Плибеки в виноградном соку

Мелкие снежинки украдкой забирались за шиворот, не решаясь признать своё желание стать дождевыми каплями. Юра чувствовал себя нахохлившимся, промокшим дроздом. Не тигром – потому что едва ли тигр вляпался бы в такое говно, как зима в центральной полосе России. А дроздом – потому что слишком крут для воробья, а до ястреба ещё не дорос. Но ему не могли испортить настроение ни мокрые лапки снежинок, которые радостно испарялись, стоило им коснуться кожи (его фанатки наверняка тоже бы истаяли от такого интимного контакта с божеством), ни сугробы по лодыжки (нападали за одну ночь по законам глобального потепления – how dare you!), ни сбитые к херам биологические часы, из-за которых к вечеру дурацкой тушке не сиделось дома, а тащилось куда-то в темноту и холод (когда любой адекватный зверь спит и экономит энергию). Ничего из этого не стоило ни грамма внимания и расстройства, потому что рядом, на капоте дедушкиной тарантайки, сидел Бек и заворожённо смотрел в небо, закинув голову и оголив свою и д е а л ь н у ю шею. Шею эту его очень хотелось замотать в самый тёплый шарф, но внутри всё орало, что грешно́ скрывать такую красоту. Как грешно с такой красотой не грешить. Сучий пубертат, сучьи снежинки, сучье всё. Или кобелиное. — Сколько ты снега не видел? — Нормального – года два. — Норррмальный! – прорычал Юра Джигурдой. Бек то ли не понял, то ли проигнорил. Вечно он заставляет чувствовать себя идиотом. — Да чё такого в этой белой хероте? Снег переоценён и романтизован ванильными девочками из Тик-Тока. Бек криво улыбнулся каким-то своим мыслям, посмотрел на Юру хитрым глазом. "А сам-то". Не сказал, но точно подумал. Ну да – сам-то недавно плёл что-то про ледяное шоу, искусственный снег и спирали ("Будет пиздец красиво рассекаться фонтанами во все стороны"). И Бек ему верил и точно знал, что да, будет пиздец красиво. Потому что пиздец красивый Юра пиздец как шарит за красоту и в свои шестнадцать уже ставит себе часть хорео. Он-то знает толк. — Красиво, – как припечатал. И замолчал. А на берегу Строгинской поймы в три часа ночи второго января и так, знаете ли, без оркестров. Даже плохонького диджея и то не завезли. Поэтому тишина такая, словно ты оглох на оба уха. Или сдох вообще, потому что ещё и темнота впереди настолько непроницаемая, что глаз выколи. — Сказал, как отрезал, – буркнул Плисецкий. Больше для проверки, что не оглох и не сдох. Не «раз, два, три» же говорить, как в микрофон. Звукари, говорят, бесятся от этого нереально. Надо как-нибудь проверить. — А что ещё сказать? И правда: что ещё? Что ты, друг мой Юрка, дружбу нашу отымел и всё свёл до низменных животных инстинктов? Ведь это ты сегодня утром решил вместо тройного на тренировке исполнить тройной в мозг. С Новым годом, блять. Ну а что, в новый год – так без старого гемора. А если и с гемором, то давайте уж с новым, чё. Так он решил с утра и решительно позвонил в телегу. Отабек решительно взял – потому что если Юра звонит, а не пишет, то очевидно же: всему пизда. — У тебя завтра планы есть? — Не особо, а что предлагаешь? — В Москву на несколько дней. Голос серьёзный, аж рука к пустой голове потянулась – честь отдать. Или к сердцу – схватиться. Остановило то, что Бек доедал очередной прошлогодний салат (шутке не просто за триста, а за пятьсот с каждым годом всё меньше оправданий, но кого это останавливает). А потом серьёзный голос добавил, подчёркивая настрой: — Нам нужно поговорить. Лично. — Что-то случилось? — Можно и так сказать. — Ну? — Я сейчас почти что стену пробил. — Головой? — Нет, хуём, бля, ну Бек. "Хотя как у меня на тебя стоит, так мог бы и хуём." — Зачем? — Дурной энергии скопилось овердохера. Замялся. Так много думал перед этим разговором, с подушкой общался, как псих, репетировал больше, чем перед прокатом. А всё равно страшно до усрачки. — Так о чём нам нужно поговорить? — О том, что я понял, что без тебя уже жить не умею и не хочу. И что я пидор, как оказалось. — Как... оказалось? И вот на этом Алтын поперхнулся. То ли морковка, то ли горошек пошёл носом. Он экстренно отключил звук – рефлекс, чтобы не мешать собеседнику. А тот на полном серьёзе решил пояснить: — Когда дрочишь несколько недель на своего друга, посещают, знаешь, мыслишки. — Понял, – еле сдерживая кашель. Не дай бог подумает, что он ржёт над признанием. — Чё ты понял? Бек затих и защёлкал по экрану. — Бека, бляха муха! — В девять вечера. — Чё?! — Я буду в Шарике в девять вечера по вашему. — Спасибо. – Как камень рухнул. Хотя рано, чего это он. — Ну а сказать ты скажешь что-нибудь? Во рту степь, и сердце по ней такое: тыгыдык, тыгыдык, тыгыдык. — Скажу, что поговорим лично вечером. Мне через три часа выезжать. — Ок, до встречи тогда. — До встречи. Сука, что это было? Юру переколошматило, пережевало и выплюнуло. А толку – ноль. Нихуя не понятно. Не послали – уже хорошо. При этом ноль гарантий, что Бек чисто из своего степного благородства не прилетит сказать сухое “Прости, я хочу сохранить нашу дружбу” и похлопать его по плечу. А лучше бы по заднице. Ну а потом он полдня не мог найти себе места и поехал в аэропорт к семи, лишь бы не оставаться наедине с мыслями. Встретились напряжённо, и булки не получалось расслабить до самого дедова дома (“Какая гостиница? Пусть твой друг у нас остановится, раз так поздно прилетел”). За ужином отпустило: смеялись, морозили какие-то глупости, словно и не было звонка и почти пробитой стенки. Дед в какой-то момент махнул рукой, налил внуку вишнёвую настойку (пусть лучше домашнее, чем палёное из “Красное&Белое”), после чего Юра на ухо Беку лечил, что пельмени похожи на Сатурн (“Вот эти юбочки у них, как кольца – но главное, не эрекционные”) и ржал так, что свалился бы колченогой советской табуретки, если бы Бек не подхватил в последний момент. То ли они слишком долго друг на друга в этот момент пялились, то ли Николай Василич успел за день сложить один плюс один (дано: один нервный внук и один внезапно нарисовавшийся на пороге друг не из соседнего района и даже не из-за МКАДа, а ажно из Казахстана), но дед как-то уж больно стремительно слился. Сказал, что пойдёт второй раз встречать Новый год — теперь уже с Иванычем из соседнего подъезда и его кассетами с советскими песнями, коли вчера с любимым внуком встретил. А в коридоре недвусмысленно кивнул на висящую на вешалке связку ключей от гаража и автомобиля и сказал, что на Звенигородском шоссе “он гайцов в глаза не видывал” [sic], а уж в ночь на второе января – тем более. И напоследок шепнул, что, если к затону подъезжать не со стороны Строгино, а с востока, то вовсе без приключений обойдётся. Ну или с приключениями, но больше пяти тысяч не возьмут (“Стоит же оно того, а?”). Что именно стоит – не уточнил. Только подмигнул. И вот теперь творился какой-то скетч из рождественского ромкома. Снежинки-хренинки, тишина, каждая веточка – как укутанная в невесомой снежной паутинке. Вот это вот всё говно. — Это ты напеваешь? — А? — Кто-то напевает. — А, блин. Я иногда от нервов. Сам не замечаю, как начинаю ныть себе под нос. Бесит? — Нет. Что хоть за песня? — Монеточки, – буркнул. Стало отчего-то стыдно. Где зумерская приторная Монеточка – и где ледяной тигр. — Напой? — Я в певцы не нанимался. Бек пожал плечами. Стыднее стало раза в три. Как по телефону говорить, что дрочишь на него – так ничё. А как песенку повыть – так ломаешься, как российский автопром. Нахуй. Помирать – так с музыкой. — Кормили хлебушком соек, вроде бы… – еле слышно. Остановился, пытаясь понять реакцию. Но Бек упорно пялился на снежинки и в темноту заключённого под лёд затона. — С… лучшим Бекушкой в этом городе. Хмыкнул. О, реакция пошла. И даже второго пришествия не нужно дожидаться. Никакой у тебя выдержки, Отабек Ердарович. — Запорожец дедушкин, дворники снег метут… Запорожец и правда дедушкин. И ведь могли (и ещё могут – на обратном пути) отобрать у деда права. Или вляпаться в сомнительную историю, где нужно придуриваться, что Бек не вписан в страховку просто потому что дед запамятовал. Хотя какой, нахрен, обратный путь? Придётся утопиться в этом сраном затоне, если он ему нормального ответа не даст. — Посидим до следующей хорошей песни, – внезапно закончил Отабек и повернулся к Юре с какими-то недопустимо, неправильно сияющими глазами и преступно тёплой улыбкой. За такое точно нужно сажать. Сдаст ментам на обратном пути. — Я ремикс на неё делал. — Вот прям на неё? — Угу. Только “Бекушки” там не было. — Упущение – когда его нет. — Юр. — Я уже протрезвел давно, а ты всё молчишь. Мгновенно стало как-то сыро и очень неспокойно. Вспомнилась старющая реклама Always: “А главное – сухо!”. Ещё немного – и ему тоже потребуются прокладки. Вытирать лужу пота или слёз, хуй знает. Не помешают при любом раскладе. — Короче, давай встречаться. — Давай. И всё. — Ты прикалываешься? – Юра вместо радости возмутился. Как там: отрицание как первая стадия? — Ты для этого сюда летел? Чтобы сказать “давай”? Давай, блять! Давай! Алтын вовремя уловил нотки истерики и превентивно (а также достаточно бесцеремонно) сгрёб Плисецкого в охапку и привлёк к себе. Тот вырывался несколько секунд по инерции, а потом затих. На капоте пиздец как неудобно сопротивляться, и каждое движение приближает к сугробу. — Вот для этого летел. — Чтобы меня задушить в объятиях или дать понюхать свою туалетную воду? Шути-шути, Юрочка, выпускай ёжистые иголочки. Только если ещё хотя бы полминуты он будет тебя к себе прижимать и ты будешь в такой опасной близости от его охуенной шеи с охуенным парфюмом, то лужа будет не от пота и слёз, а как от текущей сучки. Невероятным волевым усилием Плисецкий отцепил себя от тёплого предмета воздыханий. Отполз хотя бы на расстояние ладони. Социальная дистанция, мать её. — Бек, какого хрена? Скажи по-нормальному. — Я не знаю, как по-нормальному, – Отабек вздохнул как-то рвано и впервые за день выдал своё волнение. — Я же не просто дружить с тобой хотел. — То есть с самого начала?.. — Ну не с самого. Не с четырнадцати. — Пра-ально. За растление никому не хочется присесть. И так сегодня несовершеннолетнего спаивали, подельнички. – Он ткнул Бека локтём. — Дед у тебя, что надо. — Топ, скажи же. — И дед топ, и ты топ. Улыбка сама заползла в уголки губ и потянула их в разные стороны. — А я думал, мы будем меняться. Но кто я такой, чтобы настаивать. Отабек искренне, легко рассмеялся. И стало понятно, что копившееся весь день напряжение покинуло обоих. — Иди сюда. Губы Отабека были такие же горячие, как и он сам. Только в прямом смысле. И как только это у него получается – в зиму, когда они уже сколько времени морозят жопы на капоте машины? Ну а с другой стороны – жопы же, не губы. Мир неплохо так закружился, в ушах зашумело. Вот теперь точно есть все шансы оглохнуть. Контузия от первого поцелуя. — Осторожно! Второй раз за день Бек спасал его от падения. От грехопадения только уже не спасёт. — Давай как-нибудь без травм, ладно? Ледяной тигр пристыженно засопел и заёрзал, возвращаясь на прежнее место, откуда только что почти сверзился. Бек усадил его рядышком, придерживая поперёк спины. Юрина голова с готовностью упала на плечо Отабека. — Перчатки есть? – поинтересовался Бек, глядя на покрасневшие длинные пальцы. — Угу, – буркнул Юра, но ничего не предпринял. — Надевай. — Оххх, Бе-е-ека. – Он прикрыл глаза. — Ну какой же ты. — И какой же? — Заботливый до усрачки. Чуткий. И романти-ишшшный. А я даже не могу придумать, куда на свиданку двинуть. — Ты заранее продумывал? — Ну да. — Значит, считал, что соглашусь? — Были предпосылки. – Плисецкий хитро сощурился. — И, если ты не заработаешь менингит, то мы даже куда-нибудь выберемся. Где шарф? — Ну вот. Ты тоже заботливый. И участливый. – Бек повернул голову и чмокнул светлую макушку. — А про романтику: мы ж не играем в игру, кто кого переромантичит. — Нет? – услышав о себе приятное, Юра немного успокоился и размяк. — Определённо нет. Так что с перчатками? — Нет их. — Тогда давай руки. Отабек оттянул сначала одну манжету куртки, потом вторую, позволяя холодным Юриным рукам забраться под них. Тот обхватил его широкие запястья, заодно нащупав чуть пульсирующие венки. Вполне достаточный интим для такой погоды. — Ты с парнями встречался? — Нет. — А мне кажется, ты как-то говорил... — Я говорил, что спал. — А. – Две секунды на осознание. — О. — Вот тебе и “о”. — А с девушками? — С ними встречался. В чём вопрос? — К кому мне ревновать? — Ни к кому. — Бек. — Если бы видел моих партнёров, вопросы бы отпали. — Теперь показывай. — Я их фотки, думаешь, храню? — В каком-нибудь хренбуке по-любому есть. Давай, давай. Алтын смирился и полез в телефон. С очень сложным лицом пролистал несколько альбомов. — Это Олеся. В первую секунду Юра подумал, что его разыгрывают. Потому что девочка – зеленоглазая блондинка с хмурым выражением лица – была больше похожа на его фотку, пропущенную через фильтр в Снэп-Чате. Ну, где ещё меняют пол. — Это... не помню, как его звали, – Отабек замялся и показал ещё одну фотокарточку. Пёстрый задник и неон выдавали клуб, а цвет волос, глаз и причёска молодого человека – вполне понятную тенденцию. — Бля. Отабек убрал телефон и отвернулся. Смотреть – куда угодно, только не на Юру. — В общем, если тебе и ревновать, то к самому себе. — Прикольно. И крипово. Что ты сталкер – я знал. Но такой фанатизм, у-у-у. — А я увлечённый и опасный, я тебе говорил. Чтобы развеять окутавшую их неловкость и снова заполучить Бека, упорно глядящего в сторону ледяной темноты, Юра развернул его лицо к себе за подбородок. Ну ведь правда – долбаный ромком. — Что тебе во мне нравится? Отабек сдержал улыбку. Как выбрать что-то одно? Вихры твои светлые, взгляд с вызовом, упрямство, неловкость и то, как ты лезешь на рожон. Как кот, которому говорят, что на стол нельзя, а он косит зелёным глазом и продолжает лезть, но убийственно медленно, как в слоумо. То, что ты такой дерзкий, то, что такой живой. И что при этом учишься быть мягким и благодарным, с трудом заставляешь себя доверяться, но снова это делаешь. — Всё? — Откуда эта неуверенность? — Нет её. — Ещё бы она была, – одобрительно заключил Плисецкий и полез целоваться. Капот у запорожца маленький? Кого это останавливало. Глубокая ночь и, если они свалятся с него, то по этому бобровьему склону улетят на лёд, который – к Монеточке не ходи – тонок в эту погоду (“самый тёплый январь за всю историю наблюдений”, ну, вы знаете)? Посрать. Плисецкий уже сидел на коленях Отабека и так настойчиво его целовал, как ни на одном помидоре не тренировался. — Юра, ёбтвоюмать, – буркнул Отабек, закусывая губу и в ужасе понимая, что дорожку из поцелуев уже прокладывают по его шее. И тут же кусающий отметины холод – последнее, что его сейчас волнует. — Это ты сейчас сматерился, что ли? – радостно хрюкнул мелкий провокатор. — Я ж не каменный. — А по-моему, как раз наоборот. — По коням? — В магазин заскочим? — Разве что, в аптеку. Оставалось надеяться, что Иваныч нашёл все кассеты с советскими песнями.