Our Love Is God

Ёнхо нервничал. В ожидании прихода он перебирал в руках всякую мелочь, касался пальцами шершавых стен. Взгляд не двигался с решётки прямо перед ним - старая тонкая ковка удерживала поток мыслей в одном маленьком чугунном кружке, не давала идти глубже, дальше. Пастор думал о Доёне. Думал о том, о чём положено думать - как помочь ребёнку стать на путь исправления и привести в порядок свой внутренний храм. Пастору нравилась эта метафора. Он любил воображать, как характер человека отражается на его духовном вместилище. Был бы это кирпич или камень, были бы окна и витражи, а если были, то каких цветов? Свой собственный храм в голове Ёнхо уже давно слился с образом молельни этого собора, в ней постоянно темно и тепло. Свечи всегда нужно зажигать самому, если хочется больше света. Храм Доёна в голове пастора почему-то весь был из зеркал и стекла. Прозрачно-голубой, с бесконечно умноженными в отражениях ходами и залами, в нём ты одновременно сразу теряешься и видишь выход. Бог ощущается везде, в каждой линии, но нет ни одной иконы. Что же это за храм такой? Может, я и креста на нём не почувствую?.. Ёнхо уходил в мысли, а от обращения его странных и прекрасных дум на себя защищала кованая решётка исповедальни. Блуждающий взгляд начинал следовать узору и возвращался обратно, сделав кружок. Пастор пришёл очень рано - семинаристы приезжали в полдень, а время шло тихо и медленно. За окном в преддверии больших морозов бесновался ветер. Он выл и стенал в каждой оконной или дверной щели, норовил забраться внутрь, но у него не хватало сил. Каждый скрип или хруст или удар сухой лапы дерева об окно - всё было голосом ветра. Хочет он известить о грядущей буре или насмехается гнусно и страшно? Пастор не обращал на стихию никакого внимания, оттого, казалось, ветер только свирепел. Ёнхо мыслью был далеко - он глядел в самую душу ребёнка, восхищался прозрачностью стекла. Одно удовольствие там ходить - куда ни свернёшь, везде ещё дорога открывается, куда не глянешь - себя увидишь. И везде есть святое, и негде упрятаться скверне. Некому и нечему разрушать этот храм, и будет стоять он веки вечные! Старое безжизненное тело плакучей ивы вывернуло с корнями, что-то громко разбилось. От резкого звука пастор встрепенулся, подумал, что палисадник мог пострадать от падения дерева. В этот момент пришёл Доён. Он совсем не изменился с того времени, как первый раз оказался в исповедальне Ёнхо. Такой же нежный, розовощёкий, маленький. С ветра особенно разрумянился - глаза блестящие, ушки красные, хоть рисуй его. Сел на скамейку, ножки до пола не достают. - Здравствуйте. Я надеюсь, что никто не услышит меня и не расскажет о моих грехах. Я ведь кроме пасторов и довериться никому не могу. Я не был хорошим мальчиком - учился как получится, шалости любил делать. Скучно было совсем в этой школе, одна радость - нас на задний двор пускали после занятий поиграть. Там редко был кто-то старше, у нас не совпадало время уроков, но иногда и маленькие, и большие были в одно время. Я тогда на спор на дерево залез, на самый верх, и на крышу перелез. Все так и упали от удивления, особенно смотритель - он и правда упал, я за него испугался и быстро спустился. Он мне сразу десять розг всыпал, да рука у него слабая... Пушинка ты тополиная. Я бы тоже за сердце схватился... - Только смотритель меня отпустил - ко мне подходит он. Привет, говорит. А ты смельчак, говорит. Я сразу гордый стал - со мной старшеклассник разговаривает! Он дружить предложил, я согласился. Мы редко встречались - говорили просто, и мне он тогда так нравился! Так много знает, так много мне хорошего говорит! Он мне стал лучшим другом, мы всю весну друг с другом ходили. Меня на класс выше перевели, у нас сразу стало больше общего времени. Как-то раз он меня отвёл в тенёк: "Если ты у меня такой смелый, давай на переменах ты за мной в секретное место ходить будешь". А мне с ним ничего не страшно было. Повёл он меня через трещину в заборе к заброшенному лазарету, он на территории семинарии стоял. Его не сносили - говорили, историческое наследие, а нам-то что... После экзаменов, уже под лето, у нас появилось совсем много времени. Мне в феврале только двенадцать исполнилось. Я взрослеть стал... Рассказать некому, что со мной было, к учителю я бы и с розгами у попы я бы не подошёл... Стал рассказывать это Юте. Что? - Он такой хороший был, такой... - Доён замолчал, поёрзал. Вспоминать эту часть было приятно. - Он мне говорил, что нет ничего грешного или стыдного в том, что случается с моим телом. Он показал мне много всякого... приятного. Мы стали проводить всё свободное время вместе, когда наступило лето. В середине июля Юта наконец-то разрешил мне попробовать его. Нам понравилось, но Юта сказал, что научит меня ещё штукам. Я понял, что он мне нравится. Я ему в один вечер малины притащил, признался, а она зелёная ещё была - сидели, плевались и смеялись... Он тоже сказал, что я ему нравлюсь. Он не улыбался много - а летом каждый день весёлый был. Мы далеко зашли, но самого интересного... не успели. Я маюсь до сих пор. Мы знали, что грешим, очень плохо поступаем, но никто не журил нас за это и не напоминал о наших грехах. Всё меркло, когда мы вместе были. Стыдно было на вечерней молитве, но стоило только вспомнить... Дыхание Доёна сбилось. Он ещё холодными руками взялся за красные щёки, продолжил: - Его смотритель поймал с испачканной мантией, две недели не виделись... Боялся очень. Не зря. Ему сто плетей дали, грозились из семинарии выкинуть, но хуже всего было то, что он ко мне другим вернулся. Пока у него заживала спина, он у меня на коленках голову держал, каялся, говорил, что Бог не пощадит его за то, что против естества пошёл. Говорил, что ему за мужеложство светит и что мне тоже достанется потом, но не от этих стариков. Мы перестали делать то, что делали. Юта снова ходил грустный, я плакал каждый вечер... Нам нельзя было с самого начала, но меня тянуло к нему так, что я готов был отречься от Бога, лишь бы встретиться с ним. Лишь бы коснуться, лишь бы получить поцелуй. Нас ненадолго хватило. Он затащил меня в наше место, и мы весь день делали запретное. Он говорил, что не мог от меня оторваться, говорил, что я соблазнял его одним своим видом. Он стал жестоким. Больше не слушал того, что я говорю, не обращал внимания на мои крики. Стекло мутнеет, темнеет, начинает дробиться кристаллами. - Юта стал курить - и я за ним, он получил нашивку - я тоже. Он хотел откреститься от меня, ставил условия, думал, я испугаюсь и отступлюсь. Да он же сам ко мне первый подошёл, потому что видел, что я на всё готов! Тогда он пошёл на другое, похуже того, что было. Он к себе нового привёл, одногодку. После такого я к нему не подойду... Доён сдерживался, очень не хотел плакать перед пастором, но кто удержит слёзы обиженного ребёнка. - И пусть он во все тяжкие пустился, мне он нужен был! Я видел, я чувствовал, что он хотел меня спасти от совершенного грехопадения. На себе он крест поставил и решил, что можно всё теперь... А я не могу забыть того, что было. Не могу... забыть его руки на моей шее, не могу забыть, как он касался меня, как ему нравились мои бёдра. Он говорил, что я нежный, как цветок, что такого он ни у кого не встречал. Я не могу забыть того, как крепко он целовал меня, как я сам к нему прижимался. Не могу забыть, как нежился в его руках, как мне было с ним хорошо. Никто не доводил меня до крика, до состояния, в котором ты не понимаешь, где находишься. Юта... Ты меня выбросил, но не сказал, как дальше... Что дальше? Доён совсем расплакался и сидел, вытирая мокрое лицо рукавом. Ёнхо по ту сторону решётки сползал по стеночке вниз, согнувшись в три погибели. Он держался одной рукой за голову, а другой сжимал сердце. От такой исповеди ему хотелось до смерти забить Юту, сжечь его огнём очищения, выпороть Доёна... И коснуться его голой кожи, поцеловать, лизнуть, довести до момента, когда он сладко и пронзительно закричит. Тело пастора заходилось половой истомой, а в голове стоял гул, словно ветер всё-таки добрался до него. Мальчик заплакал громче, и это прояснило сознание Ёнхо. Внезапно налетевший морок похоти рассеялся перед порывом облегчить страдания живого существа. Бога в пасторе было больше. Он поднялся с пола и перевёл дыхание. - Ещё не всё потеряно, дитя. Ты понимаешь, что грешен, и это первый шаг к очищению. Дальше дело за малым - альтруизм и молитвы. Ты такой смышлёный ребёнок, тебе будет легко поправить свой внутренний храм. Все по молодости да ретивости сходят с пути. Доён, только услышав знакомый голос, замер. Он узнал его. - Это опять вы? - Зря ты убежал от меня тогда. Мы неправильно поняли друг друга. Я бы никогда... - Как я могу быть уверенным в том, что вы никому об этом не расскажете? - Я даю тебе слово. - Мне мало. Все преданные, столкнувшись с предательством, перестают доверять миру. Дитя, просто поверь мне. - Тебе остаётся слепо довериться мне. - Нет уж! Юта тоже слепо верил, а теперь страдает! Не нужно говорить мне, что страдания очищают! Я так не хочу! - Другого пути нет. Доён от этих слов растерялся. - Тогда, тогда я... Он совсем затих. Пастор сидел с ним молча добрые пять минут. Доён раздумывал над тем, какие выходы у него действительно есть. Путь, действительно, был один. - Раз так, я хочу отстрадать вдвойне. За Юту, за себя. Мы грешны, но не заслушиваем отречения Бога. Мы ведь его дети, а детей должны любить родители... - Так и есть, Доён. Бог всех любит, и тебя тоже. - Когда любят, так не поступают. Я знаю. - А ты уверен, что любил? - Бога я точно люблю. Я без него жить не буду. - А без Юты? - В нём Бога не осталось, так что смогу, наверное. - Вот и славно. Значит, ты выбираешь праведный путь.