Laplace

Халдея — невыносимо тесная купель, из которой льются, как из переполненного проклятого Грааля, духи прошлого. Она похожа на последнее чистилище; иссохший берег у реки Стикс, куда, цепляясь, выползают поверх других исковерканные, искореженные души героев, не желающие умолкнуть навсегда. В этом месте почти невозможно дышать. Поэтому Сальери всегда играет ночью. Сколько он себя помнил, он всегда находил успокоение в клавишах клавесина. И даже сейчас его пальцы помнят то, что уже не помнит воспаленное сознание, а тело воспринимает каждый звук четче и лучше, чем уши, которые давно не слышат музыки так, как прежде. Так, как когда-то, невыносимо давно. Когда он мог не только создавать, но и учить создавать других. Но его осколки души продолжают дрожать, помня звуки музыки, и в такие редкие минуты одиночества, когда композиция сама находит выход из него, он чувствует себя чем-то целым вновь. В следующие несколько минут ничего не меняется, кроме того, что теперь в зале Сальери не один. Шелест одежд, легкая поступь, тихое дыхание — этого невозможно было бы услышать сквозь звуки музыки, но это не имеет значения, когда ты Слуга и скрыть свое присутствие от другого духа практически невозможно. — Похвально, — сообщает Вольфганг, и говорит вовсе не об игре Сальери, которая не нуждается в поощрениях. Больше Моцарт конечно же оценил почти недрогнувшие пальцы музыканта, когда тот подошел ближе. Самообладание Сальери в присутствии Вольфганга всегда было под тяжелым вопросом, но у фортепиано он становился почти самим собой, а зверь в нем засыпал. — Еще накануне новая Сингулярность иссушила в вашем отряде все силы, а сейчас вместо положенного отдыха ты проводишь бессонные ночи у клавиш. Тебе стоит присмотреться к своим приоритетам, Антонио. — Это место, — бормочет Сальери, — лучшее, что может предложить мне это чистилище. Моцарт мягко улыбается. — Конечно. Какое-то время они оба молчат, и Моцарт оценивает почти неуловимый переход, созданный Сальери из одной мелодии в другую. Мастер способен творить музыку подобно реке, перетекая из одного устья в другое, смешивая, выплетая одну из другой, и поймать, ухватить этот переход — почти дело чести. Сальери видит, как заостряется красивое лицо Амадея, когда он ловит первые ноты. В ночи его волосы похожи на обрамление золотых рогов, а бледная кожа становится совсем фарфоровой. Он выглядит хрупким, невесомым, недостижимым. Любимцем богов. Сальери нужно время, чтобы отвести взгляд, но когда он возвращает внимание к клавишам, то сам удивляется, понимая, что его пальцы зависли над инструментом, а в воздухе растаяли последние отзвуки нот. Молчание выглядит неловким, и он точно так же неловко убирает руки на колени. Это плохо, на самом деле. Жнец не любит тишину, он ворочается, просыпаясь. Но сбившись, Сальери не чувствует себя возможным продолжить, чувствуя давящую виски темноту. Моцарт знает, что последует после, он знает, что надо отступить, знает, что сейчас самое время ему быть как можно дальше отсюда, дать Сальери справится со своими демонами самому. — Могу я? Сальери с удивлением поднимает взгляд на Вольфганга, усаживающегося на скамью рядом с ним. Он не успевает ничего сказать, как музыка возвращается вновь, растекаясь по зале и душе Сальери, успокаивая вздымающуюся грудь. — У нас нет лучшего лекарства, чем музыка, — шепчет Вольфганг, отнимая на мгновение руку от клавиш и возвращая ее на место уже вместе с пальцами Сальери, чуть сжимая их, — Дыши. Теплые губы Моцарта накрывают его, обветренные и сухие. И Сальери дышит.