Плибеки в виноградном соку

— Чем пахнет? – Отабек втянул воздух, широко раздувая ноздри. Вылитый степной конь. Ну этот, монгольский или казахский или маньчжурский, кто их разберёт, – с узкими глазами и коренастый. Только что на выходе пар не валит. — Виноградиком, – откликнулся Юра, устраиваясь поудобнее среди вороха из простыней. Кондёр работал на без пяти минут обморожение, но без него Юру ждала мучительная смерть от закипания крови. Анталия и лето – ни разу не безопасное сочетание, когда ты привыкший к прохладе фигурист. Или так: когда ты фигурист из Питера. Потому что степной конь, например, держался отлично. Сидел на краю кровати и светил своим торсом загорелым. Конь вороной или рыжий. А Юрка конь бледный. Ну как конь – жеребёнок пока. — Виноградиком? – переспросил Отабек, фыркнув. — Чё ты ржёшь? – кинул в него подушкой Плисецкий. – Крем для тела у меня такой. — Виноградиком. Крем для тела. Ухмылка Отабека дотянулась до уха и явно там за что-то зацепилась, повисла. Что он повторяет всё, как попугай? Блаженный, что ли? Или всё-таки на горячих казахов жара тоже влияет? — И чо-о, – зарычал Юра. – Что. Не. Так. Каждое слово сопровождалось попыткой ткнуть в отабековы рёбра. Безрезультатно. Надо отдать должное подготовке истинного воина. Все престолы бы завоевал. — Ты меня прости, Юр, но ты прямо соткан из контрастов. — Я тебе не ковёр. Тычок. Снова увернулся. Ну поддался бы, чего тебе стоит, вороной ты упрямец. — Ты то плюёшься: это по-пидорски, то по-гейски, то "виноградик", – казах улыбнулся, но в глазах читался укор. Юра знал, что толерантный друг осуждал многие его выпады. В своих высказываниях он был дофига правильным и осторожным. Плисецкий подозревал, что дело даже не в воспитании и жизни в Канаде. Хотя, наверное, в последнем – только косвенно. На паре фоток двухлетней давности в закрытом Инстаграме Отабека появлялся некий субъект мужского пола, подозрительно близко стоящий с ним на селфи. То ухом его коснётся, то за плечи подержит. И ничего, что с Юрой у них уже сотня фоток, где не то что ухо, а вообще легче сказать, что чего не касается. Юра – другое дело. Юра – это как магнит, его попробуй не обними. И они ж сразу как-то обозначили (читай: стёрли) границы: на мотоцикле – в обнимку, в самолёте – с головами друг у друга на плече. Окей, не головами. Головой. Потому что только Юра дрых на отабековом плече. Но это же другое. Больше Алтын так ни с кем, Юра видел, Юра знает. А вот этот хрен с горы чё? Подозрительно. — Вот ты, Бека, дура-ак, – Плисецкий оставил попытки ткнуть друга в бок; подкатился поближе, как гусеничка в одеяльном коконе. — За дурака ответишь, – бесстрастно и ёмко отозвался Алтын и уже в следующую секунду осуществил мастерский захват – пригвоздил Плисецкого к кровати бледным пузом, заломил руки за спину. — Ай, больно, пусти! – длинные ноги затарабанили в воздухе, стараясь достать обидчика. Сущий пацан. Даром что шестнадцать. Голос ломается, тело ломается, сам весь ломается, да доломаться не может. У Отабека на этот счёт были свои догадки. — Дураками не обзываться, – строго проговорил у его уха казах,– а то на пляж будем ходить по одиночке. Страшно. Знает, на что давить. А как же Юрочке спинку намазать? Это же жизненно необходимо, когда у твоей кожи всего две опции: режим "варёный рак" и "белая сметанка под соусом spf 50". А кто будет Юрочку переносить через камни, по которым его длинные лапищи разъезжаются, а отабековы при этом почему-то стоят? Он вообще весь такой основательный, оплот спокойствия и столп равновесия. Чьего угодно, кроме Юры. Ещё и по плечу щетиной мазнул, дрянь такая. И ведь даже не узнает, что в этот момент у его жертвы в животе всё сжалось и натянулось, как когда делаешь планку уже минуту. — Я понял, понял, свободу попугаям, – отфыркиваясь, раскрасневшийся подросток смог высвободить руки из ослабевшего захвата. — Больше не дурак? – довольно переспросил Отабек. — Спорно, – Плисецкий высунул язык и поспешил вскочить с кровати, пока снова не загребли. – Ты меня гомофобом назвал. И пидором одновременно. — Во-первых, не называл. Ни так, ни этак. А во-вторых, большинство гомофобов не могут простить себе интереса к своему полу, подумал Отабек, но не стал озвучивать. Благо, собеседник не заметил отсутствия этого самого "во-вторых". — Блять, Бека, в каком я, по-твоему, виде спорта? Чё я, не понимаю, что с пидорами жить – по-пидорски выть? Когда-то давно я, может, и блевал бы каждый раз, как видел Джакометти или Кацудона в объятиях Виктора, – он дёрнул плечом. — А сейчас нет? – внимательный взгляд карих глаз ввинтился в светло-зелёные. — Да норм всё. Я плююсь не потому что геев не уважаю. А потому что ну иногда же реально писец, совсем пидорасия, берегов не видят. Брови Отабека пришли в движение. Вот и весь мимический диапазон. Но это означало, что он стопиццотпроцентно негодует. А Юра что? Юра ничего же. Почему-то только хочется отвести глаза и отыскать в комнате что-то ещё, стоящее внимания. – Короче, я не хейтер, – с хрипом на "х" выдохнул Плисецкий. – Давно бы уже ушёл со льда, если бы реально парился. Из видов спорта более гейское только, не знаю, мужское синхронное плавание, – он заржал. — Между прочим, рассматривают возможность его появления, – задумчиво проговорил Алтын. Минутка просвещения от Отабека Алтына. Всем спасибо. Красивый, верный, умный, всегда в курсе новостей. Вашему деду зять не нужен? В голове казаха могло крутиться что угодно. Непробиваемый взгляд, хер разберёшь. То ли любуется, то ли планирует план расчленения. А тело Плисецкого заслуживало любования. Насколько нескладным умеют быть подростки, настолько складным был Юра. Вытягивался осторожно, руки-ноги свои отращивал потихоньку, без рывков. Пальцы стали изящнее, длиннее – можно смело музицировать что на фортепиано, что на гитаре. Отабек за своим пультом о таких пальцах только мечтал. Мечтал и домечтался: не у себя, а у друга. А Юрины рёбра! Сквозь тонкую кожу – ощущение, что на просвет, как у диковинного насекомого. Весь иллюзорный, тающий, похудел сильнее обычного, но жрёт в три горла, игнорируя возмущения Лилии. Ещё сантиметр – и они с Отабеком сравняются в росте. Кварды с этим всё равно, конечно, не попрыгаешь, но с остальным справляться получалось. — Мне нечем крыть, – развёл руками Юра. – Короче, ты не думай обо мне, чт... – он хотел продолжить, но в этот момент что-то кольнуло в пятку, и пришлось отвлечься, задрав ногу, как цапля. — Это сложно. О тебе я думать люблю, – Отабек с интересом проследил взглядом за эквилибристикой не на льду, так хоть на кафельном полу турецкого отеля. Юра закашлялся и чуть не рухнул из этой своей цапельной позы. — Ты мне так не шути. Ты что, в мини-бар успел залезть? — А что если я?.. – Отабек замолчал. О том он или не о том? Конь, блин. Грива лоснится, даром что вся уже просолилась в Средиземном море. Малосольный огурчик, мать вашу. Ох, блять, Юрий Алексеевич, зачем же вы так с собой, про огурчик-то. — Ч-чего ты? – ещё более ломающимся голосом, чем обычно, прохрипел Юра. — Что если я думаю о тебе больше, чем о друге? — Бля, – одними губами сказал Плисецкий и куда-то выпал. Отабек ни разу не отвёл глаза и, кажется, не моргнул. Он робот, надо только найти кнопку. Способности за гранью понимания. Отсыпь концентратика? — Мне... Надо... – Юра зажмурился и шарахнулся к двери в ванную. Когда дверь захлопнулась за его спиной, колени подогнулись. У него перед первыми юниорскими и то так не подгибались. Новости какие. Юра тяжело опёрся на край раковины, посмотрел на себя – бледный, лицо пятнами пошло, и нет, он не сгорел. А чего ты хотел? А правда: чего он хотел, когда ещё сегодня с утра рассматривал конечно-же-узор-на-плавках Отабека. Когда до трёх ночи не мог слезть с кровати друга, трепался обо всём, за руки ловил, что-то с жаром доказывал и дулся, что тот смеётся над его горячностью. Конечно, это потому что соскучился. И пусть по Скайпу они каждый вечер говорят. Живого горячего Алтына он уже два месяца не видел. А без рубашки так вообще вживую никогдашеньки. Они на три дня договорились слететься на нейтральную территорию, чтобы никто не тащил на себе связку со знакомыми, обязательствами и даже не думал о том, что показать другу в своём городе. Так честнее и свободнее. Вдох, выдох, Плисецкий. Вдох, вы-ыдох, блять. Попробуй тут не задохнись. А если удар хватит? Медийщики обоссутся писать заголовки: "У надежды российского фигурного катания остановилось сердце в толчке", "Юрий Плисецкий смыл свою жизнь в турецкую канализацию". Ну всё, решено. Если уходить из фигурного катания – так только в спортивные критики. И сразу в Медузу. Ну что такого – признаться в том, что он тоже о нём думает. Что считает офигенно красивым, хотя раньше никогда бы не подумал, что его будет так переть от азиатского разреза глаз. Передаётся воздушно-капельным, а, Никифоров? Признаться, что на вопрос о будущем, когда его атакуют на прессухах, представляет не только себя, но себя с Отабеком – через пять, десять, пятнадцать лет. И запоздало прикусывает язык, чтобы не начать с "Когда у нас с Отабеком будет...". Признаться, что наяривает иногда перед сном на образы Алтына, а потом кусает костяшки и бьётся головой о подушку. Пожалуй, эти подробности можно опустить. — Соберись, Плисецкий, – он плеснул в лицо прохладной воды. Лучше бы прыгнул каскад, нет, два каскада, вот честно. Он открыл дверь и попал в блаженную прохладу номера. Если бы не это, голова бы взорвалась. — Бек, прости меня. Во взгляде Отабека что-то оборвалось. Он тут же поник, загорелые плечи опустились. Взлохматил волосы и с тяжёлым вздохом встал с кровати. Юра моргал, не совсем догоняя, что происходит. — Спугнул я тебя, чудо? — А? — Не надо было тебе это говорить. Обожемойчегожтыдурактакой. — Не-е, нет же, дебила ты кусок! – Юра разлыбился, чем сбил Алтына с толку. — Грубо, Юр. Хотя ты, наверное, прав. — Да я тоже! — Что тоже? — Хочу быть... – он на секунду запнулся, словил ещё одну порцию непонимания в глазах напряжённого Отабека, но не решился на что-то конкретное, – не только братанами. Плисецкий закусил щёку и переступил с ноги на ногу. Взгляд Отабека потеплел, заискрился. — Иди сюда, – он неловко развёл руки – ни то приглашает к объятию, ни то извиняется за собственную недогадливость. Юра несмело приблизился, зажмурился и бросился на него, как в ледяную воду. С той только разницей, что совсем не в воду и ни разу не ледяную. Кипящую. Отабек осторожно обнял цепляющегося за него подростка. Кажется, того потряхивало. — Щас техничка зайдёт и премилую картинку увидит, – очень нервно выдавил из себя смешок Юра. — Мы миллион раз с тобой обнимались, и за последние два дня ещё больше, – заметил у уха Отабек. Горячий источник. Непристойных мыслей. — Теперь-то иначе. — Ну точно, – фыркнул Алтын. Погладил его по лопаткам, выпустил мурашки побегать по белой коже, как лошадей на лугу. Тыгыдымс, блин. — Вот тебе и тыгыдымс, – пробормотал Юра. — А? — Фак, я вслух, ррр, – он поморщился. — Расслабься, тигр. Ничего же не случилось такого. Что чувствуешь? Что уже не могу думать о дохлых крысах в дедовском подвале, и секунд через десять почувствуешь как раз ты. — Ты жжёшься, и мы скоро слипнемся. Вот и всё, что я чувствую, – и добавил, заставляя себя выдыхать, замерев и уткнувшись носом чуть пониже виска Алтына. – Бек, я тебе правда нравлюсь? — Правда. — Но я же тот ещё удод. И прыщи эти долбаные. И расту стрёмно. — Ты не удод, – заверил Отабек и хмыкнул: — Ты утёнок на полпути к тому, чтобы стать лебедем. — Дохуя поэтично. Ты как выдашь, хоть в статус ВКонтакте записывай. У девочек тринадцати лет, – хихикнул Плисецкий и заёрзал, прилипая-отлипая, отстраняясь. — Лебедь-матерщинник. Заулыбался глазами своими казахскими, сейчас солнечные ручьи из них потекут. Крутой такой, добрый, суровый, разный. Его? И Юра проверил: ткнулся губами в губы, на турецком солнце потрескавшиеся, горячие. Стараясь изо всех сил произвести впечатление или нупожалуйстану не совсем спалиться, что опыта у него в этом меньше, чем у Тутберидзе учеников старше восемнадцати. Судя по тому, как Алтын, улыбаясь в поцелуй, охотно отвечал, отдавая инициативу этому нелепому комку нервов перед ним, проверка прошла успешно – Отабек ничуть не возражал быть его. После минуты или двух Юра решил, что хватит, а то никто табличку про "Не беспокоить" не вешал. И вообще он ещё с утра был почти убеждённым гетерастом – с редкими фантазиями на тему лучшего друга, конечно, но это же не повод вот сразу и так, и эдак, правда? Отабек выглядел счастливым до одури и растёкшимся почище, чем после дня на солнцепёке. Поцеловал Юру в белобрысость на виске и рассмеялся. — Ты чего? — Ничего. Виноградиком пахнешь.