***
Всё, что требуется − это одно мгновение. Один единственный момент, чтобы изменить всё. Требуется всего лишь секунда доброты, чтобы изменить чьё-то настроение на весь день; требуется одно мгновение, чтобы подумать: «наверное, мне не следовало это говорить», или «я должен был это сказать». Нетрудно все изменить. Сан думает, что всё, что ему потребовалось, это единственное мгновение ясности, чтобы понять: «я не в порядке». Он неоднократно говорил себе, что переживёт это. Что он просто стряхнет камень с плеч, посмотрит, как он скатывается с холма, на который он взбирался; но он забыл одну вещь. Он толкал ещё один грёбаный камень, ещё один валун в гору. Он был так далеко, так далеко от звезд. Они подмигивали, они сияли, они пролетали над ночным небом, никуда не торопясь. Сан им завидовал. Сан завидовал звёздам. Он завидовал звёздам, которые с легкостью и грацией, одним взмахом пересекали горизонт и переходили в астрономические сумерки. У звёзд есть одна вещь, которую он всегда жаждал больше всего; единственная вещь, которую он желал заполучить вместе с самими звездами, подмигивающими ему в вышине. Это вещью была свобода. Быть свободным. Каково это − быть неподвижной светящейся точкой в ночном небе; большой, с далёким раскаленным телом, подобным солнцу? Каково это − светиться? Сан знал, что это эгоистично, он знал, что желание быть чем-то блестящим и красивым было мечтой любого человека, потому что кому бы не хотелось быть в центре внимания? Он никогда не познает ощущения, что находится в центре чего-то; он не познает ощущения полного свечения. Как чувствовали себя эти люди, когда окружающие приветствовали их успехи; как чувствовали себя эти люди, когда все болели за них? Всё, что у Сана было, когда он рос, это его собственная рука, которая ободряюще хлопала его самого по спине, и этого было достаточно. Но, оглядываясь назад, Сан подумал, что это не так. Эта простая ложь катилась бы в круглой плоскости, пока слёзы текли бы как темная материя в космической вселенной, которой, как было обнаружено, 13,7 миллиардов лет; и он повторял бы: «я в порядке. я в порядке», потому что это всё, что он смог бы сказать. Если бы Сан просто сидел, жалея себя, как далеко бы он продвинулся в жизни? Проще говоря, он был бы уже мёртв, если бы не говорил себе, что с ним все будет в порядке. Потому что это именно то, чем Сан занимается. Он лжёт самому себе. Лгать было легко — даже слишком легко для некоторых. Когда всё, что вы делаете, это мечтаете, когда вы надеетесь на то, что никогда не будете надеяться снова; процесс плетения лежит в созвездии Резца, где Сан был зубилом гравёра, открывая свою вторую натуру. Он начал верить, что с ним всё в порядке, что это не он строчит линогравюры с собственным именем на могильном камне, который стоит сам по себе, окутанный туманом и унылым карканьем разбитых желаний. Он не был силён в чувствах, поэтому просто лгал. Так всегда было проще. У Сан была плохая привычка не говорить о своих чувствах. Он действительно не был уверен в том, почему молчал, когда ему нужно было с кем-то поговорить, или когда он должен был решить какую-то проблему, которая причиняла ему больше боли, чем следовало; но он был человеком привычки. Было действительно трудно рассказать кому-то о своих чувствах, и особенно было трудно сказать об этом тому, кто расстроил его − потому что они могли расстроить его в ответ. Сан знал, что он не единственный, кто чувствует подобное. Он знал, что это невозможно. Сан был похож на садовника, который любил поливать цветы и растения водой, пополнять запасы сиропа для щебечущих птиц, которые порхали вокруг множества радужных цветов; но он также был смотрителем, который ненавидел выдергивать сорняки. Сорняки тоже были формой жизни, и они занимали совсем немного места на том участке земли, за которым он ухаживал. Значит, сорнякам можно было остаться. Сан помнил поведение своей мамы в такой ситуации, и не мог не подумать о ней сейчас. Трудно вырвать сорняк из вашей жизни, когда он вырос рядом с вашим цветком; когда он вырос из жизни, от которой вы отказались. Почему так трудно кого-то вырезать и вырвать с корнем? Сан вспоминает тот день, когда, вернувшись из школы, он обнаружил её, лежащую лицом вниз в пепле от сигарет, а по телевизору показывали какую-то глупую игру. Ответом на вопрос было «что такое корни?», и он посчитал это ироничным. Ему пришлось поднять свою помятую мать за сильные плечи, которые раньше носили его, и перенести её оттуда, где она лежала. Это было все равно что тащить огромный дуб, упавший во время грозы, − разве дерево издает какие-либо звуки, когда падает в лесу, если его никто не слышит? - Иногда тебе нужно срезать шипы у своих роз, Сан, - говорила его бабушка, указывая морщинистым пальцем ему в лицо. Кончик её пальца нежно тыкал его в нос, слегка колеблясь на ветру. - Роза может быть красивой. Она может пахнуть очень сладко и подмигивать на солнце, но, когда шип уколет тебя ночью, ты должен его срезать. Потому что, когда снова стемнеет, и ты снова поднимешь её, чтобы понюхать – она в очередной раз оставит тебя истекать кровью, ранив в то же место, тем же шипом. Срежь шип, какой бы красивой не казалась тебе роза. Это только скрывает твою истинную способность − срывать розы без шипов. Не то, чтобы он хотел смерти матери − она этого не заслуживала, особенно после тех испытаний, что выпали на её долю. Жизнь чертовски несправедлива. Сана не заботило то, как по-детски глупо это звучит. Когда всё, что Сан знал, это то, насколько хорошо было людям, которым всё легко доставалось, и всё та же херня продолжала происходить с людьми, застрявшими в кругу бедности, он начал терять надежду. Как надеяться на то, что неизбежно? Что для этого сделать? Он начал сдаваться. Вся грёбаная печаль в мире была неизбежна. Это просто было, и должно было оставаться в таком состоянии ещё долго.***
Независимо от того, насколько Сан был ужасен в чувствах, или насколько бесполезным он себя чувствовал, пытаясь передать свои эмоции, ему пришлось поговорить с Уёном. Вся эта штука с "общение – ключ ко всему" была действительно важна, но Сана всё равно раздражало, что ему приходится это делать. Почему было так трудно просто сказать, что ты на самом деле чувствуешь? Ну, Сан пытался. Сразу после того, как Уён глубоко оттрахал его тремя пальцами, − но всё это мелочи, сами понимаете. - Нам надо поговорить. Уён поднял голову от стакана с мороженым (они сидели в Moomers, их любимом кафе-мороженом) и нахмурил брови, проводя рукой по своим чёрным волосам, встряхивая их. - О..., - Сан почувствовал, как у него перехватило горло, а лицо вспыхнуло: всегда так чертовски трудно говорить о хрупких вещах, − вещах, сделанных из стекла. Сделав глубокий вдох, Сан продолжил: - О нас. Уён перевёл взгляд обратно на своё тающее шоколадное мороженое и несколько раз покрутил ярко-желтой ложкой, приминая холодные комки. Он выглядел задумчивым, но продолжал молчать. Он позволял Сану говорить. Или игнорировал его. Что-то из двух. На самом деле, между ними ничего не изменилось − они продолжали заниматься сексом, хотя теперь Уён казался более осторожным и обращался с Саном так удивительно нежно, что тот начал задаваться вопросом, было ли «я люблю тебя» взаимным и просто осталось невысказанным. Они всё ещё просыпались рядом почти каждое утро, и Уён всё ещё целовал его в щеку и ближе прижимался к его лопаткам, его дыхание было теплым и успокаивающим для стеклянного тела Сана, которое являло взору его внутренности и сердце вместе с длинными ветвящимися руками. Уён всё ещё принимал с ним душ перед тем, как пойти к друзьям, он всё ещё писал ему о любых мелочах в течение дня − всё было нормально, всё было хорошо, так почему же Сан чувствовал себя так, будто задыхается? Ёсан был прав − им действительно нужно было просто поговорить об этом. Ему действительно нужно было просто выговориться. Сан не хотел представлять себе мир без Уёна, особенно мир, где всё, что нужно Сану − это просто пообщаться с Уёном, чтобы удержать его. Сан подумал о Ёсане, и о том, как его проблемы можно решить с помощью веры в себя, доверия и общения. Может быть, каждый человек был плох в выражении своих чувств. Было ли человеческой природой не хотеть говорить о своих проблемах? Было ли в человеческой природе это нежелание говорить о том, что наполняло твоё горло и душило всё твоё существо? Люди очень похожи на стеклянных кукол; стеклянные куклы красивы, созданы хрупкими человеческими руками, но их легко сломать, уронив с высоты. Высоты, которая может показаться нормальной для некоторых, но для стеклянной куклы, которая смотрит вниз с полки и на холодную и неумолимую землю перед ней − расстояние становится ошеломляющим. Люди крошечные, хрупкие и часто прозрачные, когда стоят в правильном свете рядом с правильным человеком, тоже стеклянной куклой. Только находясь рядом они оба оживают. - А что с нами? Сан разочарованно вздохнул. - Мы. - Мы? Сан отложил салфетку и поднял голову, пытаясь встретиться взглядом с Уёном, который избегал смотреть ему в глаза. - Когда я сказал, что люблю тебя. Уён несколько раз кивнул головой, его губы вытянулись, и он вздохнул. - Сан, - он остановился, откинувшись на спинку стула, наконец встречаясь глазами со взглядом Сана, - я не думаю, что готов к этому разговору. - Что такого страшного в этом разговоре? Уён быстро перевёл взгляд и провел рукой по волосам; он часто так делал, когда был раздражён. Сан слишком хорошо его знал. - Ты много значишь для меня – ты, блять, прекрасно об этом знаешь. Я не хочу говорить о чём-то подобном здесь и сейчас. Мы можем прекрасно обойтись без разговоров об этом в данный момент. Ты можешь просто дать мне подумать? Я не хочу, чтобы недоразумения разрушили наши отношения, когда этого можно было избежать. Ты мне не безразличен, Сан, пожалуйста, не воспринимай это так. Сан был не совсем уверен, как к этому относиться. С одной стороны, он чувствовал, что Уён отмахивается от него, потому что не хочет признаваться в своих чувствах, но, с другой стороны, он чувствовал, что не должен подталкивать его к чему-то, о чём он не хотел говорить, особенно к чему-то важному для их отношений. - Я..., - Сан помедлил, будучи единственным, кто отводит взгляд, пока Уён смотрел на него сквозь свои потрясающие ресницы, - я просто расстроен, вот и всё. Уён молча смотрел в большое стеклянное окно, проводя пальцем по крошечной трещине, похожей на паутину, в углу рамы. - Я понимаю, правда. Сан вздохнул и тоже провёл пальцем по окну. - Не думаю, что ты понимаешь.***
Сан давно не разговаривал с мамой. С тех пор, как он уехал в УФ, он не задумывался, сможет ли справиться с тем количеством отчаяния, которое она принесла в его жизнь. Он не знал, нормально ли, наконец, протянуть ей руку; не знал, нормально ли скучать по кому-то настолько ужасному, но всё же любимому. Он слишком сильно любил её, чтобы полностью убрать её из своей жизни, ведь эти сладкие сообщения были частью её старого «я», и её старая карусельная музыка играла в его серебристых воспоминаниях. Её жестокие телефонные звонки и угрозы самоубийства были соляными кубиками, которые были замаскированы под сладкий, очень сладкий сахар. Он не мог не надеяться на её золотую карусель, которая была залита сахарином и прозрачными звонами карильона. Он собирался ей позвонить. Не для того, чтобы загладить свою вину, не для того, чтобы попытаться отчитать её, не для того, чтобы обозвать её всеми теми словами, которые ему не терпелось впихнуть ей в уши, как сахарную вату, − он собирался позвонить ей, чтобы наконец со всем покончить. Возможно, сегодня был день трудных решений. Хонджун лежал рядом с ним на пляжном полотенце, пытаясь передать Сану косяк. - Ты уверен, что не хочешь затянуться перед тем, как позвонишь ей? - Уверен, - ответил Сан, не моргая уставившись в экран телефона. Хонджун нерешительно поднес косяк ко рту и глубоко затянулся, отчего его скулы втянулись, а линия челюсти стала более заметной. Может, Хонджун и был ходячим солнцем, но он точно знал, как выглядеть опасным, и затмевать всё вокруг своими кошачьими глазами, которые заставляли тени шептаться. Он тоже мог быть жёстким. Сан продолжал смотреть на экран телефона, чайки в небе всё так же раздражающе кричали. Ты не сможешь это сделать. Ты не сможешь это сделать. Ты не сможешь это сделать. Глупые птицы. Хонджун ударил его по плечу и затушил косяк в приливе, который лизал пальцы ног и омывал лодыжки. - Послушай, чувак, не заставляй себя делать то, к чему ты не готов. Я знаю, ты просто хочешь освободиться от этого или типо того, но не заставляй себя делать это, чтобы доказать свою точку зрения. Ты намного лучше тех, кто делает что-то ради галочки. Ты − Сан, и ты делаешь всё с какой-либо целью. Сан позволил словам Хонджуна впитаться в него и застонал, откинувшись на песок, в то время как яркое солнце слепило ему глаза. - Думаю, я готов? - Ты должен не думать о том, что готов, - сказал Хонджун, подняв указательный палец вверх, подчёркивая серьёзность сказанного, - а осознать это. Подумай о том, что ты ей скажешь, чтобы не быть застигнутым врасплох. Сан сел, стряхивая мягкий зернистый песок с волос, и упёрся локтями в колени. - В этом и проблема, хён, буду ли я вообще когда-нибудь готов к этому разговору? Существует ли подходящий момент для того, чтобы сказать человеку, что ты обрубаешь с ним все связи? Хонджун выглядел встревоженным, и колебался, подбирая слова. - Ты... - он остановился, выпрямляясь, чтобы посмотреть на Сана, - думаешь, ей не наплевать, Сан? Это действительно задело Сана. Будет ли его мать волновать то, что Сан прекратит общение с ней? Она всё равно никогда по-настоящему не заботилась о нём, и все эти сладкие слова были просто уловками, чтобы заставить его сочувствовать ей или что-то типо того − ей вообще было хоть какое-то делодо этого? Сан молча смотрел на океан, после чего слегка кивнул. - Мне нравилось думать, что я делаю это для того, чтобы прекратить общение с ней, но я также хочу посмотреть, не наплевать ли ей. И это очень больно, Джун. В глазах Хонджуна стояли слезы, и он наклонился, чтобы положить голову на плечо Сана. - Сани, ты гораздо более прекрасный и храбрый, чем тебе кажется.