***
Вода прохладная. Приятно. Глаза, правда, несколько щиплет: встали мы с Ксюшей рано, чтоб успеть искупаться до тех пор, пока на пляж высыпят кучи туристов — солнце слепит меньше, я ж это, очки купил, такие заебатые с затемняющимися диоптриями. Волны окутывают, лижут мягко обнаженный торс, когда я ныряю: в хрящ носа сразу ударяет глухой забитостью, и я невольно улыбаюсь. Трудно получить в последнее время какие-то новые яркие впечатления, а музыка… ну, наверное, такой жалкий способ попытаться их выразить, да. Со свойственным мне ерничанием в манере говорить размышляю вслух о развале творчества на ЮТ (о чем же еще?), всеобщем унынии и стагнации, мещанском образе жизни прочих людей, что нас окружают; Ксюша слушает в пол-уха, иногда возражает. Так и живем. Обыденно. Возвращаться обратно в отель с моря, когда даже в сланцах жгуче наступать на раскаленный песок, трудно: кожа будто парится, обливаешься потом, глотка пересыхает. Еще и дети, везде снующие — около бассейна собирается обычно самый «мусор»: какие-то незамысловатые семьи за пятьдесят, молодожены, типично-русские оравы, кажется, поколений в три-четыре. Не то, что рисуют отдых как курорт с красивыми сисястыми девицами около ясно-голубого бассейна, веселую музыку, развлечения и прочее; не исключаю, правда, что это у меня такой тоскливый взгляд на мир. И, конечно, на одном из шезлонгов примечаю расплывчатую фигуру Хованского, забавно. Неудивительно. Тот тоже меня замечает судя по тому, как привстал, отложив телефон в сторону, может даже хотел подойти, но я с той же холодностью прошел мимо — ну, а что, он мне никто, я ему никто. А какое-то садняще-пикантное чувство удовлетворения есть, наверно, в тайне, в душе, я садист — как еще объяснить, что нравится разочаровывать и динамить людей, которые могут быть в тебе заинтересованы… это льстит. Спасительная сень отеля встречает приятным холодком, ложащимся как крем на разгоряченную кожу: сразу становится и дышать легче. Минус жары, безусловно, в «плавлении» разума, когда все тело вялое, обмякает, думать не хочется — только дойти до номера и завалиться, наплевав на сочно по-свежему пахнущую потом кожу и грязные от песка стопы. Ксюша, кажется, примерно в том же настроении; на мои недопопытки завязать разговор в привычно-холодной манере отшучивается, мол, «ну похуй мне, похуй, чего приебался?». Может, это резко сыграло, а может долгое пребывание в духоте, может еще куча других факторов, но неожиданно все стало вокруг таким тесным, мерзким, блять, аж дрожь пробирает. Тошнотворный запах хлорки на вымытых полах, на которых нет-нет да поскользнешься, приевшийся (и не спасающий) запах одеколона, шумно работающий и воняющий кондиционер. Даже одеяла и то неуютные, жесткие. Почему мы не взяли номер с раздельными кроватями? Было бы логичнее. Жирные пальцы скользят по клавишам телефона; бесит. Ненужные глупые постики в телеграме, не менее раздражительно-пустые фотографии инсты, куча сообщений, никакого интереса… все приелось, так приторно-тошно, бежать некуда. Муторно-белесый цвет обоев давит не хуже. В глотке встал комок, но закрываешь глаза — и все давит только хуже. Покачивает так, что конечности холодеют, волосы неприятно зудят. Ксюша как раз вышла из душа, равнодушно вытирая волосы полотенцем, а я не шевельнулся. Лучше сохранить такое положение, потому что лишний вздох причиняет новые неудобства, так что на ее вопросительный взгляд я тоже ничего не ответил. Комок в горле не рассосался. Холодные руки дрожат. — Есть-то пойдешь? — осведомилась Ушакова, стягивая через голову облегающую майку: в мокром в столовую идти нельзя. При мысли о еде, жирной, дурнопахнущей, снова замутило, и я замотал головой. Перебьюсь как-нибудь яблоками в багаже. Девушка скептично фыркнула, с недовольной миной на лице (она, кажется, родилась с нею) взяла карточку от номера и ушла. Я хотел закрыть глаза, попытаться расслабиться; назойливая мысль выйти на балкон и покурить пульсировала в венке висков. Мысли о сигаретах отдались знакомым запахом табака, по памяти, в ноздрях, и я внезапно подскочил от великолепной идеи. Торопливо рванув к закрытому чемодану, из-под самого дна, заваленного различными вещами, техникой и прочим, я вытащил заветную баночку — колбочку, небольшую, стеклянную, такую ценную. Нашарил в кармане рюкзака зажигалку и коробочку от киндер-сюрприза. Безделушки, да, а руки покалывает волнующим возбуждением от предвкушения. Чайник пищит, осведомляя о начатом кипячении воды, комнату заволокло сумраком: я задвинул шторы наглухо, параноиданально проверил дверь и повесил табличку «не беспокоить». Я аккуратно присел на свою сторону кровати, крутя бонг в руках так и сяк, осторожно залил дно горячей водой и приготовился: сердце волнительно билось быстрее и быстрее. В колпачок — заветную рассыпчатую смесь бошки из того самого киндер-сюрприза (отличное место хранения для травы, определенно), прислонился к горлышку и зажал клапан пальцем, свободной рукой поджигая марихуану. Дым сразу «дернулся» вниз, испаряясь над водой, поднимается горячий вверх, и я с упоением всасываю воздух в себя — в голову и тело сразу же дает, как от мощного заряда табака, лодыжки, скорее науськано, затряслись, гланды свело тошнотой, но я упорно втянул пар в себя и замер, давая ему осесть в легких; зажмурился от блаженства — все вокруг такое неинтересно-незначительное. Проглотил комок в горле, сразу расплывшись в улыбке. И сразу ведь все неудобства померкли сами собой, стоило только дотронуться до холодного стекла бутылька. Нет, это не наркомания, как считают многие ханжи и моралисты: это одно из удовольствий — и способ, конечно, по-иному взглянуть на мир. Еще один подход. Подушечка большого пальца слегка ноет от усердного чирканья зажигалкой, а я сконцентрирован на том, как поднимается пушисто-белыми клубами дым ото дна бонга к верху. Причем, зажигалка-то с колесиком, не очень удобная: подносишь к колпаку, и огонь уже лижет коротко подпиленные ногти. Ругаюсь, но скорее от радостных волнительных мурашек — бурлят как вода. Снова присасываюсь к мундштуку, стараясь аккуратным движением (стаж курильщика сказывается) втянуть в себя весь плотный дым; тот пахнет прямо настоящими листьями, слегка жжеными, заполняет легкие и отдается в голове. Пробивает на смешки. Руки начинают слегка дрожать, в ногах — пусто-пусто-холодно, будто их и нет. Кажется, что если встану, то точно упаду. В желудке сразу тянет голодом, но зато ощущения куда круче — во рту пересохло, что пиздец, а все такое мягкое, красиво-спокойное. Идиллия. Раскрываю шторы и выхожу на балкон, полной грудью вдыхая свежий воздух. И правда, мир реально красивый. Небо — налито-голубое, яркое, вдали виднеется полоска моря, мирно отдыхающие люди у бассейна; круто. Ловлю себя на том, что не могу стянуть мышцы рта из улыбки — так и стою, как дурак, с довольной лыбой, а мне и хорошо. Затягиваюсь сигаретой. Интересное у нее строение. Обертка тоже. А руки холодные, то ли от волнения, то ли от травы, но дрожат. Наверное, и глаза пиздец красные; Ксюша придет — ахуеет, а я ведь даже бонг не убрал. Представив, как Ушакова заходит и невинно спрашивает «ты хули так накурился, дорогой?» — я прыснул со смеху.*** POV Хованский
Если постоянно проводишь время дома, это, естественно, начинает заебывать, как бы ни думали окружающие — я ведь тоже человек. Сидишь часов одиннадцать подряд за какой-нибудь РПГ, а потом ахуеваешь от мира; рано или поздно все приедается, если это делать регулярно, много и пренасыщенно. Ну, работа, что уж тут: кто-то на заводе пахает, я же комментирую ебанутые реакции и выдавливаю из себя смех. Раздражают, конечно, умники-хуюмники со своими «а-а парадигму нужно менять, застой это деградация, прогресс в развитии». Да нахуй пусть идут; жизнь создана для комфорта, и если надо быть клоуном у пидорасов — буду пидорасом-клоуном. Правда, пидорасом я точно был. Не совсем мудаком, но вот на мужиков (на мужика) встает, блять. Причем, обнаружилось это совсем недавно, в моих каких-то двадцать пять, может чуть больше, лет, а люди должны как бы узнавать это чуток раньше, скажем, лет на десять. С этим тоже, конечно, стараешься смириться, объяснить все природой, забить хуй и «ну, хер с ним, с кем ебаться», а вот возмущения души, или что там блять есть, не заглушишь. Так что не было никакой депрессии: все-таки не тонкой я организации, должен понимать, это удел маленьких девиц, впервые влюбившихся в мальчика; все куда прозаичнее — иногда вместо шлюхи позовешь жиголо, вот тебе и все. А еще добавляешь «мне худощавого, пожалуйста». Сам думаешь: еще, блять, пусть он картавит, выебывается и садится своей костлявой жопой на мой хуй — я буду счастлив. Как я смог положить глаз на Уткина до сих пор не понимаю, но это произошло явно. Первые месяцы старательно отрицал, когда после нашумевшего версуса то и дело задумывался (каждый день) о нем, вспоминал и перерабатывал мельчайшие подробности. Мимику, эмоциональную реакцию, даже видео его, блять, пересматривал, а сам все скидывал «ну, с врагами надо знакомиться». Неравнодушность сбрасывал тоже на презрение-ненависть — но разве мне так же не похуй на какого-нибудь Афоню или Поперечного, а? Дима, этот конченый мудак, совершенно другой, интересный. Потом просто понимаешь: когда тебе все равно — ты об этом не заботишься и даже не вспоминаешь. Свыкнуться с такой мыслью куда тяжелее, но зато легче работать, когда понимаешь: этот человек, черт возьми, вызывает в тебе слишком много отклика, чтобы быть просто ничем — так не бывает. С Лариным мы прямо и играли в кошки-мышки со всеми атрибутами: азарт и радость, когда ты взаимодействуешь с противником — мрачная, зловеще-мазохистская, блять, когда плохо человеку, а тебе хорошо, и когда этот человек реагирует. И все было очень даже ничего, я выживал, по крайней мере. А потом Ларин хуяк — и скрыл видосы, хуяк — стал музкантом, хуяк-хуяк — и уже при виде меня удивляется не больше, чем при виде хача в Москве, пиздец. В Тайланде я ведь оказался неслучайно; Димочка явно меня недооценивает, если не думает, что я, как ебнутый охотник, слежу за ним везде — и прекрасно знал, куда он улетает. Неудавшуюся попытку «случайно» встретиться я запивал в баре, благо, здесь поили отменными коктейлями. После лонг-айленда я взял «ерш», и голову уже заволокло ощутимым туманом. Не помню, сколько рюмок я опрокинул: все включено, хули. На заходящих и уходящих людей я не обращал внимание, хотя нужно ездить отдыхать с друзьями, конечно — иначе это похоже на алкоголизм человека с проблемами. Разве не так, впрочем? Я и перерыв между нудной работой да пьянками решил лишь за тем, чтоб подобраться к этому чертовому гомику. И то ли я слишком много уже думаю о нем, но краем глаза я уловил знакомую черную майку и обернулся. Надо же, пришел. Неужто выпить? — Колу зеrо, пожалуйста, — пробормотал картаво Дима и сел за стойку, не обращая на меня внимание; я же с любопытством склонил голову, наблюдая за ним, как за редкой прилетевшей птичкой. Причем, его голос показался мне каким-то замедленно-низким, странно. — У школьника и то заказ был бы приличнее, — заметил я, а Дима и ухом не повел; тут, конечно, я уже недовольно вскинулся. Какого хуя он делает вид, что все ему должны, а он еще подумает, стоит ли уделять этому внимание?! Однако прищурившись, я заметил, как Ларин не сразу смог взять стакан и стукнулся зубами о стекло, только потом прильнув, да еще так жадно, а на улице ведь не такая и духота. Неужели, Димочка? Опять принялся за свое? Спрыгнув со своего стула, я взял в руку стакан, конечно же, и побрел (чудом устояв на ногах) к Уткину. — Отъебись, — сморщил свой носик Дима, закрывая глаза — и весь замер: витает в облаках, сука. А потом, бля, начинает хохотать: растягивает свои плоские губы в широченной улыбке, скалит зубки ровные и просто смеется, что я даже снисходительно хмыкаю. Он пытается слезть, что-то бормоча «заебал, а, похуй мне…», хотя я вижу, как дрожат его острые коленочки (так охота полапать), и я улавливаю пульсирующую в воздухе эмоцию — почти забытую — этот дух… соперничества, не знаю, что аж хорошо-счастливо становится на душе. — Правда? Пиздец, Уткин, кто б еще в лицемерии меня обвинял, — брезгливо-делано кривлю губы и встаю напротив Димы, который толком и на месте не стоит, покачивается, смотрит на меня косым (в прямом смысле) взглядом и фыркает. — Не понимаю, о чем ты, — важно сообщил он мне, смотря и залипнув в сторону от меня. Рукой слегка, буквально просто дотрагиваюсь, толкаю Диму в плечо, а он резко распахивает глаза, чуть ли не разбрасывая руки в стороны чтоб удержать равновесие, и отходит на пару-тройку шагов назад под мой визгливый смех: не умеет эта блядина сдерживать себя — палится как черт. — Объебанная сучка, — шиплю ему на ухо и скалюсь; ожидаю, что он плюнет в меня желчно-лицемерным «ничегонезнаюничегонезнаю», а он только в ответ обнажает зубы. — Хуй тебе, Юрочка. Это война.