____________
— Давай-ка еще раз, — говорит Алья, удобно расположившись на софе. — Говоришь, тебе нужно научиться так быстро, как это возможно? Неповторимое умение Альи Сезар — говорить абсолютно все без малейшего стеснения. И к черту, что разговор личный, Маринетт, закрыв лицо руками, сидит над наполовину сделанной домашней работой и отчаянно хочет перестать краснеть. — Понятно, — слышится шелест бумаг и звук застегивающейся молнии. — Ну, тут я тебе ничем помочь не смогу. — Алья, — тянет Маринетт. — Ты ведь единственная, у кого я могу об этом спросить, — и единственная, кто сохранит разговор в тайне и не растреплет всей школе. — Помоги мне, пожалуйста. — Наверное, очень мило и забавно было бы тебе помогать, но… — Алья! — Шучу я, — Алья смеется, прикрыв рот ладонью, и ее смех словно говорит, что если бы у них не было парней, то она бы с легкостью это исправила. — Мне нужны подробности, — экран ее планшета темнеет, и она, убрав его в сумку, подпирает подбородок ладонью, будто готовится придумать что-то очень коварное. Так и случалось в семидесяти процентах случаев, но кто считал? — Поэтому выкладывай. Единственная причина, по которой Маринетт собирается все рассказать, в том, что дверь в комнату закрыта и родители, даже если они все еще в пекарне, ничего не услышат. — Ладно, — говорит она и выпаливает первое, что приходит в голову, единственное, о чем думала с тех пор, как услышала. — Лука хочет проколоть язык, — кажется, что слова, отражаясь от стен, долетают до самой лестницы и возвращаются обратно, просачиваются сквозь половицы, и Маринетт становится страшно — вдруг родители услышат? Нет, эти слова слышит только Алья и пару раз удивленно моргает. А потом по ее лицу расползается широкая ухмылка. — Бог ты мой, — говорит она, как актер в старом телешоу, которое смотрели их родители или бабушки с дедушками, и Маринетт не знает, пора ли жалеть о сказанном. — Значит, ты хочешь научиться потому, что так будет лучше? — Н-ну, — Маринетт не уверена, что причина кроется именно в этом. На самом деле, она больше думает, что гвоздик будет мешаться или стукнется о зубы, и ужасно боится, что один из шариков открутится и она его проглотит. — Дело не в этом. — Тогда в чем? — Я… — Маринетт неловко чешет затылок. — Он еще не сказал, когда будет делать, но говорил, что для заживления нужно много времени. Язык опухнет, и придется быть очень осторожным. Он будет питаться одними яблочными пюре и смузи и полоскать рот минимум неделю. — Ясно-о-о, — Алья в раздумьях поджимает губы. — А когда окончательно заживет? Ну, или достаточно, чтобы можно было… — Через месяц? Может, немного дольше. — Не думаешь, что стоит просто подождать? Ну, знаешь… — на лицо Альи возвращается прежняя ухмылка, — когда сдерживаемые желания, наконец, вырываются наружу… — Я не хочу ждать, — выпаливает Маринетт прежде, чем Алья успевает еще больше ее смутить, хотя Маринетт, скорее, больше сама себя смущает. Она откидывается на спинку стула и закрывает лицо руками, стараясь спрятаться от проницательного взгляда, — заведомо провальная идея, но можно попытаться. И ждет, что будет дальше: Алья подшутит или тишина затянется настолько, что мысли успеют собраться во что-то конкретное. Не понятно как, но Алья улыбается еще шире. — Ох, — говорит она тихо и понимающе одновременно. Маринетт ерзает на месте, не зная, куда смотреть, потому что на Алью — точно не вариант. — Можешь просто сказать, что мне нужно делать, чтобы я, ну, не выставила себя на посмешище и не казалась совсем безнадежной? Алья чуть наклоняет голову, все еще улыбаясь. Будь на ее месте кто-то другой, такое поведение бы раздражало. — Маринетт, ты ведь уже целовалась. Ну да. Целовалась. С Лукой бессчетное множество раз, хоть и помнит каждый. С Котом Нуаром пару раз, но только потому, что было нужно. Даже с Адрианом однажды, в щеку. Даже если они никогда об этом не говорили. Даже если ее потом пересадили на заднюю парту, и Адриан все тосковал по Ледибаг, а Маринетт по нему. А теперь не тоскует. Маринетт поджимает губы и отводит взгляд в сторону. — На этот раз все… по-другому. — Ладно, — немного помолчав, вздыхает Алья, — так уж и быть… — Только я не хочу чувствовать себя странно, наблюдая за вами с Нино. Алья снова смеется, а Маринетт разрывается между тем, чтобы засмеяться вместе с ней и закрыть лицо руками. — Хорошо, хорошо, не буду. Просто… — Просто что? — Маринетт непроизвольно выпрямляется на стуле. Если она так нервно спрашивает, то что будет чувствовать, когда это на самом деле случится. — Не знаю, сложно описать, — Алья пожимает плечами и с легким румянцем на щеках смотрит в окно. — Просто такое случается, когда вам, ну знаешь, комфортно. И когда вы наедине. Что довольно сложно, когда рядом с вами еще четыре человека, — она слабо смеется и неловко чешет затылок. Такой нервной Маринет ее не видела с самого первого дня их знакомства. — Просто это… здорово. И мне кажется, что это одна из тех вещей, как делать которые ты знаешь, не зная. Понимаешь о чем я? Маринетт тупо на нее смотрит. — Нет. Алья снова смеется, но на этот раз легче. Как обычно. — Я говорю, не волнуйся. Все случится тогда, когда должно. Не торопи события, — она подмигивает. — Так ведь интереснее. Этих слов более чем достаточно, чтобы Маринетт, застонав, закрыла лицо руками.____________
— О чем думаешь, Ма-ма-маринетт? — шепчет Лука в 33 кабинете, а Маринетт не знает, смогла ли она ему ответить, даже если бы он не был так близко. Теперь он больше времени проводит в кабинете искусств. Иногда просто играет для каждого, кто хочет послушать, даже если слушает только он сам. Иногда составляет программу выступлений или обсуждает идеи новых песен вместе с Роуз. Иногда подходит к Марку с Натаниэлем и интересуется новым комиксом — но не только потому, что хочет узнать о Вайперионе. Не важно, зачем Лука приходит, в конце концов он всегда оказывается рядом с Маринетт — его присутствие никогда не мешает — и, переплетя под столом их пальцы, делает домашнюю работу. — Почему ты думаешь, что я о чем-то думаю? — спрашивает она, не отрываясь от работы. Только убавляет громкость, чтобы можно было говорить, не снимая наушники, и снова переплетает их пальцы. Просто чтобы почувствовать спокойствие, надежность и безопасность. — У тебя все на лице написано, — отвечает Лука, зажатым между пальцами карандашом рисуя в воздухе знак вопроса, и показывает: хмурит брови, поджимает губы, щурит глаза. Выглядит так, будто бы он пытается сделать невинное лицо, но ему совсем не идет, и Маринетт смеется в локоть, чтобы не привлечь к себе лишнего внимания. — Когда я думаю, то так не выгляжу, — настаивает она. — Ладно, тогда о чем не не думаешь? — Ни о чем, — говорит она и щелкает его по носу. — Доделывай физику. Ты сказал, что это самый сложный для тебя предмет. — Ага, — тянет он с улыбкой, — значит, ты все-таки о чем-то думаешь, раз не не думаешь ни о чем. Маринетт фыркает и пальцем указывает на тетрадь. — Физика. — Ладно, ладно, — со смешком отвечает он, обвивает рукой ее талию и притягивает к себе ближе, но не бездумно — так же нацеленно, как отбивает ластиком ритм песни, почти так же, как целует Маринетт в висок, слегка прижимаясь к волосам, и возвращается к работе — не то чтобы это ничего не значило, наоборот, значит многое, а потому в порядке вещей. Большинство поцелуев с Лукой именно такие: мягкие, быстрые и полные чувства. Словно напоминание, о чем каждый из них думает и что с каждым происходит. Чаще всего Маринетт не возражает. В перерыве между песнями Маринетт закусывает губу, убирает руку и подпирает ею щеку. — Что Капитан о пирсинге сказала? Когда она бросает на него быстрый взгляд, то замечает, что Лука улыбается. Будто бы поймал ее, но об этом не скажет и сохранит в секрете. — Сказала да. Но с тату придется подождать, — он морщит нос. — И оно должно быть маленьким. Не потому что ей не все равно, но она хочет, чтобы я произвел хорошее впечатление в старшей школе. — Трудно поверить, — с улыбкой говорит Маринетт. — Она ведь накричала на полицейского и на его глазах порвала штрафы только потому, что ты взял слишком громкий аккорд. — Ну да, — он смеется. — Она взрослая. Говорит, что мне нужно держать мой бунтарский хаос под контролем. — Лука, не думаю, что в тебе есть хотя бы капля хаоса. Он так близко, что, когда поворачивается, сталкивается с Маринетт носом. — За кого ты меня принимаешь, милая? — говорит он низко, размерено и гордо. — Я ведь Куффен. Не смотри, говорит себе Маринетт, не смотри вниз, не смотри на его губы. Она проклинает свою способность замечать мелкие детали, потому что, когда Лука по привычке проводит языком по пересохшим губам, ее взгляд падает вниз. И Маринетт, жалея и не жалея одновременно, мысленно кричит. Так непринужденно, как только может, она возвращается к работе, а ладонь прижимает к губам — может быть, получится сдержать непреодолимое желание все ему рассказать. — Раньше ты так меня не называл, — бормочет она и чувствует, что красные не только щеки, но и кончики ушей. Лука пару раз моргает, как тогда, в их первую встречу. Такие мгновения ее любимые: когда он смущен и никто, кроме нее, этого не видит. — Не хочешь, чтобы я тебя так называл? — Нет! В смысле да, в смысле… — Маринетт вздыхает и закрывает блокнот. Медленно, но верно она начинает понимать, что делать несколько дел одновременно — ее проклятие, особенно когда одно из этих дел — разговор. — Просто это неожиданно. Но я была бы, эм, не против, если бы ты так меня называл. Его лицо озаряется нежной улыбкой, и Маринетт не может не улыбнуться в ответ. — Хорошо, — почти шепчет он, а внутри разливается приятное тепло. Лука смотрит куда-то позади нее; Маринетт оборачивается и видит Джулеку, которая стоит, чуть приоткрыв дверь кабинета, и не решается войти внутрь. После уроков она обычно не остается в школе с друзьями — чаще сидит на ступеньках, поджав колени к груди, и мало с кем говорит. — Привет, Джули, — говорит Лука не слишком громко, чтобы ее кто-нибудь заметил. — Идем? Джулека лишь кивает, убирая с глаз пряди, которые тут же падают обратно. Она переводит взгляд на Роуз, которая, слушая музыку, что-то радостно пишет в блокноте, а Лука, вставая с места, смеется и игриво закатывает глаза. — Пойдем, Пинки Пай. Роуз громко выражает свое согласие поверх закладывающего уши рока. Пока она собирает вещи, Лука обходит стол, где Маринетт снова работает над эскизами, убирает задания в папку и надевает чехол для гитары. Несправедливо спокойно закладывает руки в карманы и наклоняется к ее губам — целует довольно быстро, вряд ли кто-нибудь заметит, но мягко, и Маринетт чувствует прикосновение, даже когда он отстраняется. — Пока, милая, — говорит он с улыбкой более нежной, чем обычно. — В следующую субботу. Я буду очень рад, если ты пойдешь со мной. Маринетт не уверена, чего смущается больше: что Лука невзначай напоминает о том, что планирует сделать, и уходит; что Джулека восторженно на нее смотрит, а потом за руку берет Роуз; что с противоположного конца комнаты Марк и Натаниэль, раскрыв от удивления рты, за всем наблюдают, и Натаниэль трясет Марка за руку со словами «Записывай скорее. За-пи-сы-вай скорее». Может, у Маринетт не получается делать несколько дел сразу, зато Лука хорош в этих непринужденных случайностях, от которых она впадает в ступор.____________
Это была ошибка. Но не по тем причинам, которые можно было ожидать: Маринетт не чувствует себя неудобно, не стесняется и не смотрит подозрительно на людей рядом с Лукой. Дело в том, что она думает обо всем этом до тех пор, пока от мыслей не становится неудобно. На уроках мисс Менделеевой витает в облаках чаще, чем обычно, чуть не путает исторические факты, когда отвечает мисс Бюстье, а Хлоя застает ее врасплох язвительной насмешкой: «Не отвлекайте Дюпен-Чен, она, наверное, о своем парне думает». Отчего Маринетт перед всем классом краснеет и хочет сползти под парту, чтобы не видеть лица одноклассников. Желательно до конца жизни. На перемене с первой парты доносятся слова Адриана: — Думаю, здорово, что у Маринетт есть тот, о ком она так заботится. Любой на его месте был бы счастлив. Маринетт роняет голову на парту и изо всех сил подавляет рвущийся наружу крик. И в заключение, чтобы все стало более странным — не хуже, только причудливее, — последние пару дней Маринетт, когда домашняя работа сделана, а комната прибрана, провела лежа на кровати, свернувшись в комок и… размышляя. Всегда об одном и том же. Картины всплывают перед глазами, не важно, как сильно Маринетт трет ладонями веки, не важно, сколько раз говорит себе прислушаться к совету Альи, что все случится тогда, когда случится, и сколько раз приходит к мысли, что лучше просто рассказать обо всем Луке. И каждый раз, когда Маринетт думает о его дыхании на своих губах или об одном движении языка, от которого земля уйдет из-под ног, накрывается одеялом с головой. О Боже. Что если она случайно его укусит? Что если не знает, что делать своим языком? А что ей со своими руками делать? Устав от бесконечных вопросов, Маринетт перекатывается на живот и кричит в подушку, ногами пиная матрас. Почему хотя бы один раз в жизни все не может быть просто? Хуже всего, что одним вечером раздается стук в окно, и, поднявшись на балкон, Маринетт видит именно то, что ожидала увидеть: на перилах, широко ухмыляясь, сидит Кот Нуар. — Как поживает моя любимая принцесса? Кажется, с твоим пальцем все уже лучше. Маринетт вздыхает и падает на шезлонг. Наверное, незваные гости на балконе, особенно когда родители за тебя слишком волнуются, — это не так уж и плохо. В любое другое время она бы пошутила, что за такое короткое время ее повысили с одной из любимых принцесс до любимой, но сейчас лишь опускает плечи. — Бывало и получше. — Ой-ой. Неприятности в раю? — он наклоняет голову, будто по-настоящему волнуется. — Давай. Расскажи старому Коту, что происходит между тобой и твоим… Любовным интересом? — Парнем, — поправляет Маринетт и через несколько мгновений уже прячет в ладонях покрасневшее лицо. Столько времени прошло, неужели произносить это слово вслух — и называть так Луку — до сих пор волнительно? — И ничего не происходит. Все как обычно. Всякое такое. — Всякое такое. Понятно, — к тому времени как Маринетт поднимает голову, Кот уже сидит на полу, подвернув хвост. — Значит, что-то связанное с мальчиком, которого ты любишь по-другому? — Нет, с тем, просто… — проще смотреть на Кота сбоку, потому она сворачивается в комок и притворяется, что, если закроет глаза, Кот ее не увидит. — Ты, наверное, подумаешь, что это очень глупо. — Ну же, принцесса, — ухмыляется Нуар. — Больше доверяй своему рыцарю. Маринетт переводит на него взгляд. — Теперь я с тобой точно говорить не буду. — Хватит уже, — тянет он. — Серьезно. О чем думаешь? Маринетт переворачивается на бок, спиной к Коту Нуару и остальному городу. Ответ бормочет в подушку: — О поцелуях. — Что? Не слышу. — О поцелуях, — более решительно повторяет она, и следующие несколько мгновений превращаются в молчаливое соревнование, кто из них двоих больше смущен. Даже если смущается Кот нечасто. — В смысле, — Маринетт сжимает руки, а ткань подушки по сравнению с горячими щеками кажется очень холодной. — В смысле о серьезных поцелуях. Можешь засмеяться, если хочешь. — Почему я должен смеяться? — спрашивает Кот, и, услышав эти слова, Маринетт поворачивается и снова на него смотрит — все еще свернувшись в комок, но смотрит. — Потому что… — она запинается. — Потому что… Он понимающе переводит взгляд в пол, будто бы хочет, чтобы она сначала сама все обдумала. Потом поджимает одно колено к груди, устраивает на нем подбородок и дергает кошачьими ушками. — Хочешь знать, что я об этом думаю? Хочет ли? Да что ей терять? Маринетт медленно садится и до побеления костяшек сжимает край шезлонга. — Ладно. Кот Нуар глубоко вздыхает, барабаня тонкими пальцами с острыми когтями по голени, и говорит: — Думаю, что это самое личное, что может быть у человека. Когда ты закрываешь глаза, то становишься уязвимым. Например, когда спишь или стараешься отогнать слезы. С поцелуями все так же, только ты уязвим перед другим человеком, — он невесело смеется. — Забавно: самое дорогое всегда ускользает, как бы сильно ты ни старался его удержать. Я дважды целовал девушку, которую люблю, представляешь? И даже этого не помню. Сердце у Маринетт сжимается, и она прижимает пальцы к губам. — Ой, прости. Отчасти ей жаль потому, что она об этом заговорила. В большей степени потому, что она помнит один из поцелуев. И отчасти жаль потому, что не поговорила — нельзя — об этом с Лукой. — Это не твоя вина, — говорит он, хотя вина на самом деле именно ее, однако Маринетт не признается. — Но мне кажется, ты должна это сделать. — Сделать что? — Поцеловать его, — Кот немного дергается. — И запомнить, каково это. — Ты… — понемногу Маринетт пересаживается на пол, скрестив ноги. Не подходит близко, однако теперь они смотрят друг на друга на равных. — Ты рассказываешь мне все это потому, что хочешь, чтобы я сохранила твои секреты? Он улыбается, но не дерзко. По-настоящему, так, что Маринетт хочется подойти к нему и крепко обнять. — Потому что ты мой друг, — отвечает он. — Послушай, я… я долго думал о том, что ты сказала мне в прошлый раз. Позволить сердцу делать то, чего оно хочет, — улыбка исчезает, и Кот отводит взгляд. — Мне кажется, что мое сердце хочет любить ее бесконечно. Не знаю, разозлится она на меня или возненавидит за это, — он снова смеется, а у Маринетт от его смеха раскалывается сердце. — Я просто люблю ее. Вот и все. — Она знает, — отвечает Маринетт и придвигается ближе, сталкиваясь с ним коленями. — Уверена, она знает. Вечера в Париже часто наблюдали за Котом Нуаром — как он бродил по темным переулкам, прыгал с крыши на крышу и с одного фонаря на другой, как патрулировал улицы. Но никогда еще не видели, как он сжимает ее руки. И никогда еще не видели, как Маринетт сжимает его руки в ответ. — Будешь моим вторым лучшим другом? — шепчет Кот перед тем, как уйти. Вечера в Париже часто наблюдали за Маринетт — как она размышляет, ждет, надеется, мечтает. Но никогда еще не видели, чтобы она так мягко улыбалась Коту Нуару. — Я не против, — отвечает она тихо; она не уверена, что ее слова кто-нибудь услышит, но запоминает, как глаза Кота загораются радостью и как забавно выпрямляется его хвост.____________
— Ну, разве не здорово? — сидящая за обеденным столом Алья лучится гордостью, поворачивая ладони то в одну, то в другую сторону, и шевелит пальцами. На них замысловатый узор цветов и листьев, перекрестные темно-оранжевые линии выделяются на коже и опутывают руку от запястья до кончиков ногтей. Только зайдя в кабинет, она сразу же показала их всем, радовалась каждому комплименту и на руки смотрела чаще, чем на планшет или на доску. — Что это? — спрашивает Роуз; сидящая рядом Джулека рассматривает руку Альи, восхищаясь глубоким цветом ногтей. — Это мехенди, — отвечает Алья, бросая взгляд на дальний стол. — Мама Нино вчера сделала. Ей нужна практика, а Крис все повторял, что это только для девчонок. Наверное, он бы так не считал, если бы миссис Лейф сказала, что разрешит только тогда, когда он отрастит бороду. — О да, — подхватил Нино. — Ведь тогда он бы не был… — Большим мальчиком, — говорят они в унисон, а Маринетт подхватывает и смеётся вместе с ними. — В общем, — Алья, устроив подбородок на запястье, снова пошевелила пальцами, как какой-то злобный гений. — Оно продержится где-то две недели. Круто, правда? Она даже украсила блестками. Посмотри, посмотри! Пока она пролистывает на телефоне фото процесса, Лука, чтобы привлечь к себе внимание Маринетт, постукивает пальцем рядом с ее рукой. — Напоминает, — говорит он тихо, чтобы не прервать восторженный рассказ Альи; он даже заглядывает через плечо и говорит, что фотографии очень красивые, — нас с Джули, когда после школы делаем маникюр. Не хочешь к нам присоединиться? Маринетт задумчиво поджимает губы. — Ты уверен? Если вы привыкли делать это только вдвоем, то я бы не хотела мешать. — На самом деле, — он смотрит на Джулеку, потом на Роуз и на их переплетённые под столом пальцы. — Она сказала, что мне стоит тебя пригласить. Потому что она приглашала Роуз. Но ничего, если тебе нужно куда-то идти. Все-таки я ведь попросил тебя завтра пойти со мной. Завтра. О Боже. Его прием завтра. Для того чтобы сделать решительный шаг, остались считанные часы, и времени на размышления уже нет. А ведь Маринетт даже не начала думать, как она это сделает. Даже не думала, как будет думать. Она, укрывшись одеялом с головой, только мучалась, представляя игру на какой-нибудь вечеринке и слишком чувствительные моменты, и все это достигло кульминации именно сегодня… — Я приду, — отвечает Маринетт, может быть, слишком нервно, но если Лука и удивлен, то не показывает этого. На самом деле, он, кажется, радуется — так же, как и восемьдесят процентов времени — и говорит, что встретит ее на школьном дворе после уроков. Перед звонком он легко ее целует, и поцелуй выходит более нежным, будто бы Лука уже скучает. Если такое продолжится, то он когда-нибудь доведет ее до смерти. Когда в конце дня они вчетвером поднимаются на палубу Либерти и заходят в верхнюю каюту, шума не много — только лёгкая музыка льется из колонок, и стукаются друг о друга небольшие стеклянные баночки лака, раскладываемые на столе. Джулека и Роуз уже заняли места, и сейчас переговариваются между собой, без стеснения переплетая пальцы. Маринетт, наверное, бы покраснела, если бы уже не думала, что это очень мило. Затем ее внимание снова возвращается к Луке, который стирает ватным диском лак с ногтей и говорит: — Выбери цвет. Я сначала сделаю тебе. Потом можешь и мне цвет выбрать. — Ты не черные будешь делать? Он едва заметно улыбается и чуть пожимает плечами. — Я могу поменять цвет. Внутри что-то теплеет, и она, внимательно осмотрев каждый бутылек, выбирает матово-бордовый оттенок — идеальное сочетание розового и красного, как вспышка опасности на фоне бледной кожи. Лука говорит, что у нее отличный вкус, — о чем Маринетт знает, но все равно радостно улыбается, — и принимается за работу, тихо подпевая музыке. Он так легко растворяется в подобных мелочах. И потому Маринетт растворяется в нем тоже. У Маринетт не очень получается петь, но она все равно подхватывает строчки песен и иногда тянет мелодию так тихо, что периодически задумывается, слышит ли ее Лука. Но он точно слышит, потому что с каждой секундой улыбается все шире и нежно проводит большим пальцем по костяшкам, будто бы сжимая ее руку, пока работает. А работает он быстро — наверное, уже привык, ведь часто красит ногти себе или Джулеке, и делать маникюр кому-нибудь другому даже легче. Тем не менее, Лука работает со всей осторожностью — точно, слой за слоем проводит кисточкой, хмурит брови и закусывает нижнюю губу. Что, Маринетт полностью уверена, совершенно не справедливо, ведь отвлекает почти от всего. Ведь она только и думает о том, чтобы поцеловать его снова, хотя и не должна, но подумать об этом, учитывая все обстоятельства, все же стоит, и нужно просто… просто… Нет. Нет! Не сейчас! Чтобы отвести взгляд в сторону, требуется вся концентрация и сила воли. На противоположном конце стола Джулека красит ногти Роуз блестящим розовым, и пока они высыхают, Роуз в благодарность целует ее в щеку. Маринетт кажется, что ей не стоит на это смотреть, что, может быть, такие моменты не для посторонних глаз. Когда она вновь поворачивается к Луке, он заканчивает красить ноготь на мизинце; его нижняя губа чуть припухла, а сглатывает он почти… нервно. Так что Маринетт на самом деле не знает, куда ей смотреть. В конце концов, решает смотреть на того, кто ближе. — Все в порядке? — спрашивает Маринетт между песнями. Не сказав ни слова и все ещё держа в своих руках ее руки, Лука кивает и… краснеет? Ей точно не показалось? Наверняка показалось, потому что перед тем как Маринетт успевает улыбнуться и спросить, о чем он так глубоко задумался, Лука приподнимает ее руки с хирургической точностью и, прикрыв глаза, нежно дует холодным воздухом на ногти. В этом есть что-то глубоко личное, и слова, которые Маринетт собиралась произнести, застывают прямо на губах, а вздохнуть глубоко не получается. — Лука? — зовёт Маринетт и не знает, почему ей кажется, будто бы он забрал у нее весь воздух. — Тебе очень идёт этот цвет, — говорит (скорее, выдыхает) Лука и кладет ее руки обратно на стол. — Дай им немного времени. Лука обычно не вкладывает в слова скрытый смысл, так что Маринетт понимает его буквально. Пока она красит ногти ему в ответ — тёмно-бирюзовым, а средний палец черным, — Лука смотрит на сестру, затем обратно на свои руки и шепчет: — Мне всегда казалось, что мой старик терпеть бы этого не мог, если бы узнал. Если бы он был рядом, конечно. Сказал бы, наверное, что это только для девчонок. Подумал, что я посланник сатаны или вроде того. Маринетт замирает, зажав между пальцами кисточку, и не знает, нужно ли сочувственно на него посмотреть, слышит ли его Джулека и почему музыка вдруг стала такой громкой. Она изо всех сил старается выглядеть настолько спокойно, насколько возможно, и аккуратно, чтобы не размазать лак, сжимает его руку. — Что бы ты сделал, если бы он узнал? Лука пожимает плечами. — Разве это важно? — говорит он так, словно все эти годы повторял себе, что от этих слов ему не должно быть больно, но все равно чувствовал боль. — Его ведь здесь нет. — А если бы был? — спрашивает Маринетт. Лука задумывается на пару секунд. Смотрит на левую руку, ногти на которой уже накрашены и оставлены подсыхать. Что-то сильное и коварное загорается у него в глазах. — Наверное, показал бы ему вот что, — говорит Лука и поднимает все еще сырой средний палец с такой заботой и аккуратностью, какую Маринет еще ни разу за ним не замечала.____________
— Слушай, — после того как ногти подсохли и перед тем как уйти, говорит Маринетт, присаживаясь на край стола на нижней палубе. Как только ногти начали подсыхать, она восхищалась его работой, хотя и у него руках маникюр вышел довольно приличным, пусть Луке пришлось подсказывать больше, чем она того ожидала. Маринетт пока не готова уйти. — Хотела сказать тебе спасибо. Лука пытается привести каюту в приличный вид, хоть и Капитан чаще ратует за беспорядок. Он отрывается от работы, улыбается и качает головой. — За что? Тебе не нужно меня благодарить. — Просто… — мнется Маринетт, стараясь не заламывать руки, не барабанить пальцами по чему-нибудь, потому что лак еще не высох. — Я знаю, что для тебя и Джулеки это нечто особенное, но ты все равно меня пригласил. Я это ценю, — она чуть наклоняет голову, чтобы за челкой скрыть глаза и румянец на щеках, — и очень тебе благодарна. Маринетт чувствует, как в паре метров улыбается Лука. — Ты многое делаешь для Джули. Я тебе тоже очень благодарен. И не только за это. — Ты правда хочешь, чтобы завтра я пошла с тобой? — выпаливает Маринетт и сильно закусывает губу, желая забрать свои слова назад. Лука останавливается и убирает в сторону вещи, которые до этого держал в руках. — Только если ты хочешь, — говорит он нежно и осторожно. — Знаю, что не всем нравятся иглы. — Не в иглах дело… В смысле, может, и в них, конечно, потому что я не хочу видеть, как тебе больно, просто… — Маринетт, — говорит Лука, и от того, как он зовет ее по имени, Маринетт сразу успокаивается — даже если ей немного хочется, чтобы он снова называл ее «милая». — Дыши. Она вдыхает, и Лука вместе с ней, будто напоминает дышать себе тоже, а потом Маринетт, закрыв лицо руками, стонет, желая опуститься на колени, потому что единственный способ избавиться от навязчивых мыслей — просто говорить. А ей не хочется об этом говорить, ведь тогда исчезнет вся романтика, интрига и волнение. И раз уж она чувствует себя спокойно, почему им нельзя? Этим маленьким неожиданным желаниям, вспыхивающим словно пожары, которые не нужно ни тушить, ни поджигать? Лука зовет снова. — Маринетт? — Хочу тебя поцеловать, — наконец, говорит Маринетт, вцепившись в край стола, и смотрит вниз на свои туфли, потому что смотреть куда-либо еще не может. Но все равно слышит смущение в его голосе. — Ты ведь постоянно меня целуешь. Ну, не постоянно, но часто. — Нет, в смысле… — в горле собирается глупый комок, а на глаза наворачиваются глупые слезы, и Лука замечает прежде, чем Маринетт успевает их смахнуть. Он, наверное, понимает и то, что она хотела сказать, а Маринетт не знает, проклятие это или благословение, что он так хорошо ее знает. — Милая, — говорит он, словно жалея. Наверное, чтобы она сама над собой посмеялась, над тем, что такая глупенькая. Вместо этого Маринетт чувствует себя такой уязвимой, такой… дурочкой, что перед глазами все плывет от слез. Лука стирает слезы костяшками пальцев и чуть наклоняется, заглядывая ей в глаза. — Я тебя чем-то обидел? Прости, пожалуйста… — Нет! Нет, нет, — вот и он, долгожданный разговор, правда, к несчастью, с запинками. — Ты сказал, что прием завтра, а это значит, что тебе долго нельзя будет… И я подумала, что мне нужно… нужно… — Господи, какая же она жалкая, чем больше говорит, тем больше всхлипывает и заикается. В детском садике она, что ли? — Все хорошо, — говорит Лука, успокаивающе перебирая ее волосы. — Продолжай. — Я… — Маринетт берет долгую паузу и усмехается, когда оставшиеся слезы, скатившись по щекам, с глухим звуком шлепаются о туфли. — Я не хотела ждать. Хотела, чтобы ты… чтобы я… Лука проводит пальцами по щеке и приподнимает ее лицо за подбородок, заставляя заглянуть ему в глаза. Он заботлив, мягок, аккуратен — совсем не такой, каким Маринетт ожидала его увидеть после всего, что наговорила. Лука улыбается, чуть наклоняя голову. — Можешь рассказать мне все, о чем думаешь, чего хочешь, и мы это обсудим. Наверное, Маринетт смотрит на него так, будто бы у него выросла вторая голова. Маринетт кажется, что так и есть. — Но тогда ведь не будет… — Забавно? Как в кино? Маринетт чувствует, как краснеют щеки, и отводит его руку в сторону. — Думаю, когда бы оно не случилось, в любом случае будет забавно. Все не обязательно должно быть быстро, и нам не нужно… делать этого только потому, что должны. Мы ведь… пока только узнаем друг друга. Я еще не знаю, как угадывать твои мысли, а ты не знаешь, как угадывать мои. Может, когда-нибудь мы все поймем, и нам не придется постоянно разговаривать и спрашивать. Ну, а сейчас мы просто… учимся. Многому. Всему. И мне нравится узнавать о тебе что-то новое. Хочу продолжать это делать, не хочу торопиться. Если ты позволишь. Здорово, что теперь… у него лучше получается изъясняться словами. Даже если Луке до сих пор так не кажется. Здорово, что Маринетт учится делать то же самое, вместе с ним. Учится и не думает, что это самая ужасная вещь в мире. — Можно я тебе еще кое-что скажу? — говорит он, стараясь приободрить, и снова смахивает оставшиеся на ресницах слезы. Маринетт снова кивает, а Лука кладет свои руки на стол, рядом с ее — темно-бирюзовые ногти рядом с ярко-красными. Он мог бы подойти чуть ближе, но не делает этого. — Я не хочу, чтобы было как в кино, — шепчет он. — Хочу, чтобы было как у нас. — Что это значит? — Узнаем. Времени у нас предостаточно, — Лука придвигается чуть ближе, а скрип половиц и приглушенный разговор, доносящийся сверху, говорит, что Роуз и Джулека все еще наверху, все еще их не видят и не слышат. — Ты сейчас хорошо себя чувствуешь? Маринетт слабо улыбается и неопределенно машет в воздухе рукой, жестом показывая что «более-менее». — Да, вроде того. Лука кивает головой и барабанит пальцами по столешнице. — Все еще хочешь, чтобы я тебя поцеловал? Перед тем как уйдешь? На этот раз Маринетт чувствует себя чуть увереннее и даже тихо усмехается. — Да, вроде того. Последнее, что Маринетт говорит, когда Лука наклоняется, — просто потому, что они привыкли все друг другу рассказывать, — это «Мне нравится, что ты спросил». Последнее, что он говорит, — это «Просто хотел быть уверен». Последнюю мысль Лука держит в голове; обнимает Маринетт так крепко, что она ни о чем не думает, а только чувствует, как он нежно прижимает свои губы к ее, и мягкость, приятное спокойствие наполняют её с головы до кончиков пальцев. Он улыбается в поцелуй и отстраняется, но не отходит; если бы он заговорил, то она бы почувствовала каждое его слово. Маринетт не дышит и Лука тоже, их губы едва разделены и так близко, и когда он целует ее во второй раз, поцелуй переступает грань между нежностью и страстью. Перед тем, как второй поцелуй заканчивается, Маринетт не без помощи Луки забирается на стол, и к третьему удобно сидит на столешнице, а он стоит между ее коленей и осторожно обнимает за талию. Потом убирает руки на стол, даже когда она обхватывает руками его лицо, не желая отпускать от себя. Лука ничего не делает языком, но и не нужно, потому что даже так целоваться… Потрясающе. Когда он отстраняется и во второй раз спрашивает, все ли хорошо, Маринетт ему так и отвечает. Даже если ответ больше похож не на «Потрясающе», а на восхищенное «Ты целуешься как диснеевский принц». И услышав ее ответ, он улыбается. А когда наклоняется в последний раз, Маринетт вздрагивает — в первый раз, когда Лука целует в щеку, а во второй — когда чуть наклоняет голову и говорит: — Жди меня.____________
Пирсинг — это больно, хотя в кресле сидит не Маринетт. Хотя Капитан предлагала заплатить, если ей вдруг захочется. Зато теперь понимает, что боль и правда можно чувствовать на расстоянии, даже если Лука, пока они выходят из кабинета, уверяет, что все было не так плохо. Во что верится с трудом по двум причинам. Во-первых, потому, что все время ожидания он, играя вместе с Маринетт в шашки, слишком нервно покачивал ногой, а в кабинете сжимал ее руку до побеления костяшек. А во-вторых, потому, что когда в понедельник Лука заходит в пекарню за Маринетт и Альей, его язык уже опух, отчего он немного шепелявит, а пахнет от него мятным ополаскивателем для рта и немного ибупрофеном. Так что наступает его очередь быть «бедняжкой», чему Маринетт совсем не возражает, ведь теперь может сочувственно надувать губы, говорить нежности, спрашивать, все ли хорошо, и шикать, когда он говорит. Месяц тянется долго — скорее, два месяца, потому что Лука хочет быть максимально осторожным. Но они все равно проводят время вместе — учатся читать друг друга. Иногда на школьном дворе, в коридоре или в кабинете искусств перебрасываются записками, обратные стороны которых исчерканы крестиками и ноликами. Иногда занимаются всякими глупостями — празднуют день, после которого можно есть не только яблочное пюре, а Лука показывает кончик языка Натаниэлю и Марку — как они говорят, для научных целей. Иногда, сидя в чьей-нибудь комнате и прижавшись друг к другу, делают вместе домашнее задание, рисуют или играют на гитаре. Или, обнявшись, ненадолго засыпают, стараясь отогнать легкую боль от заживающей раны. Иногда, когда нужно быть незаметными для окружающих, Маринетт посылает в другой конец коридора или кабинета искусств воздушный поцелуй, а Лука его ловит и кладет в карман. А когда незаметными быть не нужно, Маринетт прижимает пальцы сначала к своим губам, а затем к его. Спустя неделю или около того, она замечает (но не говорит), что после таких поцелуев Лука, кажется, смущается больше, чем раньше. По крайней мере, он все еще называет ее «милая». И обнимает. И засыпает рядом. И играет мелодию их сердец. Даже сочиняет медленную, притягательную музыку, которую Маринетт не слышала прежде. Она не знает, какого цвета, потому что Лука не говорил, но музыка завораживает и будто бы пронизывает с головы до кончиков пальцев, и к концу мелодии Маринетт часто кусает губы. Словно что-то в мотиве постепенно ее околдовывает, а Лука, наверное, об этом знает, потому что всякий раз, когда Маринетт с любопытством на него смотрит, он по-обычному улыбается и чуть высовывает язык, показывая темно-синий гвоздик. Под конец первого месяца Маринетт с блокнотом подсаживается к нему рядом и непринужденно спрашивает: — Что играешь? Лука пальцами плавно обхватывает гриф гитары, а у Маринетт от этого движения пересыхает в горле. — Что-то красное, — шепчет он. — Темно-темно-красное. — Ты это чувствуешь? — Да. — Тогда… что ты чувствуешь? Лука, чуть повернув голову, смотрит на Маринетт и переводит взгляд на ее губы. И в те несколько секунд, пока он смотрит, она вспоминает обещание, данное Коту Нуару. Маринетт хорошо помнит, что сказала, и тяжело сглатывает. — Терпение, — тихо отвечает Лука, так, чтобы услышала только Маринетт, а она не знает, на самом ли деле он это чувствует или просто напоминает себе. Или просит ее, если данная когда-то Лукой записка, где было написано «я тоже пока не готов», что-то значит. В любом случае от этих слов у Маринетт кружится голова. В конце концов, она сознается Алье — где-то посередине очередного разговора с жалобами на жизнь, который чудесным образом ни одну из них не раздражает, — что не воплотила в жизнь свой план. Алья заявляет, что она об этом знает, ведь если бы Маринетт сделала, что хотела, то по меньшей мере неделю ходила бы красная (и Алья не ошиблась. Маринетт просто не думала, что об ее мыслях так легко догадаться). Последнее, что говорит Алья, — это «Я рада, что ты этого не сделала». И, может быть, год назад она бы такого не сказала, а Маринетт была бы очень расстроена. Но теперь это вполне разумно. Разумно не торопиться. Постепенно подходит конец второго месяца, и Лука возвращается к нормальной еде, полоская рот один или два раза в день. У него появляется новая привычка — задумавшись, он сжимает губами шляпку гвоздика. И когда они остаются на несколько мгновений одни, то не набрасываются друг на друга. Даже если напряжение между ними настолько ощутимо, что через него едва друг до друга дотянешься. Они смотрят друг на друга бессчетное множество раз, думая об одном и том же, а поперек горла снова и снова встает одно и то же слово. Терпение. Они его читают, учат, и все это продолжается до тех пор, пока закаты в Париже становятся темно-красными. Когда они, освещенные светом уличных огней, сидят у нее на балконе и разговаривают обо всем, кроме терпения, а Маринетт замечает небольшую тень на соседней крыше. И надеется, что тень пытается ее подбодрить, хотя тот недолгий отрезок времени перед уходом тень стоит неподвижно. (В конце концов, Маринетт скажет Коту Нуару, что сдержала свое слово. Как любой лучший друг.) Все это продолжается до тех пор, пока в обществе друг друга не становится так легко, что прикосновения воспринимаются как фоновый шум, пока Лука не говорит «мне пора», но не двигается с места. Они смотрят и смотрят друг на друга, и Маринетт решает, что ждали они достаточно, и наклоняется вперед, сжимая в ладонях его футболку, а он, медленно, но горя изнутри и запустив руку в ее волосы, тянется навстречу. Выходит немного неуклюже, однако Алья была права и о том, когда это случится, и о том, что знаешь, не зная. Но как бы сильно Маринетт их не любила, Алья и Кот Нуар не входят в список «О чем нужно думать, когда о зубы ударяется гвоздик». В этом списке странный звук, приятное незнакомое чувство, то, как Лука прижимает ее к себе ближе и, вздрогнув всем телом, отстраняется, немного растерянный, а щеки у него такого же цвета, как небо. Он неловко чешет затылок и говорит: — Прости, не думал, что оно… эм… так сделает. Губы Маринетт все еще влажные после поцелуя. Это немного странно, но она их не вытирает — не хочет, чтобы Лука подумал, будто бы ей не понравилось, ведь ей очень, очень понравилось. — Это я не знала, что так сделаю, — тихо признается Маринетт. Сейчас она говорит, чтобы что-то сказать, но вкладывает смысл в каждое слово. — Ну, — Лука мягко смеется и смотрит на нее из-под челки. — Я надеюсь, когда-нибудь ты сделаешь так еще раз. Маринетт, немного удивленная, замирает, а потом, уткнувшись Луке в плечо, смеется вместе с ним, все еще сидя у него на коленях. — Слушай, — говорит Лука, прислонившись к стене, и не двигается, — было как в кино? Маринетт прижимает ладони к щекам — то ли первые слишком холодные, то ли вторые слишком горячие — и в серебряном свете уличных фонарей, смешанном с солнечным, видит, как Лука снова краснеет. — Лучше, чем в кино. Точно лучше, чем в кино. И начинает понимать, что Лука имел в виду под «как у нас».