ни во сколько и нигде

Необъяснимо, но факт: он ненавидит и обожает эти игры школоты одновременно. Сегодня к нему в этой ненависти присоединяется Юля, и только Юля, потому что никого больше происходящее не напрягает. С утра Ванечка был гораздо менее злым и напряженным. Он умудрился проснуться за час до побудки, что было редкой удачей, и зарыл свою сонную морду в последнюю книжку. Непостижимым образом он мало слышал об этих авторах — не интересовался никогда — но у Ивана Игоревича всё подмывало спросить, чой-та у них одна фамилия. Родственники? Очень смелая пара? И то, и другое? На деле, конечно, Ванечка носился после этого по всем лагерным делам с одной целью: поймать и расспросить вожатого как следует. Лучше даже допросить, но так, чтобы тот не ощутил в Ванечке никакого особого интереса. Особое удовольствие ощущалось, когда Иван Игоревич всматривался в него, внимательно-внимательно, давал полностью прочувствовать, что он сделал паузу. В своем вечном беге, гиперактивности, легком и вспыльчивом состоянии безбашенности почему-то отвел минутку именно ему, Светло. Причем в следующий раз-то он не жалобы слушал, а сам выцепил его из обычного распорядка. Выдернул и позвал с собой — за книги спрашивать. — Да не знаю я, что мне можно взять. Небось, Крапивина какого-нибудь всучите, — тянет Ваня денька эдак два назад, впервые оказавшись в стоящем побоку домике вожатых. Держится на очень почтительном расстоянии, вернее, не держится — бродит по одному ему понятной траектории, обходя кровати. Когда Иван Игоревич, влетевший взмыленным и лихорадочно что-то искавший в вещах, наконец успокаивается, Ванечка как раз обходит очередную кровать. По ощущениям, она тут самая целая — скорее всего, на ней спит Янович. То есть, не спит, в лагере его ночью почти нет, очень занят творческим процессом. — Я его наизусть… Погодите-погодите, чего? Вожатого вот, кажется, мало это смущает: с готовностью качает головой второй раз, мол, нет, не понимаю, в жизни в руки не брал — это так Ванечка уже дописывает в голове, раз тот молчит. Подходит ближе и очень старательно не пялится на задранные выше головы ноги. Длиной они, кажется, в весь ванечкин рост. — В смысле, Крапивин! Ну, его ж малыши читают! — от возмущения он даже присел. До Ванечки не сразу дошло, куда именно он присел и чья была на этот раз кровать — благой гнев был сильнее. — «Валькины друзья» хотя бы… Иван Игоревич, ты вообще пацаном был? В ответ смех только и насмешливые рассуждения о том, что был, да давным-давно. Настолько, что Ванечка тогда был еще тем самым малышом, который читал Крапивина и ужасался, какая тяжелая бывает жизнь мальчишеская во дворах. Сосредоточиться на этом полурассказе-полуподколке — задачка сложная. Ванечка почти всё мимо себя пропускает, украдкой глядя на расцвеченные там и сям голени. Какие-то джунгли, ей богу, все рисунки прячутся в диких порослях волос. Неожиданно светлых, как и весь Иван Игоревич, выгоревший, выбеленный солнцем, светящийся, как едва зажженная спичка. Рядом с этим огоньком Ване слишком ярко и жарко. Тушуется, закрывает тут же от него, спасая, и смех, и искренность. — Ой, вот не надо. Я, может, гроза района, — от едкости во рту аж зубы немного сводит. Знакомый привкус, который только после одного наступает — разочарования в себе и прилива дикой неуверенности. Такой Ванечка, артистичный, быстрый на ответ, до абсурдного гнущий свою линию, приходит только на злости. — Мне татухи для показухи не нужны. Со мной, знаешь, Славка дружит, а мы вместе бешеные. Он как-то парню челюсть сломал… Нельзя так отвлекаться на рассказы: хлоп, одно движение, одно слово всего изо рта вылетает, а Иван Игоревич уже сидит. На кровати для двоих места не мало — достаточно его, особенно с учетом того, что Ванечка ноги свесил в другую сторону, и вообще к изголовью жмется. Просто кое-кто собой сразу все пространство занимает, придвигается, по развороченному одеялу бездумно прихлопывает рукой, Ванечку разглядывая, как экспонат. — Я бы тебе как-нибудь рассказал про них. Про татухи, — предупреждая вопрос, который Ванечка уже собирался задать. Он так и виснет с приоткрытым ртом, не зная, на какую реплику заменить идиотскую подколку. — Но не время еще, да? Возможно, заболел я все-таки, думает Ванечка, проверяя, не вывалилась ли бутылка из-за резинки просторных шорт. Не может так крыть с одного человеческого присутствия, никогда у него так не перекручивало горло, весь воздух отнимая, не сужался резко мир до одной-единственной точки. Должны это быть симптомы чего-то, и главное, чтобы не того жуткого, что на ум ему идет само собой. Лучше уж астма. На импровизированной вечеринке почти никто не танцует. Кроме гребаного его — лучшего, ага! — друга Славы, самозабвенно лапающего в медляке свою новую Сашеньку. Он так делает каждую смену, оставляя своего верного напарника бродить одному, приключения искать. Юлька Киви в этом плане — удача, потому что они ненавидят всех в унисон. Особенно компашку, уже давно слинявшую в сторону и сгрудившуюся вокруг чего-то в пыли. — Бля, Светло, какая хорошая смена, когда ты есть, — простейше заключает Юля, делая глоток. И морщится тут же, потому что сегодня у них нет ничего нормального, даже не пиво они пьют, а какую-то мерзкую сладкую жижу, смеющую зваться коктейлем. Когда Ванечка увидел сто лет ему знакомую Юлю в футболке с Эминемом, держащую в руке блевотно-зеленую бутылку, он не мог перестать хохотать. — А то остаются только курицы и пацаны, которые за курицами бегают. — О курицах-то. Киви, — Ванечка делает глубокий вздох и даже жмурится, прежде чем сказать. Под веками у него пульсирует в легкой степени опьянения, а еще все неоново-зелёное, как жижа в той бутылке. — Я приглашаю тебя заняться хернёй! — Так, я пойду, если ты пойдешь. На дразнилки вроде того, что у них с Юлей будет самая грязная панк-свадьба, Ванечка перестал реагировать уже после первого дня. Привычно это было, друг друга-то они знали с детства, Киви его видела еще в те дни, когда врачи за недовес ни в какие лагеря не отпускали, а на санаторий бабла не хватало. Поэтому и вваливаются они на эту вип-вечеринку, пропуская мимо ушей все выкрики. И ребята пускают, даже сопящий в уголке Худяков только глазками своими черным-чёрными наблюдает, но ни слова против не говорит. И Ванечка как-то даже в расчет не берет, что в игру придется действительно играть. Под хорошую компанию-то, с девчонками, хоть иногда нос поближе к земле опускающими, он бы ту бутылку сам крутил. А здесь вышло как в плохих комедиях. Классный лузер и самая популярная девчонка убегают за корпус под улюлюканье полупьяной толпы. Удивительно, но Лема у него отвращения не вызывает, как и симпатии. Ну то есть, общий ажиотаж он понимает, большие эти глазищи и не глазищи тоже, волосы длинные, голосок нежный и язык острый. А в её присутствии у Ванечки вдруг как будто отрубает все ощущение собственного тела: и ноги немеют, и руки, стоит весь деревянный, пока Лемка деловито гриву поправляет и достает жвачку. — Как ты быстро её жуешь, — бормочет Ваня, с большим трудом себя заставляя не отшатнуться, когда она подходит ближе. Белый пузырь раздувается почти у самого его лица, и лопается ювелирно. — Прямо турбо-ускорение. Лема хмурится и явно устает от затянувшегося тупизма, поэтому сама к нему подходит. От нее приятно пахнет, чем-то таким же сладким, как жиже-коктейль. А целоваться с ней, выходит, вообще ничего особенного: он почему-то думает про то, как кошки облизывают лапку. Не в каком-то таком смысле, конечно. Потом Ванечка вдруг чувствует липнущий на зубы комок, плотный и смахивающий на резину. Жвачка уже пожевана изрядно, но, Лемке, наверное, кажется это феерически секси. Блевать вдруг тянет неимоверно, поэтому он отскакивает, тупо, позорно и настоящим прыжком, назад, перехватывая при этом даму за тонкие плечики. — Класс! Лем, ты это… Супер! — громко возвещает Ваня, прекрасно зная, что уши тут развесили порядочно. Слушают, небось, перебивая друг друга. Им всем по двадцатке должно стукнуть, чтобы такой бред развлекать перестал. — Высший класс. Дама выглядит не очень довольной, а у Ванечки комок в горле. Тот же самый, что днем, от бессильной злобы на голову свою тупую и неожиданные блоки, не дающие даже подвыпившим расслабиться. А означать это может только одно: — Ты уж прости, я не в настроении. С Химой всяко веселее, наверное. Только одно — идиотские шутейки. А на лице у Лемы почему-то не тени досады. Нормальная все-таки девчонка, или просто придуривается, пока к друзьям не вернулась: улыбается ровными зубками, бровями загадочно двигает. — Вообще-то да, с Химой веселее. Вань… Ты иди, а? Наутро на него будет зла Юля, брошенная в одиночестве, и, возможно, та же Эмелевская, которую друзья задрюкают. Но Ванечка все равно бредет к себе прямо мимо кучки вожатых, слившихся в один удобный угол вместо наблюдения за детьми. Смысла-то их останавливать нет, только помогать, если кому плохо станет. — Светло. Эй, эй, стой ты, — Ванечка в этот момент уже идет спиной и точно не видит, как Иван Игоревич к нему подрывается, толком даже своим не объясняя. Подходит-то он уже спокойно, даже вразвалочку идет рядом, пока наконец снова голос не подает. — Нормально всё? Не бузят? Теперь Ванечка на него смотрит, как на какую-нибудь диковинную фигурку. На губы потрескавшиеся, на развесёлые зрачки, на лапищи, тоже все в рисунках. В первый день на смене он долго думал, как бы поиздеваться над надписью, но ничего так и не пришло на ум: о чем тут шутить-то пошло, если Иван Игоревич весь — одна большая пошлость, вызов, порыв. — Я что-то заволновался. Ну, понимаешь… — пристальное разглядывание его мало смущает. Иван Игоревич улыбается — кажется, чуть неловко, кажется же? — и шарит по широким карманам, чтобы вытащить из них на свет жвачку. — Ладно, раз всё в порядке, подарок держи. Пойду ловить отряд. Ванечка уходит к себе с пачкой мятной жвачки в руках, наполовину пустой, и в абсолютном ступоре. Даже возвращение Славы с малиновыми губищами никак не комментируется. Андрей делает вид, что спит, остальные не вернулись, а от Светло осталась только дыра в форме Светло, заполненная непониманием. — Слав, сгинь, бля… Мне не понравилось, — бурчит Ванечка без особой охоты, просто потому, что иначе от него не отвалят. Подробности идиотской попытки влиться в коллектив его меньше всего сейчас волнуют. — Канеш! Лема — змеюха, — а этот гогочет, заваливаясь всем своим длинным туловом к Ваньке на постель. Теперь он висит лицом вниз, но продолжает весело и громко вещать, будто девчонки не на другой половине лагеря, а ровненько под ними. — Мой товарищ — покоритель чудовищ! Георгий-победоносец! Ванечка только плечами пожимает, разворачивая по очереди три пластинки, и отправляет их в рот — все разом. Выходит мятное месиво, такое же, как было сегодня у кого-то на языке.