IMPE на пальцах, и вторую, чуть повыше — более забитую, цветную и нервную, он уже не разбирает. — Я подумал, вы все — старшие, — гаркает кто-то у него над ухом, и Ванечка сыпется. Вернее, он вздрагивает и подскакивает, а сыпятся из открытого рюкзака книги. Молния разошлась прямо на входе, но и хер бы с ней, Андрей потом подтянет. — А ты мелкий какой-то. — Я для путешествий, — машинально крысится на это Ванечка, даже не оборачиваясь. Наклоняется, чтобы поднимать добро, и незнакомый пацан ныряет следом, подбирает одну книгу, мажет взглядом по корешку. Глаза у него удивленные, как будто сам не понял, что сморозил, и еще немного — уставшие. — Оставь! Оставь, я сам. Пацан не слушается, все равно забирает эту и вторую еще. Они распрямляются неловко, места мало, мимо протискиваются-топчутся другие ребята, Ванечка матерится, потому что сталкивается лбом с чужим плечом, злобно зыркает, забирая книги. Отличное первое впечатление, лучше некуда. — Извини, — с неохотой и пыхтежом выдавливает парень. Он похож на самовар, такой же бронзоватый, нагулявший уже где-то загар, с какой-то пушистой мишурой из макушки, весь в узор в крапинку из веснушек и растревоженный, вот-вот закипит, гляди. У деда с бабкой на даче все еще был такой, старинный, Ваня так и не понял особой науки, как наливать из него кипяток не на свои руки, а точечно в чашку. — Меня Ро… — Да пофиг, — солнечные очки, наверх заправленные, случайно соскакивают обратно на нос. Выходит очень демонстративно, а Ванечка и не против. Уровень раздражения подлетает резко, совсем некстати, когда тебя ждет туча часов переезда. — Познакомимся потом. А может, и нет. Я с мелкими не особо вожусь. Его тянет улыбнуться, но образ разбивать нельзя. Ванечку уносит течением из торопящихся, шумных отрядовцев, не получается увидеть, как Ро…ма, вероятно, вслед ему смотрит, злобно или расстроено. Что первое, что второе хорошо вышло бы. У Ванечки нездоровая тяга к тому, чтобы за ним с ненавистью наблюдал кто-нибудь. Даже место он выбирает недалеко, но Славка все отвергает, просится подальше от «малышни» и поближе «к цивилизованному обществу». Это он нацелился на рыбку пожирнее, значит, господ из купе будет бесить. Ванечке неважно, в общем-то, он просто выторговывает себе верхнюю полку и переходит в режим наблюдения — дремлет, ворует у Замая половинку самсы, высовывает нос в приоткрытое окно. Заодно он не получает пиздюлей от московского Саши за слюнявые шарики из бумаги и пялится беспрепятственно на девчонок, которые целым посольством ходят по плацкарту. Знакомятся. А еще он по головам запоминает всех вожатых, периодически бродящих туда-сюда, вроде как они за порядком следят. Замай каким-то образом всех уже знает, поэтому докладывает с именами и фамилиями. Но по ним непонятно пока ничего, поэтому и обсуждают вожатых ленивенько — не по тринадцать же им. Ванечка только ворчит, что таких, с крашеной башкой, как у Ивана Игоревича, он только у гей-клуба видел. Славик не менее пассивно отмахивается, мол, где ты вообще в Хабаре видел гей-клубы, а если видел, то что ты там делал? Соседям шуточка заходит, но не больше. По-настоящему Ванечке понятно, на кого его дорогой друг нацелился, когда уже почти в ночи — за окном темно, одни пакли деревьёв на синем фоне видны — приходит очередь Мирона Яновича дозор нести. Не зря Слава не поржал над его именем, видимо, что-то в голове своей проворачивал. Когда вожатый доходит до середины плацкарта, очень заметно уже прибухнувший в купе, Славка затягивает своё: — У-упаду, как доминошка, смерти-в-лукошко… Тексты Ванечка видел уже на пять тетрадок, больше половины которых тратятся на помарки и психующего Славку, режущего целые страницы. И этот он помнит, и строчку следующую, поэтому свешивается сверху и губу покусывает в предвкушении. Ожидаемо, Мирон Янович зависает в паре метров от них, небось думает, что послышалось. Надеется. — Ну, и как нашего певца зовут? — он подходит не раньше, чем припев заканчивается. Смотрит светлыми глазами мутновато, прячет IMPE в карман, ужасно деловой. Не знает еще бедный Мирон Янович ничего. — Ну как же, вы еще не знаете? Славян. — Славищ-ще. — Словения! — Слава богу! Иногда они как двое из ларца, только на одного гения больше. Мирон Янович моргает так же замедленно, как любой, кто встречается с ними впервые. Ванечка еще помнит прекрасно те времена, когда их в кружке разгоняли на разные концы комнаты во время любых письменных работ. Так получалось поддерживать тишину минут пятнадцать-двадцать, не больше. — Значит, Слава, — с напором повторяет Мирон Янович, продолжая смотреть только на виновника. Задирает повыше коротко подбритую ёжиком макушку, мысленно перегруппировался, видимо. — Это очень… Яркое, но мрачное произведение. — Не мы такие, жизнь такая… Вот, например, Ванька наш почти глухой, я пою ему песни в единственное слышащее ухо, — Ванечка придвигается поближе к краю коечки, привлекая внимание, очень внимательно смотрит на Славу и сосредоточенно кивает. Мирон Янович меняется в лице, от непонимания очень-очень медленно — к полному охереванию. — А Андрей Замай — лучший представитель нашего литературного кружка, но не умеет читать и говорить по-русски… Зато вы видите его умные глаза, Мирон Янович? Сидящий на месте под Ванечкой Андрюха, судя по звукам и исчезающей со столика тени, начинает куда-то медленно утекать от беззвучного смеха. Взгляд запутанного вожатого проясняется моментально, он даже легонько встряхивает головой — и снова смотрит на Славу, все еще совершенно серьезного и естественного. Ну говнюк говнюком, Ванечка даже палец прикусывает, чтобы ничего не ляпнуть и не заржать. — А вы… Очень креативный, Слава. Что-то подсказывает Ванечке, что не самая простая смена это будет. Непростая да непривычная, зато гораздо интереснее прошлой, когда девочки-вожатые в слезах оставались. Весь прямой, как по струнке, и очень дружелюбно улыбающийся Мирон Янович как заранее на это натаскан был — и вспомнил сейчас нужную команду, активировал протокол «пиздюк непослушный». — Это нам понадобится, это хорошо. Буду знать, к кому обращаться, — от улыбки Ванечку передергивает, так что он пожимает плечами и перекатывается на другой бок, уже не видя, как Мирон Янович уходит. И пришибленного размышлениями Славку он тоже не видит. Тот больше не поёт до конца поездки, до самого грузного прыжка на перрон.