коэффициент масонской удавки

Это было глупо и странно. До странного глупо и до глупого странно нагревать в пятьдесят лет ртутный термометр об настольную лампу и глухо кашлять в кулак с точной периодичностью раз в восемнадцать минут. Один раз в восемнадцать минут. Не больше, не меньше, а точно по выведенной в детские годы формуле: один протяжно удушливый раз из якобы сухого гортанного кашля в течение восемнадцати минут был для Марии пограничной чертой. Той самой, что не позволяла вестись на поводу как у Говарда, всю жизнь принимавшего любые признаки плохого самочувствия за не особо талантливую симуляцию Тони, актер из которого, по мнению Говарда, был таким же посредственным, как и инженер, так и у собственной паники, требовавшей немедленного медицинского консилиума. В такие моменты Мария — истинная англичанка с аристократическими корнями и манерами — становилась безжалостнее любых американских бизнесменов, прошедших долгий и трудный путь из Бруклина до Манхэттена и лишь собственными силами сделавших свою фамилию названием бренда мирового масштаба. В такие моменты Мария становилась безжалостнее Говарда. Ей было плевать. Абсолютно плевать на погоду, день недели и время суток, на людей, их состояние и на их семьи. Ее мальчику — единственному, а потому и чересчур любимому — было плохо, а значит, врачи вместо праздников, ужинов и уик-эндов должны, нет, обязаны были проявить весь арсенал своих способностей, умений и знаний и уменьшить хоть температуру, хоть першение в горле, хоть количество высыпаний при ветряной оспе. Мария была безумной матерью. Совсем не такой, как Пеппер. И все равно это было глупо и странно. До странного глупо и до глупого странно, но сегодня вместо пятидесяти Тони второй раз в жизни было двадцать один. Ему нужно было хоть как-то оправдать свое собственное утреннее поведение, а потому он имел полное право на глупости любого рода и характера. Даже на нагретый до тридцати семи и семи градусов ртутный термометр. — К вечеру температура должна повышаться, сэр. Советую додержать градусник до тридцати восьми и трех. Так будет выглядеть правдоподобнее. Голос Джарвиса возник из ниоткуда. Тони готов был поклясться, что все это время дверь в его комнату не приоткрывалась ни на дюйм, но дворецкий стоял прямо напротив стола, заваленного свежими чертежами, и держал поднос с чашкой горячего чая и едва испеченными вафлями. Американцы могли сколько угодно лечить своих детей мороженым и фруктовым льдом — Мария оставалась консервативной и ничуть не стеснялась этого. — Джарвис… — как ни странно, Тони даже не вздрогнул. К голосу из ниоткуда он привык настолько давно и настолько прочно, что попросту разучился хоть как-то реагировать на его внезапное появление. — Это не то, что ты подумал… — продолжив удерживать одной рукой термометр над настольной лампой, а второй — почти исписанный карандаш, Тони вдруг улыбнулся привычной плутовской улыбкой и почувствовал странную щемящую теплоту в сердце. Это тогда, тридцать лет назад, он подолгу мог злиться на самого себя за незакрытую на замок дверь и на любого из взрослых, поймавших его — такого умного, что дальше просто некуда — на горячем. Сейчас — это было чем-то приятным. Таким забытым, ностальгическим и, безусловно, приятным. Он впервые за последние десять?..пятнадцать?...двадцать?.. лет оправдывался перед кем-то, кроме Пеппер. Перед кем-то строгим, родным и всегда понимающим. — Я просто… — Поднесли градусник к лампе, чтобы разглядеть цифры ртутного столбца. Я именно так и подумал, сэр. Голос не дрогнул. Выражение лица Джарвиса осталось строгим и беспристрастным, несмотря на недолгий лукавый смешок, блеснувший в глазах. Кто-кто, а Джарвис всегда был самым надежным тылом. В конце концов, он знал этого мальчишку с пеленок. В конце концов, Тони невозможно было отказать. Ни в два, ни в двенадцать, ни в двадцать один. — Отец все еще злится? — первым переменил тему Тони и, не удосужившись отложить в сторону ни карандаш, ни термометр, зубами схватился за край мягкой вафли, пытаясь вместить ее в рот без помощи рук и без лишних казусов. Джарвис сдержанно выдохнул. В лучшем случае вафля могла упасть на штаны или на пол. В худшем — на чертежи, отпечатавшись жирным пятном на, безусловно, важном проекте. Джарвис надеялся на штаны. — Некорректный вопрос, сэр. Если бы мистер Старк хоть раз разозлился бы на вас по-настоящему, вы бы уже давно были вычеркнуты из завещания. — Жавис, я бя умля, — бой с вафлей по-прежнему продолжался, затрудняя понимание Тони и превращая простое предложение «Джарвис, я тебя умоляю» в сложный набор из мягких невнятных звуков. К счастью, Джарвис владел и младенческим лепетом Тони, и его же пьяным ораторским искусством, и даже языком почти первобытного голода. — Ам зада каретный прос и веть. — Простите, сэр, но я не могу сам себе задать корректный вопрос и ответить на него. Я не знаю, что именно вы хотите узнать. Он издевался. Чертов Джарвис, сохраняя все те же признаки сдержанности на, казалось бы, абсолютно безэмоциональном лице, издевался над ним! Издевался так тонко и в тоже время откровенно, как умел только он. Живой, настоящий Джарвис. Искусственный интеллект при всем желании Тони так и не смог научиться тому же. Чертов Джарвис! Живой, настоящий Джарвис! Его вежливая издевательская ирония, стертая временем из памяти Тони, вдруг снова обрела и очертания, и краски, и тона, и Тони, ощутив очередной прилив приятного тепла, восторженно открыл рот. Вафля шлепнулась на чертежи. — Вот дерьмо! От секундного восторга не осталось и следа. Тони резко подскочил со стула, смахнув остатки вафли вместе со всем крошками на пол. Вид жирных пятен на чертежах вызвал прилив брезгливости. — Не понравились? — удивленно откликнулся Джарвис, вложив в наигранный вопрос свой максимальный эмоциональный предел, и откусил небольшой кусок от одной из оставшихся на тарелке вафель. — А по-моему ничего так на вкус получились. Во всяком случае, ничуть не хуже, чем обычно. — Джарвис! — Наверное, вам не хватило джема, сэр. Я могу принести. Клубничный? Малиновый? Персик… — Джарвис! — Не кричите так, сэр, прошу. Вы же можете сорвать связки и без того воспаленного горла. — Джарвис! Вот надо было тебе с твоими вафлями! На этот раз крик сменился громким шепотом. Тони, округливший глаза, точь-в-точь, как в детстве, указывал пальцам на те самые жирные пятна и так тяжело вздыхал, словно никогда до этого не держал в руках ни вафель, ни червей для препарирования. Странная брезгливость, проявлявшаяся исключительно в подобных мелочах и детской привычки не брать вещи из рук людей, не входящих в его узкий, излишне узкий круг доверия, всегда забавляла Джарвиса. Ведь у Тони не было ни единого полноценного симптома ипохондрического расстройства или серьезной бактериальной фобии. У Тони были исключительно тараканы. Вполне вероятно, такие же гениальные, как и он сам. Джарвис не брался судить. Не закатывал глаза, не называл это дуростью, но и не шел на поводу, как то делала Пеппер, покорно-послушно передавая из рук в руки документы, конверты и любые другие предметы. Джарвис всегда помогал, всем своим видом давая понять, что всё в пределах нормального. Что ничего смертельного от одного пятна или нечаянного прикосновения нет и не может быть. — Не расстраивайтесь, сэр, — в очередной раз акцентируя внимание на чем угодно, но не странном внезапном полуприступе, прокомментировал Джарвис. — Эту бумагу можно выкинуть. Более того я могу помочь вам нарисовать новые круги. Мы даже можем взять циркуль, и тогда их контуры будут ровными, а не такими рваными. Его невозмутимость, явственно граничившая с пределом человеческих возможностей, почти удивила Тони. И это был тот редко редчайший случай, когда «почти» и учитывалось, и засчитывалось, поскольку для полноценного удивления Тони не хватило не участия Джарвиса, а собственного внимания. Мысли, перескакивающие с одного чертежа на другой, хаотично сталкивались друг с другом и разбивались о прагматичное название «круг», так случайно и точно оброненное Джарвисом. — Джарвис, но ведь это спектры, а не круги… — обращаясь скорее к самому себе, чем к дворецкому, неуверенно возразил Тони. — Из-за распределения интенсивности электромагнитного излучения по частотам и длинам волн они не должны быть идеально ровными… Но если допустить возможность замыкания даже на миллисекунду, то частота и длина замрут на пике или на спаде, сравнявшись друг с другом, а значит…спектр станет кругом, овалом, да чем угодно, в зависимости от интенсивности излучения в эту миллисекунду. — Сэр… Попытка Джарвиса уйти, сказав напоследок два слова о семейном ужине, что должен был состояться через час и двенадцать минут — Говард почти извращенной любовью любил предельную педантичную точность — предсказуемо осталась без внимания, но Джарвис на том не настаивал. Он всегда тонко и точно определял тот момент, когда Тони нужно было оставить наедине с его же мыслями, позволяя услышать не внешний шум, а идею в ее еще не сформированном до конца зародыше. Как ни крути, но Тони был особенным. Не совсем таким или совсем не таким, как большая часть той самой золотой молодежи, в домах у которых работали десятки, сотни и тысячи таких же безликих Джарвисов, как он сам. Тони был гением. Хоть в два, хоть в двенадцать, хоть в двадцать один. Хоть второй раз в жизни в двадцать один. То, над чем он проломал свою голову почти что целый день, вдруг стало складываться в единую картину. Щелчок и был тем самым замыканием. Ничего волшебного — простая наука-матушка. Из-за внезапного уравнения спектров все временные петли изменили свои естественные формы, перестав быть параллельными. Вполне вероятно, что при первом щелчке две или больше петли пересеклись перпендикулярно, поэтому люди не исчезли, а перенеслись в другую временную петлю по направлению большего вектора. Тогда при втором щелчке петли не просто пересеклись в одной точке, а наложились друг на друга, из-за чего большая в момент замыкания петля поглотила меньшую. — Моя петля схлопнулась, Джарвис. Невероятно… Просто невероятно… Я как источник замыкания оказался сильнее и поэтому заменил самого себя, а все остальные оказались поглощенными вместе с петлей. Вы — это вы, но из другой временной петли… Не из моей… Нервно-надрывное «ха» — именно «ха», всеми своими параметрами не дотягивающее ни до смешка, ни до смеха — прозвучало скорее сумбурно и неуверенно, чем победно и гордо. И не было ни радости, ни восторга, ни внезапного энергетического прилива сил от очередной победы собственного разума. Только ступор. То ли ментальное, то ли все же психическое отупение. Угнетенное состояние заторможенности, малоподвижности и молчаливости. Его времени больше не было. Не было «там» и «здесь». Было единое новое «тут», где Пеппер и Хэппи ходили в старшую школу? Где еще не рождались ни Паучок, ни Морган? Где…он снова был молодым. Черт побери, а ведь это действительно было так и, если подумать, имело гораздо больше плюсов, чем минусов. — Невероятно…невероятно…невероятно… Он произнес то самое «невероятно» еще с десяток раз. Несколькими попытками измерил собственную комнату вдоль и поперек, то ли переходя, то ли перебегая из одного угла в другой, снова выдал нервно-надрывное «ха», затем как-то искренне и совершенно по-детски расхохотался, пригладив ладонью непривычно длинные волосы, и подмигнул Ангусу Янгу с одного из полсотни плакатов. — Невероятно! Он правда не знал, как давно разговаривал сам с собой и когда Джарвис успел прикрыть дверь со стороны коридора, зато точно знал, что его ждут лучшие тридцать лет. Лучшие тридцать лет. Кто-то мечтает переписать контрольную или пересдать экзамен, отмотать время назад, чтобы выбрать другого человека или другую специальность, не подписывая свой собственный жизненный приговор, а он без «хочу» и «мечтаю» получил нечто большее. Гораздо большее. Возможность сделать всё, абсолютно всё и абсолютно правильно. Исправить не кол на пятерку, а целую, мать его, жизнь. — Невероятно! Он снова воскликнул пресловуто-пресное «невероятно», подпрыгнул, соединяя две ноги в воздухе, и даже приземлился. Почти удачно. Не считая глухого громкого «бах». — Джарвис, что это?.. — Говард, что происходит?.. — Боже мой, кто вы?.. Глухое громкое «бах» явно имело свой собственный резонатор и совершенно другой источник, никак не связанный с переполненным эмоциям прыжком. Судя по смешавшимся голосам и внезапной суете, что-то происходило непосредственно на первом этаже, и Тони, дергая дверь на себя, не столько знал, сколько чувствовал, что это самое что-то именовалось не иначе как Зимний солдат. Это было логично. Настолько логично и очевидно, что даже как-то обидно для его самовлюбленного гения. Он должен был, нет, обязан был подумать об этом раньше, ведь отговорить родителей от поездки не означало спасти их от смерти в канун Рождества. Гидре нужны были данные, и не выехавший в условное время автомобиль прекрасно заменял приглашение в гости. — Говард! — Настоятельно рекомендую вам покинуть этот дом, пока я не вызвал охрану и полице… — Говард! Испуганный оклик Марии, фраза, оставшаяся незаконченной, и отчетливый звук удара ясно дали понять, что рекомендации Говарда не возымели никакого действия. Зимний солдат поддавался нотациям и воспитанию даже меньше, чем единственный сын, и Тони обязательно бы отпустил пару язвительно-ироничных комментариев по этому поводу, если бы знакомый страх потери, остающийся неизлечимой психологической травмой юности, не заставлял судорожно дышать и дрожать, боясь не успеть. Он не мог позволить себе потерять их во второй раз. Просто не мог позволить. Не мог. Но что же тогда он мог? Перемахнув через перила на половине ступенек, Тони бегло осмотрелся по сторонам. Настолько, насколько это было возможно в данный момент. Едкий дым — видимо, последствие того самого глухого громкого «бах», подорвавшего входную дверь — еще не успел развеяться. Говард, потерявший сознание от удара — другой вариант Тони не мог и не хотел брать во внимание — в неестественной позе лежал на полу. Над ним нависала Мария. Молча. Почти спокойно. Стоя на одних коленях. Джарвиса видно не было. — Что вам нужно? Деньги? Драгоценности? Забирайте! Забирайте все! Голос Марии звучал чуть выше обычного, но все же в нем оставалось больше спокойствия, чем истерики. Почему-то Тони даже не удивлялся. Весь мир мог лететь в тартарары, все люди могли исчезать по щелчку пальцев, а Мария — истинная англичанка с аристократическими корнями и манерами — держала лицо. Это было естественно. Даже слишком. — Кнопка тревоги находится в кабинете вашего отца, сэр. Прямо у него под столом. Джарвис, зажав рукой кровоточивший висок, вновь появился из ниоткуда. Просто вышел из дыма. По всей вероятности, ему досталось первому, и он тоже провел какое-то время без сознания. — Так почему ты все еще здесь? — напряженно выдохнул Тони. Его цепкий упрямый взгляд пытался найти хоть что-то, что-нибудь, что угодно, что можно было использовать против Барнса, и при этом не упустить из виду Марию. Это было точь-в-точь, как с нагреванием ртутного столбца термометра, — глупого и странно, но Тони почему-то верил в то, что с ней ничего не случится, если он не отведет взгляда. Что он точно что-то придумает и успеет. Черт побери, как же сильно сейчас не хватало брони. — Сэр, вам нужно нажать кнопку тревоги и спрятаться. Этот человек не видел вас, а значит… — А я не видел кнопку, Джарвис! Хочешь всех спасти, так пойди и нажми ее! Я должен быть здесь! Я… Оранжевый зонт-трость, вылетевший во время мини-взрыва из деревянной подставки, не только привлек внимание Тони, но и заставил его замолчать на полуслове. Идея — безусловно, глупая и безрассудная — родилась сама собой. Просто рубильником щелкнула в голове, и Тони, совсем и совершенно не уверенный ни в ее успехе, ни в собственном здравомыслии, с силой подтолкнув Джарвиса в направлении лестницы на второй этаж и схватив тот самый оранжевый зонт-трость, несколько раз ударил ручкой о паркет. — Эй, Эльза! Не хочешь слепить снеговика? — на порядком надоевший мотив протянул он. — Давай, пойдем поиграем! Расстояние между ними Тони сократил чуть быстрее, чем Барнс, не любивший отвлекаться от своей главной и единственной цели на любые мелкие раздражители, успел обернуться, и со всей возможной силы всадил заостренный наконечник зонта в затылок солдата. Насквозь тот, разумеется, не прошел. Острота наконечника и сила удара были не те. Однако кровоточащая рана все же образовалась, и Барнс, разозленный, раздраженный и разъяренный не столько не существующей для него болью, сколько самим фактом удара со спины, моментально переключился на Тони. Резкий выпад в его сторону не принес никаких результатов. Тони ловко и весьма удачно отскочил в сторону, опрокинув журнальный столик из литого стекла, на который Мария запрещала дышать, и продвинулся к выходу из гостиной. Парируя удары Барнса зонтом-тростью, словно фехтовальщик рапирой, Тони отчетливо понимал, что надолго ни его, ни Барнса не хватит. Везение не могло быть постоянным, особенно в тех случаях, когда соперник в несколько десятков или сотен раз превосходил тебя по силе. С другой стороны, он и не нуждался в постоянном везении. Необходимо было только отвлечь солдата от родителей и дождаться реакции на ту самую кнопку тревоги. «А потом ты первым же делом сделаешь себе костюм, Тони! К черту это все! Раньше начнешь работу — быстрее выйдешь на пенсию!» Очередная серия ударов оказалась слишком стремительной. Тони в какой-то момент потерял концентрацию, споткнулся и заземлился лицом в пол. Барнс навалился сверху. — Вообще-то я предпочитаю доминировать… Попытка пошутить предсказуемо закончилась не смехом, а ощутимым ударом в челюсть. Привкус крови заполнил глотку, а затем Барнс резко поднялся, увлекая Тони за собой и нанося несколько грубых ударов промеж ребер. — Кажется, это что-то запрещенное… Мне придется пожаловаться на тебя во Всемирный боксерский совет. А если тебя исключат? Не дури, Эльза. Тони нес какую-то ахинею. Тони умышленно нес какую-то ахинею, надеясь хоть как-то отвлечь Барнса и вырваться из его хватки, но Зимний оставался непроницаемым. Только удары становились все жестче, а звон в ушах все громче. Намного громче. Чересчур громче. Излишне громче. Кажется… Нет, не кажется, это точно звенело не у него в ушах. Где-то здесь. Рядом. Но не у него в ушах. Очередной удар в голову заставил закрыть глаза. Тони провалился в противную, тягучую темноту.