В известной степени

— Я думаю, он не такой плохой, каким хочет казаться. В воздухе влажно. Чёрные занавески задернуты, оставляя за собой лишь узкую линию света на стене, и прохладный ветер наполняет комнату. Дышать легче. Правда, легче, когда окно открыто, пусть за ним и поздняя ночь, граничащая с ранним утром. Шаги в комнате тихие, всё тихое — редкий шорох одеяла, покачивание воды в опрыскивателе, спокойные слова. Листья тянутся к свету, и Азирафаэль, крайне аккуратно и нежно, гладит их кончиками пальцев. — Он просто не умеет выражать беспокойство по-другому. Компания, понимаете? — голос у него идиллический, Азирафаэль здесь явно не впервые, — Он уделяет вам меньше внимания сейчас, но, думаю, он немного устал и заслуживает отдыха. Спит с самого начала века, и это после государственного переворота во Франции. Признаться, я сначала решил, что Кроули в этом замешан. Бархатный свет струится по широким листьям. Азирафаэль осторожно ставит опрыскиватель на тумбочку неподалёку, тихо, а от того медленно — может даже успеть заглянуть в безмятежное лицо Кроули. Он не так бледен, как раньше. Одеяло смято в его руках, рыжие волосы вьются на подушке — он дышит ровно и, подумать только, не совершает никаких злодейств. Азирафаэль улыбается. — Нечасто видите его таким? — спрашивает он, неслышно скрывая усмешку, — Должно быть забавно… о, это что, пятно? За зелеными листьями, будто спрятанные, еле видны и другие, более темные. Азирафаэль делает два шага к ним, чуть нахмурившись, и уже хочет закрыть окно — потому что растения начинают дрожать. Он смотрит с вежливым удивлением. Кроули за спиной переворачивается на другой край кровати. Солнечный свет рассыпается по зелени, и Азирафаэль накрывает ладонями лист с пятном. Он слышал, когда-то смертные ученые говорили, что растения не чувствуют боли в привычном понимании, но почему-то сейчас этот трактат не вспоминает. Быть может, потому что не верит. Оно же живое. А когда Азирафаэль убирает ладони, на листе не остаётся пятен. И нужды в закрытии окон не остаётся так же. Он улыбается. На самом деле, в комнате можно открыть занавески и пошире — но Азирафаэль не хочет. Ему нравится быть здесь, в полутьме и с Кроули. — Он вас любит, — говорит Азирафаэль уверенно, поглаживая здоровые листья и думая, что в любой другой ситуации за такие слова на него нашипели бы, — Прошлый век был сложный, ему нужно время. Я… думаю, вы его простите, да? И вновь предрассветная тишина становится ему ответом. Линия света доходит до сложенных на тумбочке темных очков, отблёскивает на занавески, и Азирафаэль решает, что четвёртая антифранцузская (богиня, уже четвёртая) коалиция сама себя не раскритикует и в равной степени не поддержит. А ещё нужно заскочить искусить местного священника — иначе у Кроули в конторе совсем плохо дела пойдут. Азирафаэль думает, что ещё это припомнит, но, вероятно, ошибается. — Я приду через пару дней, — произносит он, отходя в сторону от растений и снова улыбается, — Ведите себя порядочно, мои хорошие. А потом он пропадает из квартиры. Слишком быстро, чтобы сказать "растворился", слишком медленно, чтобы сказать "исчез". Прохладный ветер наполняет комнату, полусонное шипение проносится вдоль стен. Широкая полоса света, отразившись от затемнённых стекол, мягко рассыпается на несколько лиловых цветов.