Boy that you love

Чужой стон в гарнитуре отдаётся по телу приятным звуковым импульсом — звуки выстрелов и криков растворяются в пространстве ненужным информационным шумом. Ода поправляет наушник и спускает предохранитель, вбивая в грудь человека под своим ботинком три пули. У этого человека даже нет имени и личности. Но у Оды есть приказ: устранить и уничтожить. — Слишком тихо, Дазай, — чеканит Ода в гарнитуру, методично и неторопливо сменяя магазин в пистолете запасом из манжеток. В воздухе густым туманом оседает дым и пыль, запах крови дискомфортно бьёт по обонянию, будто бы сбивая нюх гончей с пути. — Одасаку, — сбивчиво выдыхают с той стороны наушника почти хнычущим голосом; слышится возня и отчётливый скрип кожи, — Я не могу в перчатках. Так неудобно, и у тебя получается лучше… — Кажется, я не говорил останавливаться, Дазай, — перебивает Сакуноске, сжимая пальцами щёлкнувший затвор. Судорожный вздох его босса словно успокаивающая мелодия, не дающая потерять связь с реальностью. Затянувшаяся зачистка бьёт по нервам, лишает спокойствия и вынуждает опираться на жажду крови. В этот раз группировка, противостоящая Портовой Мафии, оказалась чуточку умнее своих предшественников: подкрепление окружило оружейный склад и перекрыло пути к отступлению. Как будто это в самом деле мешает просто проделать чуточку больше работы. Проблема лишь одна: молодой босс мафии, который остался в служебной машине в безопасном месте и отчаянно хныкал в гарнитуру. Боссу мафии не пристало участвовать в зачистках, но Дазай не будет Дазаем, если не начнёт доставать своего _близкого_ подчинённого с просьбами взять его с собой. «Так будоражит нервы! Давненько я не выбирался на кровопролитные представления в твоём исполнении, Одасаку» — вероятно, так звучал с его стороны каприз, не подлежащий обсуждению. «Босс мафии не должен быть таким легкомысленным» — думают сварливые старожилы. Но босс мафии никогда их не слушает, пока его приказы приводят огромный механизм Порта в действие, пока его слова становятся прописной истиной, а враги один за другим уничтожаются его верным Цербером. Рычащий цепной пёс, без сожалений терзающий глотки, раскусывающий кости мощными свинцовыми челюстями. Так думают те, кто стоит за дверью. Так думают те, кто не видит, как Ода лёгким жестом заставляет Дазая опуститься на колени. Так думают те, кто не видит в глазах собственного босса слепое обожание, нечеловеческое вожделение и абсолютную беспрекословность перед Цербером. Это умелая актёрская игра в спектакле под полным контролем Дазая. Лишь в чужих руках он — податливая марионетка, жаждущая внимания. Выточенная ласковыми руками кукла на шарнирах, без мафиозного лоска и напускного холода во взгляде. Ода знает, то — лишь маска обязательства, принуждающая держать спину ровно и выпускать из рук цепь в момент опасности. Даже ему самому не стоит доверять Дазаю — кто знает, что движет этим пытливым умом? И всё же верный пёс всегда подле своего хозяина. Прижимается доверительно к чужому бедру и скалит зубы. До тех пор, пока не начинается игра по правилам Оды. Пока он, притянув Дазая за галстук, не прошепчет: «И только посмей ослушаться». Вся спесь собьётся в жалобно смотрящих глазах, когда он будет поправлять задравшуюся штанину Дазая — знает, что те глаза неотрывно следят за его рукой в перчатке. Все желания и капризы будто бы представлены искуснейшим из блюд на роскошном столе. Блюдо, истомлённое жаром ожидания, чуть позже приобретёт потрясающий и незабываемый вкус. За это время от Дазая лишь останется клеймо босса мафии, выжженное под грудиной. Всё остальное — чувства и желания близости. Потому что так сказал Ода, потому что его прямой приказ не оговаривается и не обсуждается. И лисья наглость не успевает пробраться наружу, притупленная жгучим властным поцелуем и ощущением грубой руки у самого паха. «Мои руки — твои руки. Воспользуйся этим знанием, босс». Ода не увидит, как после его ухода Дазай будет ещё некоторое время метаться в машине. Как будет судорожно ослаблять свой галстук, перебираясь на заднее сидение. Как опрометчиво не запрёт дверь изнутри, настраивая подрагивающими от волнения пальцами гарнитуру. Голос Одасаку с той стороны приглушён помехами, приобретает почти потусторонние электрические нотки; мягкость и глубина его тембра обретает жёсткость и сокрытую сталь — подобно острому кинжалу, который обернули в дорогой бархат. Ода не увидит, как Дазай будет с закрытыми глазами вслушиваться в ощущения от происходящего. Не увидит, как он, сглотнув, расстегнёт свои брюки, фыркая в гарнитуру, что Одасаку стал слишком жестоким и пошлым. Не увидит, но точно узнает, что Дазай обязательно наденет перчатки. Перчатки, от которых ощущения бьют грубыми мурашками по пояснице; ласка от них самая жестокая и неполноценная — не так, как привычнее обнажёнными руками. Притупленные ощущения обостряются звуком голоса из наушника, который заставляет себя трогать с вниманием и чувством, а позже обязательно сообщать о результатах процесса — стонами. Ода не увидит прекрасного зрелища в машине. Но услышит, как Дазай в судороге прижмётся к креслу лопатками — наверняка его пальцы слишком чувственно передавливают пах, но недостаточно ощутимо из-за неподатливой и грубой кожи перчаток. Он отчётливо слышит шипение и ругань, но потом — сладкий протяжный стон, потому что сам начинает в это время говорить: — Ты точно переключился на защищённую частоту? — Чёрт возьми… Да! А что, ты жадничаешь, Одасаку? Не хочешь, чтобы другие услышали, чем тут занимается их босс? — Это шоу только для меня. В награду Ода услышит судорожный вздох и приглушённый помехами звук, напоминающий отчаянное всхлипывание. И усмехнётся уголком губ, прячась в тени. Работы осталось не так много — с десяток человек рыскают по зданию с автоматами наперевес в поисках Цербера. А Цербер замолкает, едва дыша, сосредотачивая своё внимание в неясном шуме гарнитуры — боссу не нравится тишина. — Эй, нет, только не замолкай! Нет, нет, нет… Не вздумай молчать, я так не могу, — Дазай ёрзает в кресле и нервно облизывает резко пересыхающие губы. Ему смертельно надоели перчатки, он уже хотел поскорее уткнуться носом в одурительно пахнущего Одасаку и почувствовать его горячую ладонь в своих штанах. Ему честно хватило бы всего лишь парочки умелых движений, чтобы просто закончиться, как личность. Но Одасаку не разрешал, не давал приказа. — Одасаку, чёрт возьми. Ответь мне прямо сейчас! Боги, зачем я на это согласился. Но Ода вынужден молчать лишь по двум причинам. По первой причине он не может отказать себе в удовольствии наслаждаться срывающимся голосом в гарнитуре; не может не насладиться ломаным и нетвёрдым шёпотом, переходящим в звонкий нетерпеливый стон — Дазай вынужден остановиться без приказа. И присутствие Оды едва ощущается в тихом дыхании и шорохе его движений — вторая причина кроется как раз в этом. Дазай не двинется с места, пока не услышит одобрение. Вынужден дрожать в агонии без возможности к себе прикоснуться снова, только и продолжая шипеть рассерженной лисой: — Если ты не вернёшься ко мне живым и невредимым через десять минут, я не знаю, что я с тобой сделаю, Одасаку. Конечно же ты слышишь меня. Не смей меня оставлять в таком состоянии, я не прощу тебя. Сам достану из могилы и сделаю… Да что-нибудь сделаю с тобой. Тяжёлый звук выстрелов с двух рук — так потрясающе может стрелять только один человек — становится практически успокоением. Но не унимает дрожь в конечностях, не вынуждает прекратить ёрзать от нетерпения на месте. — Как много ты сегодня говоришь, Дазай. Может быть, вернёшься к делу? Мне нравится, как ты стонешь, — через несколько минут Ода поводит напряжёнными руками, убирая пистолеты в наплечную кобуру. Территория зачищена, и проблема остаётся все ещё одна — неудовлетворённый и усиленно скулящий в машине Дазай. И его реакция после долгого молчания вполне предсказуема: что-то внутри греет от сладкого стона, который не перебивают ни одни помехи и предсмертные хрипы остатка людей вокруг. — Терпеть тебя не могу за это, Одасаку. Ты такой жестокий! После этого Дазай и вовсе не может усидеть на месте, нервно вытряхивая себя из душного пиджака, отчаянно дёргая рубашку практически с намерением вырвать пуговицы — сдаётся, переключаясь на брюки. «Ненавижу тебя», — причитает в гарнитуру Дазай, прекрасно зная, что Ода с _безупречностью_ завершит миссию. И теперь буквально издевается, не торопясь вернуться к нему в машину. И наверняка сбрасывает в этот момент координаты отряду чистильщиков, которые приберут за ним поле боя. Так пусть же, черти его дери, пошевелится. Сил нет никаких. От возбуждения сводит жаром низ живота, прошибает липким потом, но никак не взращивает присутствие Оды прямо здесь и сейчас. Его голоса мало, когда хочется, чтобы к ним присоединились и его руки, и его сухие губы, и его внимательно смотрящие глаза. Он же не так много просит. Всего чуть-чуть. Самую малость — одного единственного Одасаку прямо сейчас в их машине. — Одасаку, — медленно вздыхает Дазай, больше не в силах беспокоиться за жалобность и ломкость своего голоса от жгучего нетерпения, собирающегося болезненным комком в паху. Его даже не волнует, что боссам нынче не пристало так отчаянно звать своих подчинённых, — Ода-са-ку! Ну же, говори со мной! Я буду звать тебя, пока ты не придёшь! Одасаку, Одасаку, Одаса… ах, чёрт! Одасаку! — от медленного и глубокого вздоха с той стороны вниз по позвоночнику спускается новая волна мурашек. Пребольно кусая губы и содрогаясь в кресле, Дазай всё захлёбывается в своих мольбах и судорожных призывах. Он беспокойно шепчет в гарнитуру заплетающимся языком и непослушными руками стаскивает брюки к самым щиколоткам; лицо его буквально заливает жгучим жаром стыда, пока в голове закладываются нелепые мысли: «Было бы забавно умереть от пули в лоб прямо со спущенными штанами». От невозможности кончить перед глазами всё расплывалось и расползалось причудливыми жёлтыми кругами, темнело до потери способности дышать. С той стороны снова слышится неясным шум — Ода по пути щёлкает кресалом зажигалки, медленно и со вкусом закуривая свою первую сигарету за этот долгий день. — Одасаку! Почему ты молчишь? — Прости, я заслушался. Голос Оды способен заменить тысячу прикосновений; голос Оды способен притупить ненависть к грубым перчатками и бьющему по рассудку животному желанию. «Не двигайся», — говорит его спокойный голос, чуть более низкий из-за выдыхаемого сигаретного дыма. И Дазай не двинется с места, не дрогнет — он снова попытается успокоиться, запрокинув голову на спинку кресла. Его жгучее желание придать чужому голосу очертания прикосновений ощущалось в воздухе слишком остро и явственно. — Не слушай. Просто приди уже ко мне. Умоляю тебя, вернись и сделай уже со мной что-нибудь. — Что же? — Ода сминает наполовину выкуренную сигарету в пальцах и отправляет в мусорный бак. — Просто… просто приди. Кажется, пора заканчивать маленькую игру. Ода резко заворачивает за угол, широкими шагами приближаясь к сокрытой под тенью деревьев машине. Чем ближе он подходит, тем чаще ощущаются чужие вздохи в гарнитуре, тем громче становится чужой скулёж. Дверь, как и ожидалось, не заперта, а водительское кресло пустовало. Его и занимает Ода, медленно поднимая глаза на зеркало заднего вида. Дазай на заднем сидении обиженно поджимает губы и отводит взгляд с жаркой лихорадкой в зрачках. Его тяжёлое дыхание причудливо синхронизируется с эхом в работающей до сих пор гарнитуре. И у Оды возник абсолютно честный соблазн просто завести машину и отвезти их в штаб, прекрасно зная, что Дазай не посмеет себя тронуть без приказа. Но он уже совсем на пределе. Это было бы по-настоящему жестоко. И всё же Ода оттягивает момент, снимая пыльный плащ и испачканные перчатки, отстёгивает кобуру и кидает её на соседнее кресло. Так лучше. Момент практически превращается в бесконечность. Едва перебравшийся на заднее сидение Ода почти грубо стягивает с дрожащих рук Дазая перчатки зубами, зажимая кончики пальцев и вслушиваясь во всхлипы, которые отдаются в наушнике тихим отзвуком. Потерявший всякое терпение Дазай целует мокро и жадно, одурительно прижимаясь к его бёдрами голыми ногами. Дазаю нравится целовать Оду, пока его мягкая щетина колет щёки и губы, пока вкус его сигарет оседает на корне языка; пока, наконец, да, боже, наконец его руки не начинают касаться именно так, как он представлял острее всего. Без перчаток ярче и ощутимее, сильнее и явственнее. Ода давит рукой на идущую ходуном грудь Дазая, заставляя вжаться спиной в кресло и вскинуть призывно бёдра. Дазай бесконечно зовёт Оду, будто бы он мог снова исчезнуть со своей дурацкой игрой, будто бы мог прекратить трогать сейчас. Дазай скулит и бьётся в агонии, когда шершавая ладонь с безобразной дразнящей паузой касается паха, но не сжимает и давит, как должна — а она должна, чёрт, должна! — Пожалуйста, пожалуйста, Одасаку, я так ждал, я думал, что сойду с ума… Вот здесь, вот здесь, ну, пожалуйста… — Каждый протяжный и долгий стон Дазая звучит в машине невероятно громко и сладко. Каждый стон Дазая повторяется в гарнитуре страстной и жгучей волной огня, от которой Оде некуда спрятаться — он неизбежно начинает тонуть вместе с ним. — Ты так хотел моих рук? Ты так хотел, чтобы я тебя как следует приласкал, пока твой рот издаёт такие похабные стоны? — спрашивает вкрадчивым шёпотом Ода, наваливаясь сверху и жёстко кусая вибрирующее от ответного стона горло. Дазай в его руках дрожит с невероятной силой, толкается в жёсткий и почти сухой кулак, хнычет и надрывно воет, готовый соглашаться со всем на свете, лишь бы Ода больше не смел прерваться. Дазай откидывает голову, подставляясь под жалящие укусы и колючие поцелуи; Дазай в диком эмоциональном порыве больно цепляется за руки Оды и смотрит пронзительно прямо в его глаза. «Где кончается ваша власть, мой король, начинается моя сила». Дазай дуреет от тяжёлого запаха сигарет, пороха и чужой крови, от привычного запаха чистых рубашек и специй для карри — в некоторых вещах Ода все ещё остаётся _его_ Одой. Привычной огненной лавиной, затапливающий жидкой магмой сознание. Дазай с удовольствием теряется в ощущениях, тянет на себе бинты, будто бы пытаясь избавиться от жара всеми возможными способами. Но жар был внутри, клокотал разбуженным вулканом, умолял об освобождении, всё сильнее сгущался там, где ритмично и жёстко касались руки Оды. Дазаю ведь действительно многого и не было нужно: глоток горячего воздуха, глубокий головокружительный поцелуй, заново лишающий жалких крупиц кислорода, руки Оды везде и повсюду, держащие и ласкающие, его горячее дыхание где-то за ухом и собственный срывающийся голос. Томительное ожидание взрывается перед глазами тысячью искр горящего табака, горло и грудину передавливает острой, мучительной асфиксией — и новый поцелуй совершенно не помогает очнуться от дурманящего наваждения. Когда тугой комок развязывается, лопается и крошится, заменяясь сладкой опустошающей контузией, Дазай забывает всё на свете, кроме имени Оды на своих губах, кроме его непрекращающейся ласки до самого падения на дно бездны. Если на дне бездны будет ждать такой эмоциональный фейерверк, то он готов тысячу раз провалиться туда. Если на дне бездны обещают что-то такое крышесносное, то Дазай готов опять окунаться с головой в омут. И первым делом, едва придя в себя, Дазай хочет утянуть Оду на дно бездны за собой. Как послушный и покорный мальчик, он хотел бы отблагодарить за ласку. И Ода, наблюдая, как Дазай с щенячьей благодарностью опускается на пол машины и подрагивающими руками тянется к его брюкам, всецело разделяет его желание.